Между Зверем и Любимой Девочкой Опыт жизни с диссоциативным расстройством идентичности

Диссоциативное расстройство идентичности (ДРИ) больше известно как множественная личность. Уличное название диагноза — «раздвоение личности». Этот немедицинский термин скорее относится к стереотипным представлениям о психических расстройствах с негативной коннотацией. Личность человека с ДРИ разделена на несколько частей: помимо своего собственного «я», он имеет несколько других — так называемые субличности. У каждой из них свой характер и даже биография. Причиной такого расщепления всегда становится пережитая в детстве сильная травма. 

Художница Янина Агафонова рассказала «Гласной», как живет с диссоциативным расстройством идентичности и как реальная жизнь с ДРИ отличается от образов массовой культуры, воплощенных в фильмах вроде «Психо» или «Сплит». Публикуем ее монолог.

Все кругом не по-настоящему: как я поняла, что со мной что-то не так

Меня зовут Янина, мне 37 лет. Я художница, занимаюсь видео-артом и драматургией, изучала лингвистику и кинематограф. У меня есть режиссерский диплом, я пишу в разные издания на социальные темы. Люблю Дэвида Боуи, занимаюсь вокалом и коллекционирую кукол. Живу с двумя слепыми котами, которых взяла из приюта. У меня психические расстройства, среди которых и ДРИ. Хочу поделиться историей о том, как живу с поломанной психикой, как знакомилась с другими своими «я» и пытаюсь быть собой в мире с жесткими понятиями нормы. 

Обычно это расстройство возникает в детстве как реакция на травму такой силы, что только начавшее формироваться сознание не может вместить в себя информацию о переживании. Срабатывает предохранитель. Травма и все, что с ней связано, разносится по частям в разные, специально созданные для этого сознания. Как в системном диске, который можно разбить еще на несколько для более удобного хранения данных. 

С раннего детства меня преследовало состояние, которое называется дереализацией. Примерно в семь лет я начала замечать за собой что-то, что сейчас могу интерпретировать как проявление расстройств. Я подвергала реальность сомнению и подолгу размышляла, что все кругом не по-настоящему и, возможно, вся моя коротенькая детская жизнь — это сон. Могла сомневаться в том, что вижу, и вижу ли. Вот я держу в руке банан — такой объемный, текстурный. Я правда вижу его или думаю, что вижу? Одновременно с этим чувствовала невероятно сильное единение со всей вселенной, гиперреальное «здесь и сейчас». Могла осознанно входить и выходить из этого состояния, но пребывать в нем долго было сложно и страшно. Это кардинально меняло восприятие действительности. Опора постоянно ускользала. 

У меня никогда не было абсолютной амнезии. Но все же реальность размывалась. Как и осознание собственной личности.

Даже зная, что какие-то конкретные действия совершила я, не всегда ощущала их как свои, не помнила их полноценно. Могла очень смутно, словно краем глаза, наблюдать, что вела себя как-то странно. Ощущения оставались на уровне сновидения, которое улавливаешь, но почти не помнишь. 

Однажды подруга рассказала мне, как я целый вечер разговаривала в какой-то флиртующе-угрожающей, несвойственной мне манере, садилась на пол в звериной позе, будто готовилась напасть. Ей было тревожно, она видела, что это кто-то другой в моем теле. Все, что помню я в том состоянии, — ясное знание, что взгляд в зеркало и встреча с глазами моего отражения совершат сильные изменения внутри меня. Я старалась не смотреть в любые отражающие поверхности. Сейчас мне кажется, что тогда альтернативная личность пыталась не позволить мне вернуться.

Что со мной что-то не так, я начала осознавать примерно в возрасте 16–17 лет. Выразить это точнее, чем «я отличаюсь от других», не могла. Периодически случались приступы: сильные судороги, почти полная потеря возможности говорить, сознание словно сгорало от объема поступающей информации. Я приходила в ужас просто оттого, что могу видеть и слышать. Такие состояния могли длиться несколько часов. После приступов оставались слабые шлейфы ощущений.

Не хватало слов, понятий, понимания устройства психики вообще.

Иногда я засыпала и во сне вспоминала, кто я, потом просыпалась и снова не понимала, что я такое. Не справлялась с реальностью, да и реальностей было слишком много. Я проходила мимо мест, которые казались знакомыми, и не знала, мои ли это воспоминания. Не узнавала свое отражение в зеркале и пугалась. Иногда собственный голос звучал словно чужой. Я могла обнаружить, что нахожусь в середине диалога, который я осознаю только сейчас. 

Это была нагрузка на психику и ужас космического масштаба. Я могла пересечь комнату из одного угла в другой и при этом пережить рождение и смерть нескольких вселенных. Фактически существовать в разных ощущениях времени. Все это уничтожало меня снова и снова.

Параллельно меня разрывало между сферами интересов. Я ощущала, что вокал — это мое, видеосъемка тоже, как и социальные темы, направление сюрреализм. Казалось, внутри меня целая команда рвется воплотить свои идеи, и каждый пытается кричать громче других. Меня раздирал сразу миллион замыслов, приходилось восстанавливаться от того, что я просто подумала. 

Постепенно стало очевидно, что приступы связаны с очень яркими эмоциями — негативными и позитивными. Я попыталась узнать, на что похоже то, что я переживаю. Помню, как смотрела фильм ВВС, где актриса Кэрри Фишер рассказывала о своем биполярном расстройстве. То, что она описывала, во многом походило на мои наблюдения за собой. Хотелось воскликнуть: «Ну вот же! У меня то же самое!» Сейчас я знаю, что ПРЛ и БАР имеют схожие черты.

Сказочная реальность, где возможны превращения: как реагировали другие люди

На учебе в институте, где я получала профессию переводчицы, в потоке однокурсников нашла двух близких людей, Сашу и Алену. В отношениях с ними диссоциация часто себя проявляла. Алена училась со мной в одной группе, Саша — в параллельной. Оба замечали, что иногда я становлюсь кем-то другим, и принимали подобное как что-то естественное. Наверное, мы были романтичными и хотели создать себе сказочную реальность, где возможны превращения. Тогда это казалось не чем-то нездоровым, а игрой, в которую мы негласно договорились играть. 

Оба видели одни и те же «перевоплощения», одни и те же «лица» и личности. Алену некоторые пугали. Мои отношения с Сашей были неприятные. Сейчас их можно назвать классикой абьюза. Наедине они были откровенные и даже нежные. Но на людях он вел себя пренебрежительно, как пара мы не имели никакого статуса за пределами круга из нескольких знакомых. Он словно стеснялся меня и моей внешности.

Ему нравилось хвастаться моим интеллектом, но то, как я выгляжу, не соответствовало его стандартам женской красоты. 

В 28 лет я встречалась с парнем по имени Илья. Мы провели вместе два года. Он внимательно относился к моим состояниям и пытался помогать. Однажды в попытке стабилизировать меня во время очередного приступа он предложил посмотреть книгу про викингов, которую мне недавно подарили. Она была яркая, с красочными иллюстрациями. Илья листал ее и рассказывал, что видит. Я в этом состоянии не могла говорить. Он возился со мной как с ребенком, это успокаивало. Мы стали использовать книги и журналы, чтобы выводить меня из сложных приступов. Постепенно я смогла говорить во время них. Это походило на детскую речь — односложную, краткую. Потом ребенок начал приобретать личностные черты. Это была девочка примерно пяти лет, которая очень любила решать простые головоломки в детских журналах. 

Так мои жуткие приступы с судорогами сменились примитивными попытками общения. Все происходящее я восстанавливала по рассказам Ильи. Его внимательное отношение помогло переходить от острых состояний ретравматизации к защитному механизму диссоциации. Хотя наша связь со временем свелась к психологическому насилию и тирании с его стороны и тяжелой депрессии с моей. В романтических отношениях меня принимали, но бесконечно критиковали и игнорировали то, какую боль мне это причиняло. Этот опыт стал повторением травмы моего детства. 

Трое Старших, трое Младших и одно нейтральное: моя диссоциативная система 

Терапевтка, у которой я наблюдалась, посоветовала мне спрашивать мои сознания о том, что они для меня делают и почему это важно. Так у меня стали появляться аудио, видео и записи от руки в блокноте, сделанные от лица тех других, которые тоже жили во мне. Аудио и видео сначала пугали: было жутко слышать собственный голос совершенно незнакомым. Преодолеть страх помог влог девушки из Калифорнии по имени Энсина Севера. Она живет с таким же диагнозом, много снимает свои личности и рассказывает о них и о себе. Такая смелость меня сильно вдохновила и поддержала.

Постепенно я узнала, что моя диссоциативная система состоит из семи альтернативных сознаний: троих Старших, троих Младших и одного нейтрального, через которое проходят все переключения. На группы они делятся в зависимости от степени родства. Так как они все происходят из травмы, то связаны с эмоциями, которые задействованы в ее отдельных частях. В моем случае они не конфликтуют, как это бывает при ДРИ. Всех их объединяет идея моего гармоничного существования.

В основной личности эти переживания не могут находиться из-за сильного эмоционального отклика. Поэтому становятся отдельными идентичностями. Иногда их называют «альтерами», копируя с alter из англоязычной среды. Я не использую этот термин и говорю «альтернативные сознания, идентичности». Это звучит наиболее близко к тому, как я ощущаю свою диссоциацию. По моим наблюдениям, самоощущение играет определяющую роль в выборе слов.

Старшие — все женского рода и выполняют преимущественно защитные функции. В них есть крепкая опора. Их зовут Маа, Кама и Дэви. Младшие — это пятилетняя малышка по имени Любимая Девочка, 12-летняя Темная Кристина и Зверь. Нейтральную субличность зовут Глас. Он лишен пола и является больше функцией. Первое время в терапии именно он был главным помощником и разъяснял тонкости механизмов повреждений моей психики. Остальные в системе именовали его «команда Глас». При необходимости к нему можно было обратиться словами «Я вызываю команду Глас. У меня есть запрос».

Обычно он определяет степень нагрузки на психику и выбирает, чье присутствие актуально в разных ситуациях стресса. Также он отвечал и на запросы внутри системы. Например, Любимая Девочка не могла пользоваться телефоном самостоятельно, Глас помогал ей это делать. А Дэви не понимала многих современных понятий, и он автоматически предоставлял ей справки о нужных словах.

В процессе лечения стало очевидно, что у меня есть запрет на проявление болезненных эмоций: я не могу выражать обиду, злость и ненависть к обидчикам. Но подобные чувства требуют выхода, иначе не сказанные вслух слова начинают гнить во мне. От такого внутреннего деструктива меня спасает 12-летняя Темная Кристина. Частично это делает ее защитным сознанием. Она приходит во время приступов и говорит о том, как сильно злится на тех, кто травмировал меня раньше, и тех, кто сейчас стал причиной приступа. Я же сама в этот момент смутно и откуда-то издалека слышу, как кто-то кричит о том, как мне сейчас больно.

Темная Кристина была единственной идентичностью, которая не знала о существовании других сознаний, поэтому ей нужно было провести интеграцию в общую систему. Принять ее было отдельной задачей. Я понимала, что это вся моя накопившаяся боль, которая наконец нашла выход. И хотя окружающие могли от этого страдать морально, я не хотела, чтобы Кристина ощущала мое неприятие. 

Своему психотерапевту я тогда сказала, что позволю ей делать все, что она хочет. Я принимаю этого ребенка таким, какой он есть, потому что он — часть нашей диссоциативной семьи. 

Не хочу отрицать ее или пытаться подавить. Хочу, чтобы она была любима, несмотря ни на что.

В детстве я смотрела мультик про кудрявого ежа, у которого вместо колючек были кудряшки. Из-за этого над ним насмехались другие звери, но его семья сказала: «Ничего, мы его и таким любим». Именно это я чувствовала к Темной Кристине, несмотря на всю ее агрессию и сложности, которые у меня возникали с окружающими из-за нее.

Это был важный шаг в процессе моего лечения — обнять травмированного и злобного ребенка, который так или иначе является проекцией твоего собственного состояния. Мое желание поддерживали и другие идентичности, поэтому Темная Кристина без особых сложностей стала частью семьи. Впоследствии мы начали называть ее ласково Тина.

В терапии это стало прогрессом: наконец были разблокированы все подавляемые чувства.

Для окружающих такие изменения были не всегда приятны. Теперь при столкновении с триггерами на мое место приходила Тина и высказывала все, что думает об оппоненте, который сказал или сделал что-то, что привело меня к острому состоянию. 

Когда я приходила в себя и обнаруживала, что за время моего отсутствия Тина успела наговорить всякого, то начинала стыдиться таких выходок. Было ощущение, словно я оказалась перед публикой в самом интимном и уязвимом виде. Я извинялась, объясняла ситуацию. 

Такое не все могли выдержать и принять. В итоге почти все мое окружение решило прервать наше общение без объяснений. Это был ужасный опыт ретравматизации. В полном одиночестве мне пришлось провести около пяти лет. Я никогда не считала что из-за моей болезни кто-то обязан входить в мое положение. Но бросать раненых друзей, не убедившись хотя бы, что им оказана помощь, — низость и трусость. Я снова столкнулась с болезненным отвержением там, где я ожидала понимания и поддержки. 

Сейчас в моем окружении только люди, хорошо понимающие, что такое психические расстройства. Почти у всех есть диагнозы и особенности восприятия.

Общаться с людьми без подобного опыта я не вижу смысла. У нас не будет ключевых точек соприкосновения. Выживший чувствует мир иначе.

Кто-то из них принимает мое сложное состояние и даже может дружить с Любимой Девочкой. По некоторым знакомым она могла начать скучать и самостоятельно выходила с ними на связь с помощью Гласа, чтобы узнать, когда они снова увидятся. 

Дальнейшая работа в терапии привела к тому, что Кама смогла выступать раньше Тины. При острых состояниях она внятно и без агрессии объясняла собеседнику, что настоящая я «потерялась» и мне нужна помощь, чтобы вернуться. Также она предлагала способы стабилизации. Тина иногда могла перехватить инициативу, но реже стала набрасываться на окружающих. Функция защитного сознания прочно закрепилась за Камой. Она всегда была очень строга, недружелюбна и ждала только одного: чтобы человек вел себя безопасно по отношению ко мне. 

Кама каждый раз являлась как спасительница и погружала меня в сон, а сама проводила черту между мной и оппонентом. Ему предоставлялся выбор: либо принять обстоятельства моих повреждений, либо просто уйти. Несмотря на всю строгость и безапелляционность, Кама могла выслушать собеседника, принять во внимание его личные переживания, объяснить, как они пересекаются с моими острыми реакциями, и найти компромисс. Хотя мой психотерапевт тогда утверждал, что Каме лучше не перечить и делать все, как она говорит, так как она — защитное сознание и стоит на страже моей стабилизации. 

Дэви и Маа — две грани одного целого. Как свет и тьма. Дэви — свет, Маа — тьма. Это две мудрые сущности. Дэви всегда погружена в радостное чувство расположенности к окружающим и очень добра ко всем. А Маа высокомерна, насмешлива, но не груба. У нее я научилась мудрости, которая позволяет мне принять мои страшные состояния. 

Маа учила меня тому, что это не более чем опыт. Очень сложный и жестокий, но он всегда ведет к знаниям. Только встреча с собственными страхами научит силе и смелости. И только преодоление того, от чего ты убегаешь, может привести к свободе. Боль учит ощущать и ценить жизнь. А агрессия и злость могут быть мощным топливом. 

Маа всегда представлялась мне той черной матерью, которую описывал Юнг и которая есть в ряде мифологий. Темная сторона богини-матери, которая разрушает ради созидания. Она показывала мне, что темнота — это место божественного творения. Что хаоса не нужно страшиться, но важно не забывать, что это тоже космос.

Дэви как антипод Маа учит тому, что любовь — единственная противоположность страха. Любовь — это бесконечный и неиссякаемый ресурс. Ты можешь отдавать без страха, что опустеешь. Каждый раз, когда Дэви приходит, я чувствую, как внутри расцветает блаженное чувство вселюбви, которому не страшно ничего. Я вижу, как она искренне радуется любому проявлению жизни или когда делает других счастливыми. Дэви всегда говорит, что я любима и никогда не останусь одна.

Зверь — просто зверь. Животное, которое всегда сопровождает детей и Маа. Он не способен разговаривать, у него нет мыслей, и он не несет толком никакой функции. Я точно знаю, что это хищное животное, которое может быть агрессивным. Наверное, это какая-то моя часть, которая хочет оставаться дикой и свободной. Иногда во сне я становлюсь им и вижу, как мелькают мои лапы над лугами, пока я мчусь, наслаждаясь возможностью свободно двигаться. Может быть, это моя первобытная природа, с которой есть контакт. 

Окружающие иногда говорят, что чувствуют во мне что-то звериное. Знаю, что я очень проницательный человек, буквально кожей чувствую других людей. Я называю это «паучье чутье». До терапии Зверь страдал, чувствуя себя в клетке. Это были жуткие животные мучения, которые могли накатывать и на меня. С постепенным обретением внутренней свободы от моих травм и страхов получил свободу и Зверь, и мы больше не мучаемся. 

Детские травмы: мне нужно стать кем-то другим

Мои родители разошлись, когда мне было чуть больше двух лет. Папа особо не участвовал в моей жизни после этого, а у мамы было свое специфическое видение, как меня растить. Что мама думала и вкладывала в него, я не знаю. Нам до сих пор непросто говорить об этом. Мама всегда слушала меня как-то отстраненно, вроде и не отказываясь, но и однозначно не давая обещания помочь. Я не всегда понимала, услышала ли она меня. 

В 12 лет я пережила сексуализированное насилие. Рассказать об этом маме я смогла спустя пару лет. Она гладила белье, а я, рыдая, говорила о том, что незнакомый мужик затащил меня в кусты. Мама повернула голову в мою сторону, посмотрела на меня очень испуганно и снова отвернулась. Больше она ничего не сделала и не сказала. Я почувствовала, что сейчас ей стало так страшно, что она не может принять случившееся. В тот момент я ощутила себя пустым местом. Уже во взрослом возрасте я пыталась снова обсуждать эту историю, но мама каждый раз молчала. Видимо, ей до сих пор страшно.

Не могу сказать, что мама совершенно мной не интересовалась. Мы вместе рисовали, смотрели фильмы, даже читали комиксы. Мама учила меня тратить деньги и отвела к педагогине по вокалу и фортепиано, когда я начала говорить, что хочу учиться петь.

Все детство я получала много агрессивной критики от своей тети и Натальи Николаевны, то есть бабушки. Само слово «бабушка» в нашей семье не использовалось. Все обращались к ней по имени. 

Давление касалось всего: моих интересов, моей внешности, моего поведения. Тетя объявляла то, что меня увлекало, недостаточно интеллектуальным. Могла высмеивать мои любимые мультфильмы или в шутку обещать сжечь мои детские детективы. Это всегда преподносилось как невинный юмор и норма общения. Такие комментарии действительно никогда не звучали по-злому, но их суть полностью уничтожала мою личность.

Наталья Николаевна просто безапелляционно принимала решения за меня. Например, что купит мне мультик «Анастасия», а не «Геркулес», как хочу я. Во взрослом возрасте я узнала, что история семьи Романовых — это одно из ее увлечений, поэтому выбор неудивителен. На мои попытки что-то ей припомнить впоследствии она любила отвечать: «Я такого не говорила». Эта фраза буквально отбирала у меня голос. Я до сих пор очень чувствительна к газлайтингу. Любые грубые попытки перекладывания ответственности вызывают у меня острые и болезненные реакции. 

Я ощущала, что меня не принимают такой, какая я есть. И для того, чтобы стать принятой и получить одобрение вместо потока критики, мне нужно стать кем-то другим. Помню, как, засыпая, я фантазировала о том, кем могу быть, чтобы со мной считались и любили. Никак не могла выбрать между желанием, чтобы меня защищали, и мечтой быть способной защищаться от любых невзгод самостоятельно. Возможно, какая-то часть моей диссоциации начала формироваться на этих противоречиях, чтобы позволить защитнице и защищаемой быть в одном теле.

Мне было примерно семь лет, когда у меня появился кузен — сын моей тети. Она и Наталья Николаевна носились с ним.

Тогда я увидела, что в моей семье могут иначе относиться к детям. Это усилило ощущение собственной ничтожности и незначимости.

Основой моей травмы было психологическое давление: молчание мамы и фактическое равнодушие отца. Теперь главными триггерами для ретравматизации служат ситуации, когда мной пренебрегают, когда игнорируют мои попытки сообщить, что мне сейчас невыносимо больно.

Отрицание моей перспективы уничтожает мою реальность. Когда срабатывает спусковой механизм травмы, я ощущаю, что мои переживания и желания игнорируют. Значит, меня просто нет. Тогда моя личность исчезает, и на замену может прийти кто-то другой.

Это как внезапные острые истерики, во время которых я и в настоящем моменте конфликта, и в своем травматическом прошлом. Ощущение этой двойственности только усиливает нагрузку на психику. Вот жизнь шла своим чередом, а затем вдруг меня ледяной водой окатили, и весь мир сужается до границ моего тела, которое испытывает жуткую боль. Кажется, что тело сейчас расплющит чудовищным давлением. Реальность становится иллюзорной, зыбкой, сквозь нее грубо торчат отголоски травматического прошлого. Пока это длится, тебя сопровождает полная дезориентация, абсолютное непонимание происходящего вокруг и внутри тебя. 

Сейчас я категорически не общаюсь со своей тетей. С мамой и Наташей получилось более-менее наладить неконфликтный диалог. Хотя они едва понимают, что мой диагноз — не просто слова, а конкретные ограничения, которые им важно учитывать. Это осложняет общение, и я стараюсь его минимизировать.

«Я тебе не завидую, это полное дерьмо»: как я получила диагноз 

Мой полный диагноз — комплексное посттравматическое стрессовое расстройство (КПТСР). Комплексное означает «сложное». Однажды пережив тяжелую травму, я не освобождаюсь от нее. Травматическое состояние периодически возвращается. Триггером может быть ситуация, похожая на мою изначальную травму, или детали, которые мне о ней напомнят. А может повлиять и обыкновенная простуда или просто усталость. 

Кроме диссоциативных черт КПТСР указывает на присутствие признаков других расстройств. В моем случае — это пограничное расстройство личности, которое проявляется повышенной ранимостью и импульсивностью. Я могу ощутить угрозу не просто в чужих словах — даже интонация покажется мне угрозой.

Человек что-то ляпнул, а у меня внутри полмира рухнуло. 

Далее по списку: астеническое состояние — хроническая быстрая утомляемость и нехватка сил. Иногда дойти утром до душа для меня очень сложная задача. А если могу почистить зубы перед сном, то считаю себя героиней. Есть обсессивно-компульсивное расстройство: склонность к личным ритуалам. Когда я вижу вывески и названия станций в метро, начинаю делить буквы в словах на группы по две или три. Если ровно поделить не получается, то мне дискомфортно, а если все сошлось, чувствую, что соблюдаю космический порядок. 

Кроме того, у меня есть клаустрофобия, светобоязнь и постоянные нервные истощения на фоне переутомлений. Часто случается сонный паралич. Почти каждый день я сталкиваюсь с проявлениями своей болезни и вынуждена с ними справляться. Это получается не всегда.

Считается, что ДРИ невозможно без ПТСР, хотя второе может быть и без первого. Самые сложные проявления повреждения психики обнаруживают себя в пограничном и посттравматическом расстройствах.

Диссоциация — не самое страшное, с чем мне приходится разбираться.

Я отношу себя к людям «с содранной кожей», как часто говорят о людях с ПРЛ из-за их гиперчувствительности. Но диссоциативные состояния могут помогать мне справляться с острыми реакциями.

Однажды моя давняя коллега, прочитав в моем фейсбуке* о ДРИ, попросила меня о встрече. Ей поставили такой же диагноз и она не знала, с кем может об этом поговорить. Рассказывая про свою специфику, я упомянула о ПРЛ, тогда знакомая мне сказала: «О, тут я тебе не завидую, это полное дерьмо». И усмехнулась.

С ПРЛ иной раз, по моим ощущениям, может быть сложнее, чем с ПТСР. Так, при наличии травмы лечишь травму, а при ПРЛ корректируешь все свое поведение в целом. И снизить степень остроты своих реакций при содранной коже — та еще задачка. Примерно как химическому элементу полностью поменять свои свойства, если он вступает в деструктивную для него реакцию при соприкосновении с любыми другими элементами. 

Мне 37, я только начинаю жить нормальной жизнью

При ДРИ успешным результатом терапии считается одновременное гармоничное присутствие всех альтернативных идентичностей вместе с основной личностью. Сейчас я нахожусь в ремиссии. Принимаю лекарства и раз в год отмечаюсь у психиаторки, которая мне их выписывает. От психотерапии я в итоге отказалась, заменив ее арт-терапией. 

Лечение многое мне дало. Я хорошо изучила свои травмы и триггеры. Научилась слышать свои истинные желания и отделять их от общественных установок. Смогла примириться с некоторыми событиями прошлого. Мне 37 лет, а кажется, что я только начинаю жить нормальной жизнью. 

Сейчас Тина не испытывает больше болезненной агрессии. Она стала устойчивее и смогла занять роль полноценной защитницы. Глас совсем отошел на задний план. Дэви, Маа и Кама постоянно со мной и поддерживают. Кама иногда по-прежнему выходит вести диалог от моего имени, если напряжение для меня было слишком сильным. Любимая Девочка иногда хочет внимания и просит поиграть с ней. Я до сих пор покупаю ей журналы. А Зверь начал наслаждаться жизнью. Благодаря терапии мои переключения не вытесняют меня полностью, и мы пребываем одновременно в моменте.

Тем не менее, я испытываю потребность диссоциировать. Отчасти это происходит из-за страха показать свою уязвимость, отчасти — из-за заторможенной реакции на насилие. Иногда кому-то из моих сознаний нужно делать вид, что они — это я. В некоторых ситуациях мне необходимо изображать, что все в порядке, хотя у меня острый психоз.

Все это не просто тяжкий процесс подавления, но и постоянный гнетущий запрет быть собой. Теперь, когда мои альтернативные сознания приходят ко мне, я ощущаю абсолютную свободу.

Иногда мне кажется, что только в состояниях диссоциации я по-настоящему живу. Ведь я — это несколько сознаний сразу, и я хочу быть собой, какая есть.

Но это возможно только с очень тонко чувствующими и понимающими людьми. Таких непросто найти. Шрамов у меня больше, чем друзей.

Конечно, волшебного исцеления не существует. Чудесного эффекта от терапии, после которого наступил хэппи-энд не случилось. Но мне удалось выбраться из кошмара и научиться выдерживать бурю.

Несмотря на ремиссию, регулярность нестабильных состояний остается со мной. Я по-прежнему возвращаюсь в травму. Могу долго приходить в себя после. Могу терять ориентацию и неделями не понимать, где я. Мне снится много кошмаров из моего прошлого. Они бывают очень реалистичными и могут выбивать меня из строя. Но все это является моей психологической нормой. Мне также снятся сюжеты о педофилии. Этот ужас — часть меня.

Теперь я знаю, какой мне нужен ритм жизни, чтобы мои особенности меньше ее усложняли. Я знаю, что нужно поддерживать режим сна и питания, ходить гулять. Знаю некоторые способы успокаивать себя в острых приступах. Дома получилось создать нужную атмосферу для работы и восстановления сил. В целом хорошо понимаю свои пределы и возможности и умею заботиться о себе. Хотя, идеи, насколько бессмысленна и нелепа моя человеческая жизнь, не перестают меня посещать. В моменты упадка сил меня захватывают суицидальные мысли. Причина бессилия может быть любой: от банальной физической усталости до моральной измотанности текущими делами.

Еще очень важно — я научилась просить о помощи. Я чувствую, что становлюсь все менее зависимой от травмы. Это дарит чувство свободы. Иногда я очень боюсь, что перестану справляться, и спрашиваю себя, знаю ли я, какие размышления по-настоящему мои, а какие — следствие болезни?

Я все еще учусь общаться с людьми. Это сложно. Даже среди своей социальной группы я редко нахожу понимание. Людям трудно с моей гиперчувствительностью, а мне — с их нечуткостью. Это касается не только личного общения. Мне бывает сложно обратиться к врачам, вызвать электрика, сходить в магазин, я опасаюсь бестактности. Иногда у меня получается отстоять себя, иногда это провоцирует психозы. В целом, стараюсь избегать людей. Большие компании вызывают панику,  кажется, что обязательно произойдет насилие. Думаю, отчасти, это рефлекс, оставшийся от семейных отношений и периода, когда все мое окружение разом меня исключило. 

Последним важным шагом для меня было принятие идеи дружбы и интимности. Сейчас я веду инстаграм*, где рассказываю о жизни с расстройствами. Это мой способ общения с внешним миром. А также манифестация собственного существования. Так я хочу сказать, что существую такой, какая я есть, со всеми своими особенностями. 

Главный вопрос, который мучил меня всегда, остается тем же: кто же я? что я такое? является ли Яна настоящей, а остальные — кем-то, кто появился внутри нее? или они все более реальны, а Яна — это их создание? 

Я точно знаю, что реальность никогда не ограничивается одной. Каждое событие может быть по-разному интерпретировано. Каждый человек представляет собой сложное множество. Индивидуальность обладает многогранностью. Думаю, что любая идентичность не статична и не конечна.

* Соцсеть принадлежит компании Meta — организации, деятельность которой признана экстремистской и запрещена на территории РФ.