«Не хочется быть тургеневской барышней» Активистка Алла Гутникова — об уголовном деле против DOXA, активизме и работе моделью

В апреле против сотрудников и сотрудниц студенческого издания DOXA завели уголовное дело по статье о вовлечении несовершеннолетних в противоправную деятельность — из-за видеоролика в поддержку студентов, участвующих в митингах. В качестве меры пресечения суд избрал «запрет определенных действий» — фактически с апреля участники «Доксы» находятся под домашним арестом с разрешением выходить на прогулки с 8 до 10 утра. Юлия Дудкина побывала в гостях у журналистки Аллы Гутниковой и записала ее историю.

«Хочу, чтобы мое тело принадлежало мне»

У меня обыкновенная семья — не академики и не диссиденты. Долгое время я ничего толком не знала об активизме, протесте и его формах. Немного неловко об этом вспоминать, но когда-то я считала, что активисты — это такие странные люди, которым нечем заняться, они бегают, кричат и непонятно чего хотят. О феминизме я тоже знала мало. Когда мне было лет 13–14, на сайте Ask.fm меня спросили, отношу ли я себя к феминисткам. Я ответила, что, конечно, я за равноправие, но к феминисткам себя не отношу — мол, мне неприятно, когда агрессивные женщины не дают открывать перед ними двери. К своему ответу я прикрепила картинку: на свидании женщина обливает мужчину говном из бокала и говорит что-то вроде: «Да, я заказала говно, потому что я феминистка». После этого моя старшая подруга написала мне, что, по ее мнению, я не права, и объяснила, что женщины не просто так не хотят, чтобы за них платили. Тогда я задумалась: может, и правда за этим что-то есть? И стала гуглить.

В подростковом возрасте я старалась феминно одеваться, у меня на ногтях всегда был шеллак. Для меня было важно, как видят меня другие. Был период, когда я переживала из-за того, что я очень худенькая и у меня маленькая грудь. Мне казалось, надо что-то с этим сделать — и я носила лифчики push-up, в которых летом было очень жарко. Мне кажется, сейчас я стала намного свободнее. Но мне потребовалось много времени и сил, чтобы из той девочки, которой я была тогда, превратиться в ту, которая есть сейчас.

В детстве я ходила на разные кружки, занималась балетом, училась в московской гимназии — была «комсомолкой и отличницей». Однажды на школьном празднике ко мне подошла девочка, которая училась на несколько лет старше — она занималась фотографией и захотела сделать со мной снимок. Потом она выложила фото в интернет, его заметил известный фотограф, и меня стали приглашать на съемки.

Думаю, во многом благодаря моделингу меня обошли стороной проблемы, с которыми сталкиваются девушки в подростковом возрасте. Хоть у меня и были отдельные переживания по поводу внешности, в целом я чувствовала себя уверенно: когда в 13–14 лет ты много снимаешься, тебя узнают, пишут с тобой картины, это влияет на самоощущение. К тому же меня с самого детства хвалили и выделяли и дома, и в школе. Так что мне с самого начала было легче себя любить и принимать.

С моделингом мне повезло: я получила все бенефиты, которые могла, а травмирующий опыт обошел меня стороной. У меня было много интересных знакомств и проектов, но я никогда не была глубоко внутри этой индустрии, с агентствами я сотрудничала очень поверхностно — в основном разные шоурумы и бренды сами находили меня через инстаграм.

Я знаю, что у многих моделей был негативный опыт — расстройства пищевого поведения, работа в конкурентной и злой среде. Но у меня вышло удачно: те фотографы и бренды, с которыми я работала, ценили и уважали меня. Если же вдруг кто-то пытался что-то во мне поменять, у меня это вызывало огромное удивление и чувство протеста. Например, была съемка, где фотографка решила на снимках «исправить» мне нос.

Я тогда просто не могла понять: если вам не нравится мой нос, то зачем вы вообще позвали меня сниматься?

Снимок, однако, все-таки попал в фотобанк отредактированным, и его даже использовали для обложек зарубежных книг.

Я рада, что не стала профессиональной моделью или актрисой, хотя такие мысли у меня были. Все-таки это жестко регламентированные сферы деятельности. А я хочу, чтобы мое тело принадлежало мне и я сама принимала решения. Вот сейчас, например, я отстригла волосы — работай я в модельном бизнесе, я бы этого сделать не смогла.

«Мои друзья здесь и мне помогут»

После окончания школы я поступила в МГИМО на бюджетное отделение факультета международного права. Я ужасно не хотела туда идти — даже рыдала. Но родители говорили, что, если поступила в такой вуз на бюджет, надо использовать возможность получить хорошее образование, и я им доверилась.

Я отучилась там два года. На первом курсе было еще ничего: мы изучали философию, французский язык, общеобразовательные предметы. Но потом начались правовые дисциплины, и стало совсем неинтересно. К тому же в МГИМО очень консервативная система обучения, а некоторые преподаватели транслировали шовинистические идеи. Например, один преподаватель как-то стал говорить: «Ходорковский — он же еврей, все с ним понятно». В другой раз на экзамене он сказал девочке, что не будет задавать слишком сложный для нее вопрос, но вместо этого может спросить у нее рецепт борща.

Однажды нас закрыли в актовом зале, чтобы мы смотрели выступление какого-то исполнителя — выпускника МГИМО. Он пел песню с такими словами: «Спасибо за эмбарго и за Крым. Как говорил товарищ Сталин, мы возьмем Манхэттен, а потом Берлин». Мне казалось, что я в аду.

Прежде чем уйти из МГИМО, я серьезно раздумывала. Спрашивала себя: вдруг, если я выберу другую профессию, я не смогу зарабатывать? К тому моменту у меня было не очень хорошее представление о деньгах — я не понимала, что сколько стоит, сколько денег вообще нужно, чтобы прожить. Мне очень помогла рубрика «Личный счет» в издании The Village: я один за другим читала материалы о том, как живут люди разных профессий, сколько они зарабатывают, сколько и на что тратят. К тому же, знакомясь с разными людьми — фотографами, журналистами, драматургами, — я видела, что они не умирают с голоду.

У меня также было несколько важных разговоров с разными людьми, которые мне помогли. Однажды я общалась с мамой моей подруги Ириной Михайловской — журналисткой и редакторкой. Я поделилась с ней своими страхами, и она сказала:

«Давай подумаем, что самое плохое может случиться? Допустим, из-за твоего решения ты рассоришься с родителями и тебе придется уйти из дома. Разве твои друзья не нальют тебе тарелку супа?»

Я поняла, что, конечно, нальют, и от этого стало тепло. Теперь со мной всегда это ощущение — что бы ни случилось, я знаю, что мои друзья здесь и мне помогут.

Чем больше я раздумывала и изучала материалов, тем больше я понимала — если я уйду из МГИМО, ничего страшного не случится. Меня интересовали литература, театр, кино. Но не хотелось идти во ВГИК, ГИТИС или литературный институт — это означало бы выбрать одно направление и отказаться от всего остального. Тогда я решила, что для меня лучший выбор — это культурология. Было ощущение, что на рынке труда сейчас важны не конкретные навыки, а soft skills: критическое мышление, умение общаться. В культурологии можно попробовать разное и научиться всему этому. Так я оказалась в ВШЭ.

«В тех отношениях было много контроля»

В это же время — в 18–19 лет — у меня случилось много других важных перемен. Я начинала все больше интересоваться феминизмом, читать теоретические работы. Тогда же я съездила на «Таглит» — это образовательная поездка в Израиль для молодых людей еврейского происхождения. Раньше я не особенно интересовалась своими корнями, знала только, что я еврейка и поэтому у меня нетипичная внешность. Например, у меня широкие брови — в школе какое-то время одноклассники говорили, что я «дедушка Брежнев», и я даже выщипывала их в ниточку.

После «Таглита» были и другие поездки в Израиль. Я открыла для себя свою еврейскую идентичность и почувствовала на себе, насколько гуманистично неформальное еврейское образование. Участники поездок каждый вечер садились в круг, организаторы спрашивали у нас, что мы думаем по поводу сегодняшнего дня, что чувствуем. Это оказалось очень полезно: я стала учиться больше слушать себя, обращать внимание на собственные мысли и эмоции.

В тот же период я рассталась со своим первым молодым человеком. В тех отношениях было много контроля. Помню, во время одной из поездок в Израиль знакомый предложил мне сигарету, а я сказала, что мне молодой человек не разрешает курить. Он очень удивился: «Как это — не разрешает? Ты ему принадлежишь?»

Тот молодой человек, с которым я встречалась, очень восхищался мной, в чем-то меня идеализировал. Но в то же время просил не выкладывать фотографии, на которых у меня открыты плечи, не возвращаться поздно домой.

Как-то мне пришлось удалить фотографии, которые мы с подругой сделали на отдыхе — он считал, что я слишком откровенно выглядела на тех снимках.

Сначала это вписывалось в мою модель идеальных отношений — мне казалось, что, если человек ведет себя так, это признак большой любви. Но потом — в 18–19 лет — я на многое стала смотреть по-другому. Кстати, с тем молодым человеком мы поговорили через какое-то время после расставания. Он сказал, что понял, что был не прав, и ему жаль, что он так себя вел. Просто мы оба были очень молоды, и у нас не было никакой информации о том, как строить отношения.

Я начала учиться в Вышке. После МГИМО, где однокурсницы ходили в шубах и драгоценностях, я попала в совсем другую среду. Я полюбила секонд-хенды и свопы, почувствовала себя свободнее. У меня появилась возможность относиться к себе и ко всему вокруг более творчески.

«Мне очень хочется менять мир»

Помню, когда в 2015 году убили Немцова, я даже не знала, кто это такой — тогда я была совсем вне политики. Я стала об этом читать, и то, что я узнала, очень сильно меня задело. Но в моем окружении не было никого, кто выходил бы на улицу и участвовал в акциях. Теперь, наоборот, среди моих знакомых нет никого, кто оставался бы дома.

Мне до сих пор сложно говорить о себе как об активистке — я все время обесцениваю свой опыт, мне кажется, есть многие, кто сделал больше и по-настоящему достоин так называться. Поначалу я занималась только киберактивизмом: писала посты, делилась материалами в интернете. Потом арестовали Голунова. Помню, у нас на факультете было какое-то мероприятие, а я знала, что в это время люди выходят на улицы. Я видела, что в поддержку Голунова вышли все люди, которых я читаю и которыми восхищаюсь. Мы с несколькими одногруппницами и одногруппниками переглянулись и тоже поехали в центр. Все то лето я не могла думать ни о чем другом — после Голунова было «московское дело». Я училась, занималась своими делами, а параллельно постоянно читала сводки новостей. Невозможно было даже разговаривать с кем-то на другие темы — я была очень вовлечена во все это эмоционально.

Мне тогда даже казалось чуть ли не преступлением писать посты о чем-то другом.

Когда я стала выходить на протесты, мне пришлось ответить для себя на очень сложные вопросы. Помню, накануне 27 июня 2019 года — в тот день прошел митинг, после которого началось «московское дело», — я долго думала, идти мне или не идти. Было очень страшно. Я даже написала пост, в котором спрашивала, может ли кто-то пойти за меня и быть арестованным за меня — ведь когда наступит свобода, ее хватит на всех. Пост прокомментировал Армен Арамян — мы тогда были шапочно знакомы и еще не работали вместе. Он сказал, что моя логика показалась ему ужасной. Я ответила, что это — мысли, которые приходят ко мне в минуту страха, я борюсь с ними и стараюсь гнать их прочь. На следующий день я вышла на протест, но на улице пробыла полчаса. Потом сидела в кафе в центре Москвы и смотрела трансляции. Были митинги, на которые я вообще не ходила из-за страха. Каждый раз мне было стыдно — появлялось ощущение, что я «ненастоящая» активистка.

Но потом, как мне кажется, я все-таки сделала «настоящее» дело. Осенью 2019 года мы с моим другом Игорем Исаковым и участниками кампании «Арестанты 212» запустили флешмоб «Московское дело должно быть прекращено». До этого я была на премии Аркадия Драгомощенко и на чтениях услышала в стихотворении известную строчку «Карфаген должен быть разрушен». Это вертелось у меня в голове, и в итоге превратилось в «Московское дело должно быть прекращено». Захотелось сделать эту фразу видимой — во многом меня вдохновил «Тихий пикет» Дарьи Серенко.

На очередных пикетах я встретила Игоря Исакова и рассказала ему о своей идее. Мы решили сделать стикеры и повсюду их распространить. Мы очень вложились в это, сделали все буквально за пару дней. Почему-то казалось, что все станут носить эти стикеры и это на что-то повлияет, «московское дело» действительно прекратят. Но уже в тот день, когда мы запустили флешмоб, стало ясно — ничего не прекратится. Даже среди известных людей, которым мы писали, не все согласились нас поддержать. Я тогда столкнулась с ужасным выгоранием: столько сил вложено, а ничего не поменялось. Непонятно было, как учиться, работать, любить — я только плакала постоянно над новостями. Правда, уже после, на акции «Возвращение имен» я услышала, как многие произносили фразу «Московское дело должно быть прекращено» после того, как зачитывали имя, и у меня мурашки побежали по спине. Я и сейчас иногда вижу людей с нашими стикерами или в худи с этой надписью.

Я понимаю активизм широко. Мне кажется, это любые активные действия, которые человек предпринимает, чтобы сделать мир лучше. Работа в DOXA — тоже активизм для меня. Я скептически отношусь к разговорам про «объективную позицию» в искусстве, критике или журналистике. У тебя в любом случае есть своя оптика и бэкграунд, невозможно быть полностью над схваткой. Если же ты пытаешься быть абсолютно вне политики, ты тоже совершаешь действия — поддерживаешь статус-кво.

Прямо сейчас есть люди, которых пытают, есть политзаключенные. Совершаются преступления против женщин или мигрантов. Если человек говорит, что он или она «вне политики» или, например, «против феминизма», он или она тем самым выбирает не пытаться остановить эти преступления.

Мне очень хочется менять мир. Правда, сейчас, если на вечеринке я слышу, как кто-то говорит что-то сексистское или шовинистское, я обычно не трачу время и силы на споры и объяснения. Раньше я бы это сделала, а сейчас думаю: «Нет, я не буду заниматься информационным обслуживанием». Я могу отправить этому человеку ссылку на статью, но не более того. Если человеку неинтересно и он не хочет узнать больше, я не обязана ничего делать. С другой стороны, иногда я думаю: а может, как раз благодаря мне человек мог бы выйти из своего пузыря, заинтересоваться тем, о чем раньше не знал? Может, если бы в 16 лет со мной на вечеринке кто-то поговорил о феминизме, я бы раньше начала делать то, что делаю сейчас?

«Ко мне приходят разные фсиньи»

Я пришла в DOXA весной прошлого года, во время первого локдауна. Я и раньше предпринимала попытки как-то присоединиться к редакции, приходила на воркшоп по переводу, что-то писала. Но, кажется, я была недостаточно уверена в своих силах. А во время локдауна у меня был очень продуктивный период, и я как раз тогда узнала, что DOXA ищет редакторов и редакторок. Я была уже больше уверена в себе — после курса креативного письма я поняла, что умею хорошо работать с текстом. Я написала Армену, мне дали тестовое задание — отредактировать материал о том, как взять академ при психическом заболевании. Мне кажется, такие материалы — это тоже активизм, ведь они помогают людям, а значит, меняют мир к лучшему.

Я отредактировала текст, потом стала брать и другие задачи. У нас горизонтальное устройство редакции, и каждый может взять столько нагрузки, сколько ему или ей комфортно. Я делала разные материалы в разных амплуа: где-то в качестве авторки, где-то — редакторки. Зимой я стала чаще приезжать в наш офис — до этого работала удаленно. Очень приятно оказаться в сообществе единомышленников, где не нужно никому ничего долго объяснять — ведь ваши взгляды совпадают.

Давно было понятно, что DOXA многим не нравится. После статьи о выдвижении ректорки РГСУ в Мосгордуму нас лишили статуса студенческой организации. Но, конечно, я не ожидала, что на нас могут завести уголовные дела — это уже слишком. С другой стороны,

мы живем в России, где понятие «экстремизм» очень расплывчатое. Это может быть что угодно, отклоняющееся от официального курса.

Я думаю, силовики специально приходят к людям с обыском в шесть утра, когда сознание не очень ясное. Я была очень сонная и напуганная. Мне кажется, люди, которые к нам пришли, и сами немного опешили от того, как странно все это выглядело. Они — в полной амуниции, с пистолетами, в бронежилетах. И мы — три хрупкие девочки в пижамах и с испуганными глазами.

Было ужасно страшно, и я попросила девочек налить мне валерьянки. После этого я успокоилась и решила, что попытаюсь держать ситуацию под контролем и как-то договориться с силовиками. У меня получилось уговорить их, чтобы у подруг не забирали технику — им ведь нужно как-то защищать дипломы, работать. Мы сторговались на том, что силовики посмотрят содержимое компьютеров, но не будут их забирать.

Поначалу было ощущение дереализации. Когда нас привезли в суд, это было так странно — я уже была там на приговорах других людей, знала все декорации, но выступала совсем в другом качестве. Сложно было поверить в происходящее. Но потом стало привычно.

Сейчас я спокойна. Конечно, есть проблемы с тревожностью: я боюсь звонков в дверь, не люблю оставаться дома одна. Чувствую себя от этого уязвимой. Но это маленькие, конкретные страхи, а глобально я спокойна. Они хотят, чтобы мы боялись, но мы не будем. Звонков в дверь — да, боимся, а большого страха нет.

Опыт карантина во многом подготовил меня к долгому затворничеству, ограничению социальных контактов. Неудобно без интернета, но это отчасти компенсируется тем, что ко мне приходит много гостей.

В целом диджитал-детокс — великое дело. Только вот я хотела бы, чтобы это было мое собственное решение, а не вынужденное.

Вообще запрет на пользование интернетом — странное требование. Я не могу взять компьютер и что-то сделать. Но, например, если рядом со мной кто-то слушает музыку или смотрит видео, и я это слышу — нарушаю ли я запрет? Наверное, нет. Это напоминает мне историю, которую рассказывала знакомая: она была в еврейском лагере, и перед шаббатом они с соседками забыли выключить свет. Тогда, чтобы лечь спать, им пришлось что-то придумывать. Они нашли работницу лагеря, у которой был грудной ребенок, принесли его к выключателю и ждали, пока он заденет его ножкой — ведь на грудничков шаббатние ограничения не распространяются.

В целом я ощущаю какую-то потерю субъектности. Я не могу пользоваться онлайн-картами, и, если я куда-то иду, мне нужно, чтобы меня встретили, проводили, договорились за меня. Я шучу, что это похоже на положение женщин до феминизма.

Сейчас нам разрешены утренние двухчасовые прогулки. Обычно я просто гуляю у пруда, но иногда успеваю и куда-то съездить. Например, побывала на презентации литературного журнала «Незнание» — ее специально провели в 8:30 утра. Я приехала на такси, провела там полчаса, а потом пришлось ехать обратно.

Еще я успела сходить к врачу и даже на танцы. Если я гуляю пешком, я обычно возвращаюсь домой заранее. Но бывало так, что я ехала откуда-то на такси и попадала в пробку. Приходилось выходить на светофоре и бегом бежать домой. Однажды я очень спешила и забежала домой прямо перед тем, как закончилось время разрешенной прогулки. Но потом ко мне пришли и сказали, что я опоздала на минуту. Я тогда очень возмущалась. В другой день я принимала ванну, и потом мне сказали, что я якобы куда-то отлучалась в 10 вечера — думаю, браслет под водой перестал передавать сигнал.

Я недовольна тем, что сижу взаперти, как принцесса в замке. Но сам браслет мне особых мучений не доставляет, я быстро привыкла. Я увидела, что Наташа Тышкевич клеит на свой браслет наклейки, и тоже стала так делать — теперь я каждую неделю клею новые наклейки, это стало для меня одним из способов самовыражения. Вообще под домашним арестом я стала больше интересоваться одеждой, украшениями. Захотелось научиться краситься. Другие способы себя выразить для меня сейчас заблокированы.

Обыск у меня был в квартире, где я жила с подругами, а под арест отправили по прописке, так что сначала я находилась с моей семьей. Но потом решила изменить адрес. Я давно уже не жила с родными, у нас разные привычки и распорядок дня, так что я стала жить с партнером, его мамой и сестрой.

По старому адресу ко мне приходил очень злой и маскулинный фсиновец — он на меня рявкал. Как-то раз хотел, чтобы я расписалась под пустым бланком, а я отказалась, и он спросил, не охренела ли я — и от этого вопроса я действительно охренела.

Сейчас ко мне приходят разные фсиньи — всего их, кажется, четыре. Одна из них мне показалась очень загадочной. Я ее видела всего дважды: это очень ухоженная женщина в облегающем черном платье с красивыми зелеными глазами. Она пришла ко мне в первый день, и я подумала, что она ошиблась дверью. Но она достала отвертку и сказала: «Давайте будем прикручивать браслет».

Для меня огромный вопрос — почему люди идут работать в структуры? Помню, когда я забежала домой за минуту до 10:00, а аппаратура все равно показала нарушение, я сердилась, спорила. А фсинья говорила мне: «Вы же понимаете, это не я принимаю решения, с нас спрашивают». Это буквально как в «Банальности зла» Ханны Арендт.

В квартире, где я сейчас живу, мне очень комфортно. Мы с партнером знакомы не так давно — с февраля. На тот момент, когда меня задержали, мы общались всего два месяца. Но так сложилось, что мы уже были очень близки. Его мама и сестра очень поддерживают меня. Сначала я переживала — ко мне приходят друзья, журналисты. Вдруг это будет всех стеснять? Но в итоге все со всеми общаются и дружат. Тревожится разве что консьержка — она раньше не видела такого наплыва людей в одну квартиру.

«Я как будто взломала гендер»

Долгое время мое самовосприятие во многом было завязано на волосах. Это какой-то мифологический, чуть ли не библейский сюжет. Помню, в 18 лет — когда в моей жизни произошли все самые важные перемены — я впервые отрезала их коротко, чуть выше плеч. Это был невероятно важный шаг для меня: раньше у меня была копна кудрей до талии, и это было моей визитной карточкой. Казалось, это что-то, через что меня все определяют.

Помню, что в детстве у меня было много вопросов к волосам. Например, в фильме «Как стать принцессой» у девушки были волосы, похожие на мои — пышные и кудрявые. Это подавалось как качество, свойственное этакой неумехе, дурашливой девушке. А потом ей выпрямили волосы, и она стала принцессой и красавицей. Я думала: может, чтобы быть уважаемой и красивой женщиной, нужно выпрямлять волосы? Я пару раз попробовала, но потом сдалась — слишком сложно. Сейчас есть хороший телеграм «Так и ходи», посвященный кудрявым волосам. Многие женщины в нем рассказывают о том, что раньше тоже переживали из-за кудряшек, а потом приняли и полюбили себя. Это во многом пришло из фильмов: обычно в кино кудрявая женщина — это не обворожительная главная героиня, а ее смешная подружка.

Недавно я побрила голову. Я сделала это для съемок в учебной работе моего друга, но инициатива была моя — я давно уже мечтала об этом, но никак не могла решиться. Съемочная группа пришла ко мне домой, и одна актриса, увидев мою голову, спросила: «А что об этом думает твой молодой человек?» Мы с ним оба рассмеялись. Мой возлюбленный в чем-то даже более свободно подходит к таким вопросам, чем я. Я до сих пор могу волноваться, что обо мне подумают. Например, это касается волос на теле. А мой партнер, увидев у меня восковые полоски, удивляется: «Но ты ведь и так очень красивая».

Во время ареста казалось, что я как будто стала разделяться на несколько частей.

Есть я — объект происходящего, человек, который очень эмоционально воспринимает все, что случилось. Есть я — начинающая исследовательница, которая пытается от всего отстраниться и понять, в каком дискурсе оказалась. А еще есть медийная фигура — образ меня, который создается в прессе и складывается у окружающих.

До меня что-то долетает из рассказов друзей, и мне стало казаться, что у многих сложился образ меня как очень напуганной, маленькой и хрупкой девочки. Наверное, люди легче сопереживают такой героине, потому что ее хочется защитить. Это известный нарратив, связанный с патриархальными установками. Я подумала, может, тогда мне не нужно сбривать волосы? Возможно, для общего дела лучше сохранить этот образ? Но потом я поняла, что лучше от этого никому не будет.

Я могу быть хрупкой, а могу быть сильной. Во мне есть очень разное, и не хочется быть тургеневской барышней. Для меня моя новая стрижка связана с выходом из этого образа, с тем, что я живой, а не кукольный человек.

Оказалось, с такими короткими волосами ходить очень приятно, я в абсолютном восторге. Шея открыта, а еще по голове очень приятно проводить рукой. Меня на днях впервые приняли за мальчика. Я стояла в метро и читала биографию Фуко — там как раз была какая-то цитата про лысую голову. И в тот момент, когда я ее прочитала, росгвардеец сзади меня спросил: «Молодой человек, вы выходите?» Я повернулась и сказала: «Я не молодой человек, но я выхожу». Мне это так понравилось — я как будто взломала гендер.

Были люди, которые говорили: «Что ты сделала, у тебя было такое сокровище». Но, во-первых, это мое сокровище, и я с ним делаю, что хочу. Во-вторых, я могу менять свою прическу хоть тысячу раз — волосы потом отрастут обратно. Кто-то думает, что у девочки якобы должны быть длинные волосы. Но мне хочется, чтобы этот стереотип поменялся. «Женскость» и красота — не в волосах. Я не перестала быть девочкой и не перестала быть красивой.

Серия «Влиятельные» рассказывает о женщинах, которые меняют общественный ландшафт в России и занимают активную жизненную позицию. «Влиятельные» — о тех, кому удается созидать и приближать перемены.

Материал публикуется совместно с изданием «Холод».