«Никто и не надеется повлиять на государство» Каковы перспективы российского феминизма и экологического активизма в изгнании

После начала полномасштабного вторжения в Украину тысячи российских активистов вынужденно покинули страну из-за рисков политического преследования. Среди них представители феминистского и экологического движений. 

Как активисты продолжают свою деятельность за рубежом? Как изгнание изменило их цели и стратегии? Ответы на эти вопросы попытался найти коллектив исследовательниц из Канады и США, которые с девяностых годов изучают гражданское общество в России. В том числе, профессор Боуденского колледжа Лора Генри, профессор Университета Кларка Валери Сперлинг и профессор Университета Британской Колумбии Лиза Макинтош Сандстрем. 

В 2023 году ученые провели более 25 интервью с российскими активистами в Грузии, Германии и Литве, чтобы понять, какие смыслы те вкладывают в свою деятельность и рассчитывают ли повлиять на ситуацию внутри страны. 

«Гласная» поговорила с учеными о результатах исследования, выгорании и перспективах активизма в изгнании.

«Структура возможностей связывает по рукам»

— Центральное понятие в вашей недавней статье о российских активистах в изгнании — это «структура политических возможностей». Что означает этот термин и почему он важен при обсуждении российского активизма?

Лора: Структура политических возможностей — концепция, широко используемая при изучении социальных движений и активизма. Она обозначает систему стимулов и сдерживающих факторов, существующих в конкретном обществе или режиме. Эта система определяет, какие формы активизма будут работать, а какие нет.

Структура политических возможностей может способствовать одним методам борьбы, препятствовать другим или, в случае крайне репрессивных режимов, почти полностью ограничивать активность граждан. 

Эту концепцию можно использовать при изучении активизма в любом обществе, чтобы понять, насколько в нем открыт или закрыт процесс принятия политических решений, могут ли активисты вступать в союз с элитами и какова склонность правительства к применению репрессий.

При миграции активистов происходит интересная вещь. Они покидают страну, в которой работали, но и в другом месте вынуждены учитывать старый набор стимулов и ограничений. Когда они начинают проекты в новом, нередко более демократичном пространстве, структура политических возможностей России все равно связывает их по рукам.

Некоторые в ответ на этот вызов переключаются на транснациональный уровень, сотрудничают с международными организациями — как, например, климатические активисты, сосредоточившиеся на переговорном процессе ООН по климату. Другие переводят работу в онлайн. 

Нам показалась интересной идея, что структура политических возможностей может быть гибкой, открытой. В зависимости от рода деятельности вы ориентируетесь в первую очередь на повестку в России или в новой стране пребывания, рассматриваете возможности на международном уровне или в цифровой среде. Может быть, вы учитываете все эти направления или переключаетесь между ними в течение дня (люди порой ведут много проектов). Это стало толчком к более критическому осмыслению концепции структуры политических возможностей.

«Активисты в Грузии отличаются от активистов в Германии и Литве»

— Распространено мнение, что активисты, работающие за рубежом, не могут влиять на события внутри России. Какие у них политические возможности? Что об этом думают ваши респонденты и вы? 

Лора: Однозначного ответа нет, поскольку люди воспринимают проблемы и возможности по-разному. Если вы тесно связаны с российским обществом, работаете в российской организации и ваша повседневная деятельность имеет отношение к этой стране, вы будете фокусироваться на том, что реально сделать с юридической точки зрения, что допустимо в рамках дискурса, будете уделять внимание развитию сообщества внутри России. В то же время мышление многих других людей, больше не связанных напрямую с российскими реалиями, меняется.

Лиза: Политические возможности, вероятно, зависят от того, когда и как формировались ваши личные и профессиональные связи в России — благодаря участию в официальной организации, в неформальном или онлайн-сообществе.

«Феминистское антивоенное сопротивление» (ФАС)*, например, возникло в ответ на полномасштабное вторжение России в Украину в начале 2022 года. Оно в значительной степени развивалось в интернете и благодаря этому действовало как в России, так и за ее пределами. Внутри ФАС, как и в любом другом общественном движении, есть разногласия. Но мы видим там богатые личные связи, солидарность и потенциал для коллективных действий. 

Но я понимаю, почему ощущение своего влияния на изменения внутри России может уменьшиться, если сотрудники вашей организации эмигрировали после полномасштабного вторжения и продолжают работать из разных стран. 

Валери: Всем участникам исследования мы задавали вопрос, на что они больше стремились повлиять: на внутреннюю политику или на российское общество? Оказалось, что никто особо и не надеется повлиять на государство или правительство. Лишь некоторые экологи говорили о возможностях культивировать изменения на местном уровне. 

У феминисток больше шансов воздействовать на общество — например, благодаря таким инструментам, как «Женская правда» (газета «Феминистского антивоенного сопротивления»).

Их цель — изменить общественное мнение в стране, даже если они не могут напрямую влиять на государство.

Кроме того, сегодня они могут взаимодействовать с международными организациями так, как раньше не могли. Некоторые активисты, живущие в Берлине, лоббируют предоставление большего количества гуманитарных виз российским активистам и украинцам. 

Лиза: Все зависит от обстановки в принимающей стране. В Германии более демократичная и открытая политическая среда, в которой нет тенденции по умолчанию воспринимать русских как хороших или плохих. 

Литва, к примеру, также является демократической страной. Но, судя по рассказам российских активистов, с которыми мы общались, у них не так много контактов с местным правительством. Хотя не все относятся к русским враждебно, есть значительная доля осторожности и озабоченности по поводу российского влияния в Литве и угрозы, исходящей от властей РФ. 

В Грузии пропутинское правительство, а общество по отношению к России настроено очень враждебно, поэтому у россиян в Грузии нет возможности влиять на местную политику.

Некоторые наши респонденты также говорили, что не обладают опытом для такой деятельности или не знают грузинского языка. Однако какие-то возможности для активизма существуют, ведь они упоминали, что их приглашали на акции протеста против грузинского закона об иностранных агентах. 

— Получается, что чем дальше активисты находятся от России, тем больше у них возможностей для политического взаимодействия с местными властями или международными организациями?

Лиза: Активисты в Грузии отличаются от активистов в Германии и Литве. Чтобы находиться в ЕС, необходимо получить визу, что сложнее и обычно дороже. Те, кому удалось ее получить и переехать, как правило, обладают большим количеством ресурсов и контактов. 

Часто это люди с сильными навыками адвокации и связями в международной среде, они профессиональнее занимаются активизмом по сравнению с теми, кто оказывается в Грузии. Этот фактор тоже играет роль, помимо типа политического режима — демократического или нет.

«Интерес к решению проблем исходит от самих россиян»

— Почему вы решили изучать, как российские активисты отреагировали на начало полномасштабного вторжения в Украину?

Лора: Мы уже давно исследуем российские общественные движения. Собирались ехать в Россию, получили большой грант. Но помешала пандемия. Проект об эмигрировавших активистах возник после начала полномасштабного вторжения в Украину, потому что было искренне любопытно: что дальше? смогут ли те, кто покинул страну, продолжить свою деятельность в другом месте? как это будет выглядеть? В общем, проект вдохновлен научным интересом и основан на многолетней работе внутри России.

Валери: Полевые исследования лучше всего проводить в поле. Но в данном случае оно переместилось. И я не уверена, что мы смогли бы поехать в Россию.

Лора: Исследования в России связаны с большими сложностями. В условиях действия закона об иностранных агентах и иностранном влиянии мы проводим интервью с людьми, которые часто критикуют политику российского правительства. И нужно учитывать, насколько наше присутствие в стране, попытки лично встретиться с этими людьми опасны для них и для нас.

Валери: Мы даже отказались от онлайн-интервью с активистами, которые находятся в России, потому что есть риск, что иностранным влиянием могут счесть просто разговор с зарубежным коллегой. Мы не хотели навредить людям, которые нам так интересны.

— Чем же они вам так интересны?

Лиза: Как отметила Лора, мы давно изучаем эту тему. Каждая из нас начала научную карьеру либо в период распада Советского Союза, либо сразу после образования Российской Федерации. В политическом плане происходило столько всего интересного! Мы были студентками колледжа и влюбились в страну, стали выстраивать отношения с разными людьми в ней. 

В своей аспирантской работе я сосредоточилась на западной помощи российскому гражданскому обществу, которое бурно развивалось в девяностые годы. Если вы как ученый исследуете определенный вопрос, то по мере роста вашей экспертности переходите на смежные темы. 

Лора: Всегда говорю своим студентам, что девяностые годы были очень сложным временем для России и россиян, но оптимистичным в глобальном масштабе. Люди работали над экологическими проблемами, вопросами прав человека, женщин и людей с ограниченными возможностями. Было ощущение, что впереди — глобальные конвенции, различные формы сотрудничества, что общества объединятся. 

До того как стать ученым, я была волонтером в экологических организациях в России в 1993–1994 годах. Меня особенно интересовал низовой активизм. И очень впечатляли люди, которые работали в крайне сложных условиях, но при этом стремились изменить ситуацию к лучшему.

— Пропаганда в России продвигает нарратив, будто экологические проблемы и права женщин — темы, навязанные российскому обществу извне как раз в девяностые. Сложилось ли у вас аналогичное впечатление?

Валери: Я изучала феминистские организации середины девяностых годов. Под организациями я подразумеваю очень маленькие группы людей, такие как ЛОТОС и объединение женщин, создавших Московский центр гендерных исследований. Они делали это самостоятельно. 

В любой стране есть сторонники демократии, прав человека, феминизма, экологии и широкого спектра правозащитного активизма. Мне всегда кажется немного обидным мнение, будто идеи приходят исключительно с Запада. Предположения, что только там люди способны развивать демократические идеи, граничат с расизмом. Почему русские, сенегальцы или китайцы не могут придумать или захотеть защищать права человека?

Лора: В отношении экологии это звучит еще более странно: загрязнение окружающей среды, здоровье населения, детей волнует всех. Люди глубоко привязаны к родным землям, лесам, рекам, экосистемам, животным. Многие российские экологи того времени искренне считали, что сохранение природы и очищение загрязненных территорий — это проявление патриотизма. Само общество было источником таких настроений. 

Валери: Защита прав женщин — это не новое явление, оно существовало в России задолго до революции 1917 года.

Лиза: Советские диссиденты выступали за права человека задолго до какого-либо внешнего вмешательства. Но я согласна, что западная помощь российскому гражданскому обществу в девяностые годы действительно в некоторой степени определяла его деятельность. У меня вышла книга об этом в 2006 году на материале конца 1990-х — начала 2000-х. 

— Расскажите, в какой степени и как определяла?

Лиза: Иногда доноры приходили с довольно жесткими представлениями о том, что хотят финансировать. Российские активисты нередко поддерживали какие-то их идеи, предлагая проекты, подходящие под эти стратегии. В итоге появились организации, которые просто шли за деньгами. 

Но было много низовых порядочных объединений, которые, нуждаясь в ресурсах, откликались на такие запросы, несколько отклоняясь от своей основной деятельности. Например, российское женское движение получало значительные средства на борьбу с домашним насилием. Потом правительство США, руководствуясь соображениями национальной безопасности, стало уделять много внимания борьбе с торговлей людьми. Неожиданно большое количество денег было направлено на решение этой проблемы в России, особенно если речь шла о вывозе женщин за пределы страны. 

Некоторые организации, работавшие с темой домашнего насилия, поставили это направление в приоритет. Хотя проблема торговли людьми, безусловно серьезная, не стояла в России так же остро, как проблема гендерного насилия. В результате этого перераспределения ресурсы, доступные организациям для борьбы с домашним насилием, сократились. 

В то же время я согласна с тем, что сказали Валери и Лора: интерес к решению этих проблем, как и способы борьбы с ними, во многом исходят от самих россиян.

«Война породила недовольство, которое объединило людей»

— В вашей статье вы предлагаете понимать под общественным движением людей, объединенных не только организационной структурой, но и коллективным недовольством, болью. Почему эмоции так важны в политике?

Валери: Эмоции играют решающую роль в политической мобилизации людей. Участники любого общественного движения обращают внимание на несправедливость, она вызывает у них злость, негодование, грусть. Эти эмоции могут вовлечь огромное количество людей в действие, которое им было не под силу в одиночку. 

Рассмотрим российские версии кампаний #MeToo. Это движение началось с украинской акции «ЯНеБоюсьСказати» в Украине. Затем она распространилась на Россию. В России также проводились кампании против домашнего насилия, которые оказались весьма эффективными и получили широкое распространение. Женщины выкладывали свои фотографии с синяками, часто замазанными косметикой, под хештегом #ЯНеХотелаУмирать, написанным на их лице или теле.

Это движение началось с кампании ‘Я не боюсь сказать’ в Украине, которая затем распространилась на Россию. В России 

Недовольство может усиливаться, когда государство предпринимает репрессивные действия. Например, вторжение в Украину в 2022 году подтолкнуло многих людей к активизму, особенно антивоенному. Война породила новое общее недовольство, чувство тревоги и гнева, что объединило людей.

Лора: Недовольство преобразуется в общественное движение тогда, когда возникает общий язык, который позволяет обозначить проблему, определить виновных и наметить возможные пути решения или реагирования. 

Этот процесс включает возникновение чувства солидарности, общей идентичности или дискурса, в рамках которого люди и организации объединяются, чтобы говорить о проблеме. Затем они решают, какие действия предпринять в рамках коллективной организации, неформальной сети или индивидуально, например, публикуя информацию в интернете. 

Общий язык помогает участникам движения осмыслить, как можно решить их проблему или хотя бы смягчить ее последствия. Переход от недовольства к действиям в исследованиях общественных движений часто называют фреймингом. Это форма коммуникации, которая помогает признать серьезность проблемы и коллективно определить, как ее интерпретировать и как на нее реагировать. Фрейминг часто становится первым шагом на пути превращения недовольства в организованное движение.

— Удалось ли российскому общественному движению за рубежом выработать объединяющий фрейминг и добиться с его помощью каких-либо ощутимых результатов?

Лиза: Обсуждение конкретных итогов может деморализовать, ведь активистам в изгнании сложно повлиять на происходящее в России на макроуровне. Но я бы сказала, что укрепление солидарности между феминистками, объединение тех из них, кто находится в изгнании, привлечение сторонников, лояльных их критике режима и разделяющих их взгляд на события, — это успех. 

Такие действия, как распространение информации внутри России и попытки охватить более широкую аудиторию, могут принести плоды в будущем. Хотя я не могу указать на какие-то немедленные конкретные результаты,

укрепление солидарности и повышение осведомленности — важные достижения.

Валери: Возможно, сейчас у феминистского движения в изгнании нет четкого фрейминга. Одной из первых форм протеста ФАС было писать «Нет войне!» на денежных банкнотах и использовать их в магазине. Но если задуматься, мощные лозунги иногда выступают в качестве инструментов фрейминга. 

Возьмем, к примеру, активистов борьбы со СПИДом в США 40 лет назад и их девиз «Молчание равно смерти». В него было вложено много смыслов. Тут и необходимость открыто говорить о заболевании, делать каминг-аут, решать проблемы, связанные с принадлежностью к гей-сообществу**, отказываться молчать об этом. 

Этот многогранный лозунг стал инструментом, позволяющим сформулировать проблему так, чтобы связать ее с более широкими социальными и политическими вопросами. 

В середине девяностых в России сильным и эффективным фреймом был лозунг «Права женщин — это права человека». Он позволял активистам поднимать вопросы гендерного равенства и обходить некоторые политические и культурные барьеры того времени, не используя само слово «равенство» — оно не находило бы отклика у многих людей, поскольку советское правительство заявляло, что женщины в СССР им уже обладают.

Пока создается впечатление, будто активисты в изгнании еще не пришли к подобному единому посланию.

Однако некоторые группы, представляющие феминистскую перспективу, привнесли во фрейминг массового фемдвижения критику российского империализма, которая не была его частью до недавнего времени.

Лора: ФАС в целом формирует мощный посыл о том, что режим действует в патерналистской и сексистской манере: эксплуатирует определенные группы граждан, использует насилие для достижения целей, оправдывая это «традиционными» представлениями о гендере. Меня очень впечатлило, как они это сформулировали.

«Лес с собой не заберешь»

— Вы упоминали о некоторых различиях между феминистками и экологическими активистами, с которыми вы общались. В чем они заключаются и откуда берутся? 

Лора: Активисты-экологи склонны к более разнообразным подходам в своей деятельности. Это обусловлено спектром проблем, которыми они занимаются. 

Одни сосредоточены на глобальных проблемах: изменении климата, добыче ископаемого топлива, использовании энергии. Другие — на локальных: защите зеленых насаждений, городской экологии или переработке отходов. Это формирует различные точки зрения на то, что возможно, достижимо и трудно.

В некоторых случаях экологи соизмеряют собственные амбиции с реальностью. Если им тяжело достичь своих целей на местном уровне, они попробуют делать это на международном, или наоборот. Могут найти сочувствующего губернатора или мэра, сотрудничать с бизнес-сообществом. Такое разнообразие приводит к большему количеству мнений и стратегий.

Феминистки, в противоположность этому, часто рассматривают свою работу как глубоко политизированную и направленную на критику режима. Это сделало их непопулярными в глазах государства, которое пытается записать движение в «экстремисты».

А среди экологов есть и те, кто считает свою работу политизированной, и те, кто нет. Они задаются вопросами вроде «Почему бы нам просто не защитить Балтийское море? Почему бы нам не развивать эффективные энергосберегающие технологии, чтобы модернизировать Россию?» То есть у экологов не так много общих эмоций, в отличие от феминисток. 

Для экозащитников также важна привязка к месту. Для некоторых отъезд из России — большой удар, особенно если их деятельность связана с конкретными экосистемами или территориями. Защита интересов определенного региона может иметь личное значение. Отказаться от этого не так просто. Многие, например, борцы за права коренных народов, сталкиваются с проблемой, как продолжать деятельность на благо региона, где тебя уже нет физически. 

Валери: Как сказал один из наших респондентов, «лес же с собой не заберешь, когда уезжаешь».

Еще одно важное различие между экоактивистами и феминистками в том, что экологические организации в какой-то степени привлекают к себе меньше внимания государства. Как отметил один участник нашего исследования, «мы всегда настаивали на том, что не политизированы». Но когда его организацию все равно объявили «иностранным агентом», стало понятно: власти сами решат, кто участвует в политике, а кто нет. 

Феминистки не могли оставаться вне поля зрения государства. После консервативного поворота в 2010–2011 годах феминизм стал объектом явного внимания со стороны правительства, что привело к политизации движения.

Феминистки были вынуждены вступить в прямую политическую борьбу

и уже не могли дистанцироваться от политического аспекта своей деятельности.

Один из главных феминистских лозунгов, «Личное — это политическое», прекрасно демонстрирует, что бросать вызов власти заложено в природе феминизма. То, что может казаться личной проблемой, на самом деле глубоко связано с широкими системами власти и неравенства. Феминистские подходы переосмысливают властные отношения на личном, социальном и институциональном уровне. Так что феминизм — по умолчанию политическое занятие. 

— Чего, по вашему мнению, стоит ожидать российским активистам в изгнании? 

Лора: Даже самым преданным из них приходится отвлекаться на решение личных вопросов. Нам они часто будто вскользь говорили: «Сейчас я здесь, но, возможно, пойду в аспирантуру или перееду в Португалию». Так что для нас тоже вопрос, как активизм будет развиваться со временем. Что можно сделать в условиях продолжения войны, туманных прогнозов политической ситуации внутри России, ограничения финансовых возможностей из-за политики США? Ответов пока нет. Поэтому мы и возвращаемся к полевым исследованиям этим летом. 

Валери: Мы заметили, что проблема выгорания становится более актуальной. Трудно быть полностью оторванным от прежней жизни и при этом находить время для активизма. Люди пытаются учить новый язык, искать работу и деньги на оплату жилья, поддерживать связи с семьей и знакомыми, которые находятся в России и могут иметь другие взгляды на войну в Украине. Это сложно. Думаю, мы как ученые можем обратить внимание на проблему выгорания, чтобы повлиять на будущее активизма в изгнании. 

В то же время некоторые активно планируют будущее в демократической России. Например, проекты «Первым рейсом»***, «Феминистские подходы к послевоенному правосудию». Такие люди тоже есть, хоть они и не представляют, когда это будущее может наступить.

* Организация признана «иноагентом», «нежелательной», а также «террористической» и запрещена на территории РФ.

** Верховный суд РФ признал так называемое движение ЛГБТ «экстремистской организацией»и запретил его деятельность на территории РФ.

*** Проект организации «Ковчег», признанной Минюстом РФ «иноагентом».