«Ни одна страна не защищена от патриархата» Профессор политических наук Валери Сперлинг — о том, как гендерные стереотипы привели к власти Трампа и Путина

20 января в Вашингтоне состоялась инаугурация 47-го президента США Дональда Трампа. Его предыдущее правление привело к отмене в стране конституционного права на аборт. На этот раз, едва произнеся присягу, Трамп подписал указ, согласно которому в США теперь признают только два гендера: мужской и женский.

Его предвыборная кампания также строилась на использовании гендерных стереотипов, говорит Валери Сперлинг, профессор политических наук в американском Университете Кларка. Сперлинг изучает, как эти стереотипы становятся инструментом политической борьбы в США и в России. Ее книга Sex, Politics, and Putin: Political Legitimacy in Russia, вышедшая в издательстве Oxford University Press в 2014 году, — одно из основополагающих исследований на английском языке о том, как образ «крутого пацана» сначала привел Владимира Путина к власти, а затем помог ее удержать. 

«Гласная» поговорила с Валери Сперлинг о том, как политики апеллируют к представлениям о мужественности и женственности для придания легитимности своей власти и своему публичному образу. 

«Стоило заикнуться о гендерном равенстве, как я слышала: “Нет, спасибо”»

— Как вы начали изучать Россию и почему остановились на пересечении гендерных исследований и политологии?

— Я заинтересовалась Советским Союзом во времена холодной войны, в середине 1980-х годов, когда училась в колледже. Тогда всех без исключения волновала тема ядерного конфликта. Прослушав [университетский] курс о гонке вооружений, я подумала, что, возможно, могла бы способствовать окончанию холодной войны, став специалистом по ведению переговоров по разоружению.

Поэтому я стала изучать русский язык. Два года спустя — сейчас вы поймете, насколько я старая, — я провела шесть недель в Ленинграде по программе академического обмена. Это было лето 1986 года, начало перестройки. О том, что она уже идет, я не подозревала и даже слова такого не слышала.

Поездка в СССР была просто потрясающей. В стране не было капитализма и, следовательно, рекламы. На фасадах зданий висели лишь огромные билборды Коммунистической партии «Решения съезда — в жизнь!».

После визита в Ленинград я заинтересовалась внутренней политикой СССР, а не только гонкой вооружений. Еще перед поездкой я училась на курсе по женским исследованиям. Потом стажировалась в организации «Американский комитет по советско-американским отношениям», работала над исследовательским проектом о женщинах в Советском Союзе — об их положении в политике, экономике и так далее. 

Несколько лет спустя, в августе 1991 года, Советский Союз распался — прямо перед тем, как я поступила в докторантуру, чтобы получить PhD. Я решила писать диссертацию о женском движении в современной России. В 1994–1995-м прожила в Москве около года, ездила в Санкт-Петербург, Иваново, Екатеринбург и Чебоксары. Поговорила со многими женщинами, возглавлявшими часто совсем небольшие организации. Женское общественное движение в России в те годы отличалось от западного, ведь Россия не была демократией, построенной по западному образцу.

Если подытожить, заинтересовавшись из-за гонки вооружений Россией, а после — гендерными исследованиями, я решила объединить их [Россию и гендерные исследования].

— Не было ли напряжения между вами и участницами женского движения из-за того, что в России западная феминистская терминология в 1990-х была в новинку?

— Когда я попала в Москву, Московскому центру гендерных исследований было уже четыре года. Я участвовала во втором независимом женском форуме в Дубне в 1992-м и познакомилась с такими людьми, как Ася Посадская, Валентина Константинова, Ольга Воронина. Они были абсолютными феминистками. Их феминистский анализ ничем не отличался от того, с чем была знакома я. 

В Санкт-Петербурге существовал Центр гендерных проблем Ольги Липовской. Даже в Иванове, городе невест, я встретила фантастическую женщину и гендерную исследовательницу Ольгу Хасбулатову. Пусть сама дисциплина [гендерные и женские исследования] для России была нова, феминистский и гендерный анализ уже существовал, его было достаточно много.

Если говорить про отличия, то очень мало женщин — глав женских организаций использовали слово «феминистки» по отношению к себе. Всем, у кого брала интервью, я задавала один и тот же вопрос: что для вас означает феминизм? И многие просили меня ответить на него первой. Возможно, они чувствовали себя неуверенно в попытках объяснить значение этого слова. Другие опирались на советское определение феминизма как буржуазной идеи, которой не было места в СССР.

Самое распространенное заблуждение, с которым я сталкивалась, — что феминистки ненавидят мужчин и стремятся быть полностью от них независимыми. Некоторые женщины не соглашались с этой трактовкой: «Советское правительство подавляло людей обоих полов. Мы не хотим независимости от мужчин. Нам нравится, когда они открывают для нас дверь». 

Меня интересовало, чего женское движение могло добиться в новой России, раз из-за «двойной нагрузки» призывы к гендерному равенству были бесплодными? В РСФСР к женщинам не относились как к равным. Они меньше зарабатывали, не занимали прибыльных должностей и в одиночку заботились о детях и родителях. Мест в детских садах не хватало. За продуктами требовалось ходить ежедневно, ведь почти ни у кого не было машины, чтобы закупиться на неделю. Стоило заикнуться о гендерном равенстве, как я слышала: «Нет, спасибо. Мы это уже проходили, и нам не понравилось». 

Отсюда такая большая разница с США. Девиз «Права женщин — это права человека», который Хиллари Клинтон впервые озвучила на конференции ООН в Пекине в 1995-м, наверное, сработал в России лучше. 

— Как, на ваш взгляд, менялось отношение в России к феминизму и женским правам? С каким девизом сегодня женскому движению можно выйти на борьбу?

— Думаю, теперь феминизм в России понимают намного лучше. В 1994 году Надежда Ажгихина первой из российских журналистов употребила слово «гендер» в газетной публикации. Она вела колонку о проблемах женщин и женском движении. Смутно помню, как она рассказала мне, что ее редактор изначально пытался исправить слово «гендер» на «тендер» — термин, который пришел в русский язык из английского примерно в то же время. 

Слово «феминизм» тоже не было распространенным. Мои собеседники из Москвы и Санкт-Петербурга были с ним знакомы, как и с термином «гендер», а вот в Иванове и Чебоксарах — нет. Возможно, в регионах слышали о Московском центре гендерных исследований, но не более того. 

До недавнего времени в университетах существовало немало образовательных программ по гендерным исследованиям, работало множество ученых — от Анны Темкиной и Елены Здравомысловой до Вани Соловья. В конце 2010-х, думаю, стало даже несколько модно считаться феминисткой. Больше не было страшно называть себя этим словом. Фемактивизм был особым видом деятельности, который позволял заниматься политикой, не находясь в оппозиции [к государственной власти] и не подвергаясь такой же опасности, как оппозиционеры. 

Но все изменилось, и теперь придерживаться феминистских ценностей или быть ЛГБТ-союзником* так же рискованно, как и заниматься оппозиционной деятельностью. 

«На фоне войны Путин все чаще представляет себя как защитника нации» 

— Как вышло, что в России, где приняли слоган о том, что женские права — это права человека, в публичном пространстве стала доминировать идеология «традиционных ценностей»?

— Не думаю, что эта идеология доминирует. Есть определенная часть населения, для которой она является приемлемой. Можно спросить: почему многие американские штаты объявили аборт вне закона, если в США люди вроде бы понимают, что такое права женщин? 

Ни одна страна не защищена от патриархата. Политики знают, что это общий знаменатель. В моей книге «Секс, политика и Путин» есть тезис о том, что игроки по всему политическому спектру используют гендерную бинарность (то есть гендерные нормы маскулинности и феминности), смешивая ее с гомофобией, потому что они любому понятны. 

Существуют определенные стереотипы, согласно которым мужчины должны быть сильными, жесткими, храбрыми и смелыми, а женщины — слабыми и нуждаться в защите.

Патриархат как расизм — это невероятно живучая идеология.

Бороться с ним и привлекать к нему внимание нужно постоянно. Патриархат никуда не девается, так что политики могут и используют его идеи. 

Дональд Трамп прозвал своих оппонентов-мужчин Сонным Джо и Мелким Марко, а про Хиллари Клинтон сказал, что у нее не хватит «выносливости» [быть президентом]. Эти разные высказывания передают один смысл: его конкуренты слабые, немужественные и, следовательно, не годятся в президенты. Над Камалой Харрис насмехались, что она «попала на должность через постель». Такие вещи всем понятны. Никому не нужно объяснять значение этих патриархальных гендерных норм (даже если люди не осмысляют их как таковые). 

«Секс, политика и Путин» была исследованием молодежного и фемактивизма в России в 2010–2013 годах. В этой книге я приводила в пример движение «Наши». Его участники подчеркивали путинскую силу и жесткость, хвалили то, как хорошо он защищает страну от «оранжевой революции» и Запада с его попытками «ослабить» Россию. 

На противоположной стороне баррикад находилась оппозиция, которая отказывалась видеть в Путине мачо. В одной из песен Pussy Riot были строчки о том, как он подкачивает щеки и пресс ботоксом. Это пример феминизации Путина. Потому что в основном косметические операции делают женщины. То есть он не настоящий мужчина, он как женщина, потому что использует ботокс. 

Другой пример — из деятельности Романа Доброхотова**, когда он еще был молодежным оппозиционным активистом. В 2012 году он собрал антипутинский митинг под слоганом «Проводим дедушку на пенсию». Когда мужчина стареет или когда вы утверждаете, что он постарел, вы опираетесь на гендерную норму, согласно которой старость идет рука об руку со слабостью. Если он стар, то он слаб и, значит, имеет больше общего с женщиной, а им, в отличие от сильных, жестких мужчин, в политике не место. Важно обращать внимание на эти сексистские стереотипы, если вы пытаетесь понять политиков и их претензии на политическую легитимность.

Вот почему патриархат возвращается снова и снова. Сексистские стереотипы широко распространены и очень доступны для понимания. И не только в России. 

— Но, учитывая, что Путин не молодеет и уже некоторое время его за глаза зовут Дедушкой, можно ли сказать, что патриархат все же ему вредит?

— Мужчины в политике обладают преимуществом. Им, в отличие от женщин, разрешено стареть. Можете раскритиковать их за то, что они слабые или сонные, но это все черты отцовской фигуры, а отцовская фигура опирается на экспертизу, приходящую с возрастом. Думаю, у женщин нет такой привилегии: они в глазах патриархальной общественности просто стареют. 

По той же причине пожилых актеров вроде Джорджа Клуни до сих пор приглашают на роли привлекательных любовных партнеров для гораздо более молодых женщин. Но пожилую актрису в подобном амплуа вы, скорее всего, не увидите. 

— То есть из маскулинного охотника из сибирской тайги Владимир Путин превратился в «отца нации»? 

— Возможно, если бы не началась война, так бы и произошло. Но из-за полномасштабного вторжения в Украину Путин был вынужден отказаться от образа «пожилого отца» в пользу крайне милитаризованной маскулинности. 

В мужественности [присущей публичному образу Путина] военизированный элемент присутствовал с самого начала его политической карьеры в 1999 году, когда он несколько месяцев пробыл премьер-министром при Ельцине. Путину же принадлежат слова о том, что террористов, которые якобы взорвали бомбы в многоэтажных домах, нужно «мочить в сортире». В 2000 году он прилетел в Чечню на боевом истребителе, а год назад совершил полет на бомбардировщике. 

На фоне полномасштабного вторжения Путин все чаще демонстрирует черты военизированной маскулинности [в своем образе], то есть представляет себя не только как отца [нации], но и как ее защитника от Запада, «гейропы» и вредоносных западных ценностей. Это все тот же образ мачо и «крутого парня», что и раньше. 

Это не значит, что над ним нельзя посмеяться.

Причиной для смеха был гигантский стол, который, помимо нелепого символизма, вообще-то должен выполнять функцию устрашения. [Раньше] Путин вечно опаздывал на встречи с мировыми лидерами или не спешил с важными публичными заявлениями. Думаю, это такой способ доминирования: «Вы меня не торопите. Лично я никуда не опаздываю. Не очень-то вам и нужно знать, что я думаю про “Крокус” или [ЧВК] “Вагнер”, не такие уж это и серьезные проблемы». 

Едва ли он не знал, что ответить: Путин ведет многочасовые прямые линии, у него прекрасно подвешен язык и прекрасная осведомленность. Я склоняюсь к тому, что это способ показать, кто тут главный. Но, конечно, не стоит исключать вероятность, что иногда ему просто нужно время на подготовку того или иного выступления. 

— Это близко тому, как вел себя Путин на прямой линии в декабре 2024 года — своем последнем крупном публичном выступлении? 

— Думаю, что да. Вот ему задают вопрос про аборт. Сам он никогда первым на такие темы не заговаривает — но его спрашивают, и он не заявляет, что аборты надо запретить. Напротив, он подчеркивает, что необходимо учитывать и взгляд религиозных организаций на эту процедуру, и демографическую ситуацию, и уровень жизни семей, и право женщины «принимать какие-то решения». 

Его позиция по гендерным вопросам всегда умеренная, а его администрации — намного более консервативная. Например, обсуждая с матерью пятерых детей социальные пособия, он перебивает женщину и говорит: «У вас пятеро детей. Я вас с этим поздравляю. Хочу, чтобы наши зрители и слушатели брали с вас пример». 

— И после добавляет, что с таким количеством детей она «уже счастливый человек». 

— Именно здесь и проявляется гендерный традиционализм, но в очень тонкой форме. Он не встает и не приказывает: «Женщины, рожайте больше детей!» Он скорее поздравит какого-то левого парня с тем, что тот стал отцом, и попросит его передать поздравления жене. 

«Наше восприятие политика обусловлено гендером»

— Мы достаточно подробно обсудили роль маскулинности в путинской политике. Но ведь Россия, как вы упомянули, не так уж и особенна в этом отношении? 

— Россия совершенно не уникальна в том, как политики используют гендерные нормы с целью получения легитимности. На мой взгляд, маскулинность, феминность и гомофобия занимают центральное место в этом процессе в любой стране мира, это глобальный феномен. 

Под гендерными нормами мы понимаем каноны мужественности и женственности, согласно которым должны вести себя правильные мужчины и правильные женщины, чтобы соответствовать гендерным ролям. В основе маскулинности и феминности лежат бинарные характеристики или стереотипы. 

Так сложилось, что

наши представления о хорошем политике в целом соответствуют «мужским» характеристикам.

Чтобы быть президентом, нужно быть сильным, жестким, решительным, рациональным. Все это — черты, по канону свойственные мужественности. В то же время канон женственности предполагает, будто женщины слабы, зависят от настроения, непредсказуемы, нерешительны, эмоциональны. 

Женщины-лидеры постоянно вынуждены балансировать на очень тонкой грани между тем, чтобы быть жесткими, сильными, но при этом оставаться достаточно женственными. Женщине ведь следует быть милой, привлекательной, но самое важное — она должна вызывать симпатию. Если же она слишком жесткая, то это уже агрессивная женщина, а такая особа мало кому нравится. Так, рассматривая политику через призму гендерных норм, мы замечаем, насколько тяжелее приходится женщинам-политикам, когда лидеры добиваются легитимности в глазах общества за счет гендерных стереотипов. 

Посмотрите, как политики критикуют друг друга. Мужчину оценивают на основании того, насколько он соответствует общепринятому канону маскулинности. Если сказать, что политический руководитель из него никакой, то это сделает его [в глазах людей] похожим больше на женщину, чем на мужчину, а такой человек надежным лидером быть не может. 

На последних президентских выборах в США некоторые отказывались голосовать за Камалу Харрис, потому что женщины якобы зависят от настроения и нестабильны. Даже по одному этому примеру ясно, насколько наше восприятие политика обусловлено гендером. 

Никто не говорит о мужской эмоциональной нестабильности. Но если вы взглянете на статистику по домашнему насилию и бытовым убийствам, то кто окажется виновным в подавляющем большинстве этих преступлений? Мужчины. Тогда почему мы не говорим об аффективных расстройствах у них? Чем является бытовое убийство, как не поступком человека, в той или иной степени эмоционально нестабильного? 

Не говорят об этом потому, что мужчинам разрешено иметь одну эмоцию: им можно злиться. Но стоит дать слабину, как тебя назовут недостаточно жестким. Выступая публично, Путин (и в некоторой степени Дональд Трамп) редко улыбается. Но он может быть рассержен или резковат. 

Еще гендерная бинарность проявляется в использовании жестких выражений. Мы уже обсудили Путина и его призыв «мочить в сортире» террористов. Здесь же можно вспомнить Трампа, который способен выдать что-нибудь вроде «Хватай ее за киску», рассуждать о пенисе Арнольда Палмера или обозвать Камалу Харрис «дерьмовым вице-президентом». 

Если Камала Харрис назовет Трампа «дерьмовым президентом», то ее политическая карьера закончится. Нецензурная лексика и брань — не для женщин, в противном случае они нарушают гендерную норму. 

И последний, но не менее важный способ подорвать позиции политиков-мужчин: намекнуть на их гомосексуальность. На женских маршах по случаю инаугурации Трампа в 2016 году, к которым я, разумеется, присоединилась, несли постеры с надписью «Трамп — это сучка Путина» или с изображением этих двоих в постели. Ведь всем понятно, что если один мужчина — сучка другого, то он и не мужчина вовсе. «Сучка» — существо женского рода. А из того, кто больше похож на женщину, чем на мужчину, хорошего политика не выйдет. 

— Получается, что гендерные стереотипы работают в любом политическом контексте? Меня просто поражает, насколько они действенны и, кажется, совсем не связаны с природой политического режима. 

— То, почему они проявляются в разных политических режимах, хороший вопрос. Но это действительно так. 

С Робертом Боутрайтом, специалистом по внутренней политике США и моим коллегой по Университету Кларка, мы написали книгу Trumping Politics as Usual: Masculinity, Misogyny, and the 2016 Elections. Одна главка в ней посвящена тому, как гендер используется в политических кампаниях в разных странах и насколько это распространенный инструмент. 

Например, Родриго Дутерте, участник президентских выборов на Филиппинах однажды высказался об ужасном захвате заложников в Давао в 1989 году. Заложников, включая женщин, изнасиловали. Среди них была австралийский миссионер Жаклин Хэмилл. Ее убили после изнасилования. По этому поводу Дутерте, будучи тогда мэром города, сказал следующее: 

«Я взглянул на ее лицо — черт возьми, она выглядела как красивая американская актриса. Черт возьми, какая потеря… Мне пришло на ум: они изнасиловали ее, они выстроились в очередь. Одно дело, что я был зол, потому что ее изнасиловали. Но она была так красива, что мэр [города] должен был быть первым. Какая потеря». 

Другой пример — Жаир Болсонару, бразильский политический деятель и президент страны в 2019–2023 годах. Он сказал Марии де Розарио, члену бразильского конгресса законодателей: «Я бы вас никогда не изнасиловал, потому что вы этого не заслуживаете». 

То есть такое происходит не только в авторитарных режимах. Выберите любую страну. И, как я сказала, в России подобный патриархальный язык используют силы по обе стороны политических баррикад. 

«Гендерные стереотипы ограничивают политические возможности женщин»

— Существуют ли какие-то особые приемы того, как женщин и черты, которые им приписывают в патриархальном обществе, используют в кампаниях мужчин-политиков?

— Заполучить политическую легитимность можно через появление с женщиной [на публике]. Предпочтительно, чтобы у политика-мужчины была привлекательная жена. 

В начале путинской карьеры в России выпустили песню «Такого, как Путин» со словами: «Такого, как Путин, полного сил. Такого, как Путин, чтобы не пил». Еще была «Армия Путина», где молодые женщины якобы настолько восхищались им, что срывали с себя футболки. Все эти кампании были призваны убедить публику в том, что Путин — нормальный гетеросексуальный привлекательный мачо. 

По той же причине у Дональда появилась модель Мелания. Но у этого приема есть и обратная сторона. Те, кто хотел атаковать Трампа во время его первой президентской кампании, опубликовали рекламный пост с фотографиями Мелании из ее обнаженной фотосессии для британского журнала GQ 2000 года с вопросом: «Вы ее хотите видеть первой леди?» Это непрямой способ подорвать легитимность Дональда Трампа: «Не голосуйте за него, у него жена — шлюха». Так что женщин используют в качестве реквизита, чтобы поддержать политические кампании мужчин и чтобы им помешать. 

Другой пример — [реакция на то, как] Камала Харрис изменила свою позицию по фрекингу, который она ранее поддерживала. Что говорят о женщине в таком случае? Что она лжет, она нечестна. Но если мужчина меняет свое мнение, то его позиция эволюционировала. 

Дональд Трамп выделял деньги на политическую кампанию Хиллари Клинтон. Он жертвовал и Камале Харрис во время ее первой кампании, в результате которой она была выбрана генеральным прокурором Калифорнии. Трамп был демократом, поддерживал право на аборт. Никто сегодня не зовет его лгуном. Он просто «изменил свою точку зрения». Но стоит то же самое сделать женщине, как ее окрестят обманщицей. 

Женщинам в политике приходится тратить много сил, чтобы держаться на грани приемлемого.

Нужно быть жесткой, но не рассерженной. Нужно нравиться окружающим, но не казаться покладистой. Быть приятной, но не слишком решительной. Привлекательной, но не чрезмерно. И не отталкивающей. 

К Ангеле Меркель всегда придирались из-за того, что она носит брючные костюмы, будучи недостаточно феминной и сексуальной. Но стоило ей появиться на премьере в оперном театре Осло в платье с декольте, как в СМИ разошлись заголовки вроде «Оружие массового отвлечения внимания». 

Возможно, у вас назрел вопрос: почему левые или либералы, знакомые с феминизмом, прибегают к подобному языку? Потому что если ты можешь подорвать легитимность мужчин-политиков, называя их слабыми и ссылаясь таким образом на гендерный стереотип, который приписывает слабость женщинам, то почему бы и нет? 

Если слабость мужчины делает его непригодным для президентской должности, то [по такой логике] ни одна женщина не должна быть президентом. Использование гендерных нормативных терминов и практик ограничивает политические возможности женщин.

— Что в таком случае вы думаете о публичном образе Юлии Навальной****? Ранее он не выходил за рамки привлекательной и поддерживающей жены мужчины-политика, но изменился после смерти Алексея Навального****.

— Это действительно так. В своем первом видео она не плакала, не проронила ни слезинки, у нее даже не покраснели глаза. Она жестка, но великолепна, очень женственна и очень осторожна. Если она злится, то модулирует свою злость так, чтобы не нарушать каноны феминности. И поправьте меня, если я ошибаюсь, но она до сегодняшнего дня так и не сказала, что заняла место своего мужа и возглавила оппозицию. 

— В интервью ВВС она заявила о намерении избираться в президенты по возвращении в Россию. Но, думаю, это не то же самое, что претендовать на место своего мужа — политического лидера. 

— Кто знает, когда она сможет вернуться в Россию? Думаю, Навальной тоже приходится тщательно следить за тем, чтобы не переступить черты [приемлемого]. Будучи слишком рассерженной или грустной [в глазах общества], она рискует растерять свою легитимность. Ей нужно быть привлекательной и приятной, но не чересчур сексуальной, так как это было бы неуместно. 

Сила гендерных стереотипов в том, что любой понимает их не задумываясь.

Политические консультанты, которые создают рекламные кампании в США для кандидатов [на выборах разного уровня], словно эксперты по феминизму и феминистской теории. Они знают, что если женщина избирается, скажем, в сенат, то замужество и дети придадут легитимности ее образу. 

Но показывать ее дома, в окружении супруга и детей, — плохая идея: женщины и так принадлежат сфере дома в гендерной бинарности. Как политтехнологу вам, наоборот, нужно показать, что ее место не там, а в сенате. Дома с детьми сидит мать, и ей в Вашингтоне нечего делать. 

То же самое говорили о Ксении Собчак [во время президентских выборов в России в 2018 году]. В ней не видели серьезного претендента не только потому, что она «дура из телевизора». У нее был ребенок, и ей следовало сидеть с ним дома. 

— Разве нельзя представить женщину в глазах общественности как мать, по аналогии с образом отца для мужчин? 

— На всеобщих выборах в Нью-Гемпшире республиканку Келли Айотт политтехнологи представили в образе «мамы-гризли». Он распространен среди женщин-политиков. 

Женщина, как медведь гризли, жестка и защищает граждан — как и мужчина. Но поскольку она «мама-гризли», это для нее приемлемо [быть сердитой], ведь она оберегает своих детенышей. Женщинам можно выступать в жесткой роли защитницы, но мужчин сильно успокаивает, если они делают это из материнской позиции. 

Келли Айотт говорила о жестких способах борьбы с преступностью, выбрав для выступления костюм розового цвета. И общалась на камеру с детьми, чтобы заверить окружающих: она нормальная женщина. То есть женщине-политику приходится доказывать, что она мать и выполняет предписанную ей женскую роль. 

Рядом с мужем она будет восприниматься солидней, будет больше соответствовать образу политика, просто потому что она стоит подле мужчины, а мы привыкли видеть мужчин на солидных позициях. Но если женщину показывать слишком часто в окружении семьи, то как политический деятель она немного теряет вес. 

Мужчину-политика, наоборот, нужно показывать вместе с женой и детьми, потому что это посылает сигнал, что он стабильный, надежный, нормальный, волевой гетеросексуальный, семейный человек, и [благодаря этому] он уже подходит для публичной деятельности. 

— Можно ли каким-либо образом противостоять использованию гендерных стереотипов в политике?

— Не думаю, что кто-то хочет этому противостоять. Мы в Соединенных Штатах уже извлекли свои уроки. Немало либеральных или прогрессивных граждан полагали, что все сексистские, расистские и антимигрантские вещи, которые Трамп произносил во время президентской кампании в 2016 году, помешают его избранию. Никому и в голову не приходило, что он мог выиграть. 

Оказалось, что многие люди вовсе не считали эти высказывания дисквалифицирующими. Он выиграл скорее именно благодаря им, чем вопреки. Это интересный случай. 

Феминистки, возможно, хотели бы избавиться от способов получения политической легитимности, завязанных на гендерных стереотипах (таких как «Этот мужчина слаб как политик!» или «Эта женщина слишком жестка как политик!»). Как я сказала, это укрепляет гендерную бинарность, что в целом плохо для женщин. 

Конечно, мы как феминистки понимаем, что все эти представления социально конструируемые, их не существует в реальности. Но они настолько укоренились во многих культурах, что избавиться от них очень сложно. 

* Верховный суд РФ признал так называемое движение ЛГБТ «экстремистской организацией» и запретил его деятельность на территории России.

** Признан Минюстом РФ «иноагентом».

*** Признано «нежелательной организацией».

**** Внесены в перечень «экстремистов и террористов».