«Нас для большинства просто нет, мы не существуем в их мире» Монологи девушек из национальных регионов России, обратившихся к своим корням

В последние годы жители национальных республик и представители малых народов России все чаще переосмысляют свою идентичность: кто они и как соотносятся с концепцией «русского мира»? Погружаясь в историю и культуру своих народов, они чаще говорят на родном языке и дают новую оценку событиям прошлого. При этом для многих этот процесс сопряжен с травмой и болью. 

«Гласная» поговорила с девушками, для которых исследование своих корней и национальной культуры стало делом жизни.

«В республиках нет никакого “выжженного поля”»

Данхаяа Ховалыг, журналистка, писательница, авторка подкаста «говорит республика _»

Я родилась в Кызыле — столице Республики Тыва. У нас мононациональная республика: 90% жителей — это тувинки и тувинцы, большинство говорят на тувинском (правда, в городах меньше, чем в селах), бережно относятся к своим традициям, обычаям. 

Сама я выросла скорее русифицированным человеком: меня отдали в русскоязычный сад, а потом в такой же класс. Но то, что я говорила и училась на русском, не отменяло мою «тувинскость». Ее формировало множество контекстов и мелочей: в моей семье говорили в основном на тувинском, летом мы ездили на аржаан, ежегодно отправлялись на Наадым — национальный праздник животноводов — и болели за «своих» лошадей на скачках.

При этом в моем окружении [ощущался] культ Москвы. Родные всегда думали, что я поеду туда учиться, окончу хороший вуз, найду высокооплачиваемую работу. В Тыве довольно низкие зарплаты при повышенном уровне безработицы. Чтобы построить нормальную карьеру и неплохо зарабатывать, действительно проще уехать в какой-то большой город «за Саянами». Не буду скрывать, мне самой туда хотелось. Я хорошо училась и в итоге поступила в Высшую школу экономики на факультет медиакоммуникаций. 

Но в московском вузе я чувствовала себя одиноко. Я была единственной азиаткой на весь поток, а быть другой в однородном обществе непросто. Например, однажды преподаватель рассказывал про буддизм и, кажется, я не согласилась с ним, сказав, что сама из буддистской республики и у нас по-другому. Помню, вся аудитория обернулась на меня, а после несколько человек шутили на тему того, что я тихая и спокойная, потому что буддистка. Вроде бы в этом нет ничего такого, но от подобных моментов стереотипизации постоянно чувствуешь себя «другой». В общем, через год я в некотором разочаровании ушла оттуда. 

Поступила в другой столичный университет и стала изучать международную экономику. Окончила бакалавриат, магистратуру, потом устроилась в IT-компанию менеджеркой по работе с иностранными клиентами. Возвращаться домой я не планировала. 

Каждый раз, когда я приезжала на каникулы домой, замечала контраст двух регионов: Тывы как самого бедного региона и Москвы как самого богатого. И я думала, что не хочу жить в бедности. 

При этом в столице никогда не было легко: в течение восьми лет я регулярно сталкивалась с расизмом и шовинизмом — со стороны соседей, знакомых и просто людей на улице.

В 2021 году у меня случилось сильное выгорание, и я ушла с работы. Отдохнув, поняла, что хочу осуществить детскую мечту — стать писательницей. И осознала, что хочу писать про свой тувинский опыт, ведь мое происхождение, моя родная республика — часть меня и она должна быть отражена в литературе. Получается, через писательство я искала ответы на важные для себя вопросы о том, кто я и откуда. И посвящение себя творчеству стало для меня поворотным моментом. Именно тогда мне пришла в голову идея создать подкаст об азиатских национальных республиках России (Калмыкия, Бурятия, Тыва, Саха, Хакасия и Алтай) «говорит республика _». 

В марте 2022 года мы с мужем переехали в Берлин, а с января 2023-го начал выходить первый сезон подкаста. Каждый выпуск — своего рода ликбез по одной из азиатских национальных республик России: общая информация о регионе, населении и экономике, о том, как там живется, о деколониальной истории. Важно, что это рассказывают сами люди из республик. 

Сейчас вышел второй сезон подкаста. В нем мы фокусируемся на memory studies и исследуем историю республик в XX веке. Например, первый выпуск посвящен возвращению ойрад-калмыков домой, в новообразованную республику, после депортации.

Последние несколько лет, в том числе работая над подкастом, я много изучаю историю Тывы. В школе мы ее проходили всего год или два, по довольно ангажированному учебнику. 

Например, периоды колонизации тувинцев монголами и китайцами в учебнике описываются как трагичные, а колонизация российским государством — как высшее благо. 

После чтения учебника захотелось узнать все, что осталось за скобками, так что я изучила множество научных статей тувинских авторов и стала задавать вопросы всем вокруг. Последнее было особенно важно: история Тывы — это прежде всего история моей семьи и моих предков, и мне больно оттого, насколько мало я знала про свою республику.

Подкаст — это способ рассказать другим о нашей истории и богатстве наших культур и народов. Тем самым хочется напомнить, что у нас есть право на лучшую жизнь и мы должны за нее бороться. А еще своим подкастом я дестигматизирую образ республик, который часто маргинализирован. 

Простой пример: в русскоязычном медиа принято показывать Тыву как самый бедный регион страны. И от такой однобокой репрезентации складывается впечатление, что все тувинцы ленивые и глупые, а вот Москва такая богатая, потому что там абсолютно все талантливые и работящие. Часто опускается важный контекст: все дело в централизованной колониальной системе экономического управления, при которой столица получает все, а регионы — ничего.

Надо сказать, что интерес к республикам, культуре и языкам у нас был всегда: есть десятки брендов и проектов, которые развивали и развивают национальную культуру внутри республик. Возможно, сейчас этот интерес становится более массовым. На это, наверное, влияют и то, что о деколонизации стали говорить чаще. Растет и новое поколение зумеров, с их открытостью и свободолюбием. Вероятно, [влияет] и пропагандируемая концепция «русского мира», которая не может не вызывать вопросов хотя бы у части людей из национальных республик. 

Благодаря тому что мы больше говорим о себе, общество начинает свободнее обсуждать расизм и шовинизм, с которым людям из национальных республик приходится сталкиваться в крупных городах России. На самом деле у этого явления ужасающие масштабы.

Подкаст — моя основная деятельность. Но кроме него я занимаюсь журналистикой — пишу статьи для независимых медиа про Тыву, деколонизацию, шовинизм в России. А еще не забываю про детскую мечту и работаю над романом — сейчас готова уже треть. 

В детстве я много читала, но ни одна из прочитанных книг не рассказывала про девочку, похожую на меня — именем, внешностью, культурой. 

Тогда я начала писать сама — чтобы когда-нибудь в будущем выпустить книгу для этой девчонки из моего прошлого. Надеюсь, вскоре у меня это получится. 

Мой роман — про девочку из маленького тувинского поселка, которая переезжает в Москву. Ее ждет поиск себя, своего дома и множество препятствий. Эта девочка — собирательный образ разных женщин: не только меня, но и моих знакомых, подруг, сестер, матери, бабушек, теть. Я хочу, чтобы любая девчонка из республики читала мою книгу, находила в ней себя и осознавала: таким, как она, есть место в литературе.

Было бы отлично, если бы книга вышла на тувинском, но, к сожалению, сейчас я знаю его не так хорошо, как русский. Мой вокабуляр ограничен, потому что многие годы я не говорила на языке. Стараюсь это исправлять: общаюсь только по-тувински со своей семьей, учу грамматику. Для меня это важный гражданский акт. Ведь если тувинский язык пропадет, это будет огромной потерей. 

Я очень скучаю по дому и хочу в Тыву. Для меня это тоже гражданский акт — вернуться туда и делать так, чтобы регион становился лучше. 

Главное, что мы можем делать для этого, — развиваться самим и вкладываться в сообщества людей в республиках. Будь то организация профсоюза предпринимателей, экоактивизм, книжные и киноклубы или производство подкаста по принципу «ничего о нас без нас». Сама я, когда вернусь, хочу организовать писательский клуб, чтобы вдохновлять других женщин рассказывать о своем опыте. Надеюсь, вместе мы будем делать онлайн- и офлайн-сборники произведений о Тыве, печатать тексты в газетах и журналах. 

Возможно, это наивно, но хочется верить, что сообщества активной молодежи могут начать топить лед и развивать политическую агентность. Например, создавать независимые СМИ, проводить политические дебаты, организовывать партии, поднимать важные неудобные вопросы. Все это в той или иной мере уже происходит во всех республиках, и там нет никакого «выжженного поля». Зато есть множество людей, которые делают что могут, чтобы жизнь на родине была лучше. И в будущем мне хочется занять среди них свое место.

«Малые народы могут добиться внимания только бунтом»

Лана Пылаева, ученая, исследовательница в области теоретической химии 

Я родилась в Сыктывкаре, но, когда была маленькой и мама была в декрете, мы жили у бабушки в деревне. Тогда я выучила язык коми, потому что бабушка говорила только на нем, полюбила национальную кухню. 

В школе все предметы были на русском, а коми присутствовал в жизни урывками: одну четверть мы читали местную литературу, с родителями дома говорили иногда на коми, а порой смешивали два языка. Историю республики я почти не знала: кажется, в школе рассказывали только про христианизацию региона, и все опять-таки обрывочно.

После школы я уехала учиться в Санкт-Петербург: было интересно заниматься наукой, а в Сыктывкаре особо нет перспектив для ученого. Так что я поступила в СПбГУ, где училась сначала на химфаке, а потом на физфаке. Ситуация типична для Коми. У нас низкий уровень образования, нет инфраструктуры, чтобы развиваться, и те люди, которые хотят это делать, не находят себе применения в регионе. В итоге многие, следуя за призванием, мечтой, уезжают в другие города — и мало кто возвращается. Получается замкнутый круг: нет возможностей для развития человеческого капитала и мало профессионалов для развития, в результате все остается на одном уровне или даже ухудшается.

В Петербурге я смогла получить хорошее образование и было больше шансов продолжить карьеру. Но в 2014 году я уехала и оттуда. Для диссертации мне нужно было проводить расчеты с помощью супермощных компьютеров, а на Россию тогда наложили первые санкции — и доступа к нужным технологиям не было. 

Мне еще с 2011 года было понятно, что Россия идет по пути закручивания гаек и всем начинают подавать «горячие чашечки репрессо». 

А хотелось дальше продолжать заниматься наукой, иметь достойную зарплату и хороший уровень жизни. Так что я уехала защищать кандидатскую в Германию.

Российскую Федерацию и родную республику я всегда разделяла и за рубежом говорила, что я из Коми. На каких-то праздниках готовила традиционные коми-блюда — вяленую морковку или соленые моченые грибы. На мероприятиях могла стоять с двумя флагами: России и Коми.

Историей республики стала интересоваться в 2020 году. Помню, мне прислали статью про Батиева — одного из основателей коми-государственности. Он писал в 1920-е годы, и было удивительно, насколько его взгляды совпадают с моими. Тогда я осознала, что Москва подавляет наш регион и нам необходима собственная государственность.

До этого, в 2018 году, еще был скандал с Шиесом, когда у нас хотели построить свалку для московских отходов: в те вагоны, в которых от нас вывозят полезные ископаемые, загружать мусор и хоронить его в наших северных лесах. Помню, я поддерживала сторонников Шиеса и была взбешена происходящим. Это тоже был важный момент для меня, как и для многих коми, который заставил нас задуматься о своей идентичности и государственности республики.

А в 2022-м началась СВО. Я вновь пересмотрела многие вопросы идентичности, Например, задумалась, что о коми существует столько стереотипов, по отношению к нам столько шовинизма!

Но при этом же нас отправляют спасать «русский мир». В Украине. Меня искренне поразило: при чем тут вообще мы?

Рост национализма в России я все время испытывала на себе. Например, часто слышала: «Не переживай, ты почти такая же умная, как русская», «О, ты коми, главное — не спейся к 30 годам». Все эти стереотипы пошли еще с начала XX века. До этого 90% жителей нашей республики были коми, а уже потом руководство СССР организовало в регионе ГУЛАГ и стало ссылать туда людей. 

Потом в Коми начали приезжать люди со всего СССР за длинным рублем — северными надбавками к зарплате и высокими пенсиями. Приехавшие относились к местным как к аборигенам, дикарям, не говорящим по-русски. А тем, кто не владел русским языком, приходилось сложно: не было работы и места в этой новой системе, часто они спивались — отсюда и стереотип о всеобщем алкоголизме коми. 

Так я начала защищать культуру, язык республики. Последние два года говорю и переписываюсь с родными только на коми. Военные действия также заставили меня критически посмотреть на историю республики, на влияние колониализма на мою семью. Поняла, насколько мало знаю про родную республику и как это неправильно. Ведь вся школьная программа выстроена с точки зрения человека из столицы, от лица колонизатора: приросла к России вот такая республика, она ее часть. А саму историю колонизированных народов в школах не изучают.

Сейчас я изучаю историю коми самостоятельно, читаю статьи. Например, узнала, что колонизация и христианизация нашей республики происходили долго — три века. И это был болезненный процесс: некоторые коми уходили в лес или бежали на восток, кто-то и вовсе совершал самоубийства. 

Меня поразило, как трагична была судьба Коми в XX веке, при советской власти республика по факту была подавлена. Потом, в девяностые, встал вопрос об отделении Коми, но этого не произошло — мы остались частью РФ, и основную власть после 1993 года получила Москва. В итоге в XXI веке у Коми снова нет своей государственности.

Но интерес людей в республике к культуре и языку растет. Еще после Шиеса у нас особенно стали популярны этнические подарки, сувениры. Мне кажется, это эзопов язык — [возможность выступить] против империалистического режима. 

Малым народам и языкам важно внимание, и грустно, что мы этого добиваемся таким путем — бунтом. 

Я сильно скучаю по Коми — по природе, лесам. Если ситуация в России поменяется, буду рада вернуться и применять знания на благо региона и страны: внедрять зеленые технологии, развивать экологическую устойчивость. При этом я хотела бы, чтобы ситуация в Коми была другой: чтобы у республики была независимость, свобода, она могла сама решать, что будет происходить на ее землях. Я не говорю об отделении от России, важна именно автономия республики. В таком случае коми-язык сможет быть государственным и главным в республике, а наша культура будет сохраняться и развиваться.

«Удобно, когда один народ: им проще управлять» 

Тансулпан Буракаева, художница, режиссерка, основательница бренда украшений «ТапТаман»

Моя мать — башкирская писательница и журналистка Марьям Буракаева. Она всегда была общественной деятельницей, стремившейся сохранить наши деревни и в целом национальную культуру. Мы жили в Уфе, но вскоре после моего рождения переехали в поселок — сначала в один, потом в другой. Для мамы было важно, чтобы дети жили там и впитывали башкирскую культуру, традиции. У нас также было жесткое правило: дома говорить только на башкирском.

Думаю, такой трепет к языку и идентичности в целом пошел еще от моих бабушки с дедушкой. Для них было важно, чтобы дети получили образование, и именно на башкирском языке. 

Но в то время сильных учеников отправляли в русскоязычный класс, а отстающих — в башкирский. С тех пор пошли стереотипы, что на нашем национальном языке говорят необразованные, а интеллектуалы — на русском. 

Мама, учась в башкирском классе, была вынуждена доказывать, что она не менее умная, чем ребята из русского: отлично училась, никогда не пользовалась шпаргалками. Тогда сформировалось ее национальное самосознание, гордость. 

К тому моменту, как я пошла в пятый класс, мы переехали в райцентр — родное мамино село Исянгулово. Я пошла в обычную сельскую школу, но мама говорила, что в ней нет «рух» — башкирского национального духа. И вскоре она осуществила свою мечту — открыла сельскую гимназию. Здесь обучение велось на башкирском, а главное — были продуманные мамой «тормош» («уроки жизни»). На занятиях можно было узнать больше о башкирской культуре, истории. Сначала такие уроки были только в нашей гимназии, а потом появились и в других школах республики.

Я училась в сельской гимназии с шестого по девятый класс. О том времени у меня осталось множество прекрасных воспоминаний: мы изучали народную музыку, пели башкирские песни, ездили по соседним деревням и давали концерты, путешествовали по родному краю. 

Моя идентичность связана с Башкортостаном. Я путешествую, мне нравятся другие города и страны, но я не вижу себя в них. Почти всю жизнь живу здесь: после девятого класса уехала учиться в Уфу — сначала в художественное училище, потом в академию искусств. При этом параллельно с живописью меня интересовало кино, и потом я поступила в институт кино и телевидения в Санкт-Петербурге. Но не планировала там оставаться и по окончании вуза вернулась в столицу республики.

Мои фильмы тесно связаны с бытом и культурой Башкортостана: я стараюсь раскрыть в своих работах историю и традиции. Например, еще во время учебы в Питере сняла небольшой фильм о женском национальном костюме. Интерес к нему появился при советской власти, но костюмы использовались только на театральной сцене и в итоге были сильно изменены: стали декоративными, без всякой функциональности, их делали из синтетических тканей. 

Потом появились шапки с лисьими хвостами — якобы это национальный башкирский элемент одежды, но на самом деле его придумали в советское время. 

Моя первая полнометражная картина «Моя звезда» — про популярную у нас рок-группу «Бурелар», в ней снимались многие восходящие звезды Башкортостана. В документальном фильме «Дорогами Салавата» мы глубоко [исследовали] личность национального героя, поэта Салавата Юлаева, башкирского национального героя, показали весь его путь, от Уфы до Палдиски. В короткометражках «Я женюсь!», «Два соседа» я показываю башкирское село и людей, живущих там. А в последнее время пишу сценарии для мультфильмов на башкирском: переживаю, что для детей мало контента на национальном языке.

Примерно в 2020 году добавилась деколониальная оптика. На тот момент в России уже отменили региональные компоненты образования: то есть республики больше не могут вводить в программу собственные предметы, а «уроки жизни», которые придумала мама, отменены во всех башкирских школах. Кроме того, больше нет учебников по общеобразовательным предметам на башкирском, а сам язык преподается один раз в неделю. 

Стала задумываться, как так вышло. Я не идеализирую девяностые, но ведь в то время у нас была возможность возродить культуру: были телеканалы на башкирском, мы на нем учились. А теперь ничего этого нет. 

Думаю, все дело в том, что у нас унитарное государство, которое стремится стать еще более унитарным. Удобно, когда один народ: им проще управлять. А найти общий язык со многими народами нелегко. В 2020 году даже изменили Конституцию, и теперь русский народ государствообразующий — и этот курс, доминирующая роль одного народа над другими, чувствуется.

Мои взгляды сформировались также благодаря Мадине Тлостановой — деколониальной феминистке и писательнице. Я тоже феминистка, и мне было важно исследовать историю Башкортостана с женской точки зрения. Так я запустила проект «Ҡорама». 

В республике родословная ведется по мужской линии, и во многих семьях ее можно проследить чуть ли не до Средних веков — сохранялись имена и истории мужчин. А с женщинами все намного сложнее: данных мало. Я начала собирать истории про женщин своего рода, а потом предложила подругам делать то же самое. В итоге у нас получились лоскутные истории разных семей.

Сейчас вижу большой интерес башкир к национальной культуре. Нет такого, что нам запретили изучать свой язык, а мы ответили — а, ну ладно. Такие жесткие меры рождают ответные действия, люди чувствуют давление. И даже у тех, кто рос в полностью русскоязычной среде, появляется интерес к башкирскому. 

Но нельзя сказать, что люди стали массово говорить на языке: самостоятельно корпеть над учебниками будут немногие, поэтому нужны какие-то активности, движ, который замотивирует людей перейти на башкирский.

Подобное я и другие активисты собираемся устроить в пространстве, где продаются товары моего бренда «ТапТаман». Я делаю украшения из современных материалов, но с опорой на традиционные формы и орнаменты. Мне всегда хотелось сделать место притяжения в Уфе — творческую мастерскую, где обязательно происходит что-то интересное. 

Например, вскоре мы будем тестировать колонку Хумай, которую сделал один из наших активистов, — это как Алиса, но на башкирском языке. 

Планируем запустить разговорный клуб башкирского языка для тех, кто его подзабыл или стесняется говорить. Еще хотим проводить киноклубы, показывать башкирские фильмы и ленты из других национальных республик — Якутии, например. А для детей я хочу организовывать мастер-классы по созданию мультфильмов на башкирском. 

Возможность взглянуть на историю Башкортостана с деколониальной точки зрения изменила мое мировоззрение. Сейчас у меня нет внутреннего конфликта, зато есть видение прекрасного будущего нашей республики. 

Не так важно, будем ли мы независимой республикой или регионом в составе Федерации (только настоящей Федерации), — главное, чтобы у нас было мощное самоуправление и мы могли контролировать процессы внутри Башкортостана, следить, чтобы земли не разворовывали.

Башкиры всегда выживали и дожили до сегодняшнего дня, не потеряв идентичности. Мы культурно и исторически привязаны к своей земле, поэтому из республики не так активно уезжают люди, а многие потом возвращаются. Будто у нас сильная врожденная ностальгия по республике, и в другом городе или стране всегда присутствует тоска по Башкортостану. Уверена, что это поможет нам делать что-то полезное здесь, сохранять культуру и в целом дружно жить в многонациональной республике.

«Я не становлюсь меньше эвенкой оттого, что не знаю языка и не пасу оленей»

Екатерина Зиброва, исследовательница и консультантка по разнообразию, автор телеграм-канала «Вместе или отдельно»

Я представительница коренного малочисленного народа — эвенков в России около 39 тысяч. Наш народ кочевой, мы расселялись в том числе в Сибири и на Дальнем Востоке. Сейчас большинство живет в Республике Саха, кто-то в Красноярском крае, а мои бабушка и дедушка — эвенки Хабаровского края. Там же родилась и выросла я.

В девяностые, когда я была ребенком, семья много переезжала. Тогда было непростое время: люди все потеряли из-за распада СССР, а родители были фермерами, первыми предпринимателями новой эпохи. Они начали хорошо зарабатывать, и в селе Аим, где мы жили, стали нападать на людей с большим достатком, угрожать им. В итоге родители были вынуждены уехать: помню, они забили всех свиней, чтобы продать их и этими деньгами оплатить полет на вертолете. На нем мы «эвакуировались» на Сахалин, где жила сестра отца.

Когда мне было 11 лет, мама сбежала от отца из-за постоянного насилия с его стороны. И мы с ней и двумя моими сестрами вернулись в Хабаровский край. Следующие семь лет я прожила в селе Аян. Оно расположено на местах кочевания эвенков и других коренных народов. 

Однако ключевые позиции в селе, которые определяют его жизнь, представители коренных народов не занимали.

Мы никогда не отмечали свои праздники, в школе нам не рассказывали о национальном разнообразии региона, о наших историях, культурах. В Аиме какое-то время были кружки, которые вели преподаватели-эвенки, — детей обучали национальным танцам, шили с ними национальную одежду. Но я тогда еще была маленькая и почти ничего не помню. На эвенкийском я тоже не говорю. Его знала моя мама, и периодически она пыталась научить нас, но ей это не удалось, мы везде общались только на русском.

С шовинизмом я, к сожалению, сталкивалась всю жизнь, с самого детства. Моя мама эвенка, а отец русский, и он часто позволял себе принижающие реплики в наш адрес. Говорил: «Глаза узкие, а называешься русский», все время подчеркивал, что мы будто хуже его («Да на что вы способны?», «Чего вы можете достигнуть?»). В школе нередким был буллинг: таких, как мы, называли «узкоглазые», «нерпы». 

Сразу после переезда в селе было нелегко: к нам относились как к чужакам, про мою маму говорили «нерусская», «нарожала, живет теперь тут». Когда она вступилась за нас по какому-то вопросу в школе, ей ответили что-то вроде «Приехали к нам, еще и возмущаетесь». 

Мама все время отстаивала наши права и отвечала, что она не «приехавшая»: это земля ее предков. Эту фразу я до сих пор помню и повторяю ее. 

Я с детства поняла: чтобы улыбнулась удача, надо усердно и много работать. Это важное знание, оно отличается от мифа о меритократии, в которую верят многие белые люди — работай хорошо и добьешься своего. Кажется, что это правда, но не для таких, как я, не для «других». Для нас это правило работает так: «Работай хорошо, и, может быть, ты окажешься в нужном месте в нужное время и тебе улыбнется удача». 

У нас, коренных народов (КМНС, как нас коротко называют), зачастую нет социального капитала, мы выглядим по-другому, нас скорее принимают за мигрантов. Все это создает барьеры, и нам постоянно приходится быть в уязвимой позиции просящего, хотя, казалось бы, это наша страна и наша земля.

Например, для поступления в университет мама чудом выбила мне квоту КМНС, по которой проходной балл был ниже. Однако сдавать экзамены все равно оказалось сложно: в сельской школе был чуть ли не один учитель на все предметы, к тому же мне надо было подрабатывать, и времени было немного. До сих пор помню, как ночами, сидя в сторожке, готовилась к экзаменам. В итоге я поступила. 

Первый год в университете был самым сложным. Учиться в вузе — это во многом социальный навык, и если он есть хоть у кого-то среди родных, то шансы окончить вуз значительно выше. А я была первой в семье, кто получал высшее образование. Ведь до сих пор для многих других коренных народов высшее образование — это огромная привилегия, нечто почти недостижимое. 

Из общего количества эвенков высшее образование имеют только 11%, а людей с ученой степенью — единицы.

После окончания университета я по совету мамы решила поступать в аспирантуру. Я даже не могла до конца осмыслить [весь масштаб затеи], настолько это было амбициозно — целая ученая степень. Много позже, уже после смерти мамы и защиты диссертации (до которой мама, к сожалению, не дожила), я поняла: она знала, зачем мне нужна была степень. Для таких, как мы, это единственный способ сделать карьеру и добраться до более-менее высоких позиций, с которыми приходят уважение и видимость. Защиту диссертации я посвятила памяти мамы.

Хабаровский край разнообразный, в нем много мигрантов: рядом Корея, Китай и много представителей коренных народов. Но тем не менее в университете и в аспирантуре я была одна «нерусская» в группе. Было много бытовой дискриминации. Например, мы, азиаты, для русских на одно лицо, нас путают.

Осознание, что я эвенка, пришло в тридцать с лишним. После учебы я все время меняла места работы. И как-то подумала: что со мной не так? почему не могу, как другие люди, оставаться на одном месте долго? И вспомнила, что мои предки — кочевой народ, и решила: наверное, тоже кочую. Это немного наивная мысль, но она помогла принять себя.

К тому моменту моей мамы уже не было в живых, и я вспоминала, как она ощущала и преподносила себя. Например, никогда не скрывала [своего происхождения], и в этом всегда ощущалось желание отстоять себя, какая-то гордость.

Происхождение — это данность, и важно его принять. Больше узнавая о семье, предках, я лучше понимаю себя и все, что происходит вокруг. Соприкосновение с идентичностью дает мне контакт с прошлым, а там много боли. Ее важно пережить, пройти через агонию, фрустрацию. Так приобретаешь возможность жить свою настоящую жизнь и видеть, что мир несправедлив, жесток, но в нем есть и немного добра.

Обращение к корням также помогло мне понять, что со мной все в порядке. Как я уже говорила, мой отец часто позволял себе говорить, что мы с мамой и сестрами «нерусские», а значит, какие-то не такие, и я жила с этим чувством «дефектности». Теперь понимаю, что ничем не хуже других, а с неравенством и несправедливостью я сталкивалась потому, что так, к сожалению, сложился этот мир. Но дальше у меня, как и у всех, был выбор, и я решила что-то делать: активизм, наука — все это дало мне чувство контроля над жизнью. 

Сейчас я планирую написать книгу о маме и бабушке — про их жизнь и про то, через что проходили коренные народы на территории РФ. О некоторых вещах мама мало рассказывала. 

Например, в детстве она жила в спецшколе-интернате для коренных жителей, откуда многие дети сбегали. А вокруг тайга, холод — немало ребят погибло. 

Я планирую сделать эту книгу деколониальной, то есть не строить ее только вокруг травмы. Хочется, чтобы за рефлексией и сопряженным с ней страданием можно было увидеть, как создается новый опыт, где травма остается, но уже более не имеет надо мною власть.

Также меня интересует эвенкийский язык, но нет возможности учить его. В 2022 году я уехала из России и сейчас живу и работаю в ЮАР. Снова борюсь за выживание здесь и понимаю, что актуальная для меня задача — улучшать английский, так что на эвенкийский просто не остается времени. Но по возможности я погружаюсь в культуру — например, у меня есть книга эвенкийских героических сказаний, я ее периодически читаю. 

Вижу, как других представителей малых народов стыдят за то, что они не знают родных языков, и они сами этого, к сожалению, стыдятся. 

Нам также часто повторяют: раз заговорили о корнях, возвращайтесь в Россию и идите пасите оленей, как настоящие эвенки. 

А я не считаю, что становлюсь меньше эвенкой оттого, что не придерживаюсь традиционного уклада или не ношу элементы национальной одежды. Я все равно эвенка, вне зависимости от того, хочется этого мне, вам или кому-то еще.

Стараюсь доносить эту мысль и до других представителей коренных народов, которые оказались в похожем положении: мы не должны ощущать стыд оттого, что не знаем языка и не живем по традициям. Мы не должны считать себя «полукровками», которые «не то и не другое». Я предлагаю этот навязанный нам стыд преобразовывать в трикстеризм. Трикстер — это существо, которое приносит хаос, легко перемещается среди сообществ, миров. Так же и мы нарушаем порядок, ломаем стереотипы о нас и можем жить в двух-трех мирах одновременно, менять пространства, места — в этом наши сила. 

То, что происходит сейчас, я бы назвала второй волной ревитализации — многие малые народы РФ начинают интересоваться своим происхождением. Первая волна была в девяностые, когда республики заявили о себе, желая осознать свою агентность, субъектность, приобрести независимость. Тогда это было связано с коллективной травмой — распадом страны. 

Сейчас у малых народов другая травма: за «русский мир» вынуждены погибать и они, нерусские люди. 

Причем диспропорционально: из более бедных национальных республик больше людей идет на СВО и больше умирает. Это трагический результат экономического и этнического неравенства, которые тесно связаны друг с другом.

При этом различия между нами (русскими и нерусскими) искусственно конструировались вместе с колониальной политикой в прошлом веке. СССР создал такой миф: русский — это белый человек, а мы, представители азиатских народов, из мирового диалога были вообще исключены. Так и остается до сих пор. 

В ЮАР меня часто спрашивают: почему ты россиянка, если выглядишь как азиатка? Когда я говорю, что в России около 200 разных народов, местные люди отвечают, что ничего про это не знали. То есть нас для большинства просто не было и по-прежнему нет, мы вообще не существуем в их мире.
Это знание сейчас доходит до коренных народов России через травму потери и прямой угрозы жизни — родные, близкие, соседи погибают, и непонятно за что. Я уверена, что нынешний дискурс уже не изменишь, как и не остановишь процесс деколонизации. Это всегда работает так: ты что-то осознал — и уже все видишь через эту призму.