«Церковь научила меня разговаривать с Богом, а феминистки — с дочкой» История Кати Карповой, «неправильной» православной

34-летняя Екатерина Карпова работает при епархии, создает социальные проекты, исповедуется, проходит психотерапию, читает фем-паблики и пишет в «Инстаграме» о насилии, проблемах женщин и особом материнстве. «Гласная» поговорила с Катей о том, как собрать себя по кусочкам после родительского насилия, сколько раз тебя спросят про мужчин, если ты собираешься стать приемной матерью-одиночкой, и можно ли совместить православие и феминизм.

«Либо монастырь, либо замуж»

Я пришла в храм очень юной, мне было восемнадцать. Как и многих, меня туда привело горе. Умерла моя любимая бабушка, я сильно переживала. Она была очень верующей — одна из всей нашей семьи. Мама только меня отвезла из поселка в Хабаровск, чтобы покрестить, а брата уже почему-то не стала. О бабушке у меня сохранились четкие воспоминания: как она молилась вечерами, что-то шептала. И я тогда чувствовала, что она делает что-то очень правильное. А потом ее не стало. И мне показалось, что если я буду приходить в церковь, то смогу с ней общаться, она меня там услышит. А позже, году в 2005-м, попала на исповедь и осталась.

Точнее, сначала я увидела всенощное бдение. Все было так торжественно, что я даже испытала небольшой шок. Недоумевала: что сегодня за праздник? Рождество? Пасха? Да нет, сейчас же лето! Меня потрясла красота обряда. Про исповедь тоже думала, что будет просто какая-то кабиночка, как в фильмах. Зашла, а там аналой стоит, очередь, все ждут. Я на самом деле готовилась, книжку даже специальную купила — там, среди прочего, было про то, как выбрать духовника. А получилось так, что выбирать мне не пришлось. Священник на той исповеди подошел, поздоровался — и показалось, будто не со всеми, а только со мной. Я решила, что никого другого мне не нужно. Его звали отец Евгений, и он был ненамного старше меня.

Я тогда уже жила одна, как-то зарабатывала себе на хлеб, но было очень сложно. Работала официанткой в совершенно жутком месте, типичном ночном кафе 2000-х. Не знала, как себя уберечь. Купила сборники стихов Цветаевой и Ахматовой и читала их на выходных, чтобы как-то перебивать этот ужас. Нет, драк там особо не случалось, но все было пропитано пошлостью. А я девочка, воспитанная верующей бабушкой, мне хотелось совсем другого отношения — и я его нашла в церкви.

Бывало, через день приходила на службу и ждала отца Евгения, чтобы рассказать: а вот у меня это было, и это, и вот такое еще. Много рассуждала про свои влюбленности, я тогда была очень влюбчивой, постоянно срывалась в созависимое поведение. А он мне говорил: «Катя, занимайся собой, развивайся, учись, ходи в театры и музеи, у нас такой интересный город». Но я спорила: «Нет! Люблю вот этого! Мне больше ничего не надо, не могу без него жить». Была потребность с кем-то слиться эмоционально, добрать эту любовь, я ведь из неблагополучной семьи. А батюшка советовал заниматься собой. Сейчас вспоминаю и думаю: как я могла его не воспринимать?

Но все равно продолжала ходить. Он выслушивал меня всегда с уважением и любовью, терпеливо, никогда не ругался. Ну, бывало, посмотрит строго, когда совсем достану. Но главное, что я всегда могла выговориться. А больше рассказывать было некому, по крайней мере, из взрослых. Подружки в 18–19 лет как тебя поддержат? Там еще такой бред в голове! А он относился ко мне хорошо, пусть я и не все понимала из того, что он говорил.

Потом мне стало все-все интересно, все правила и традиции. У меня, кстати, когда я только пришла, были рваные джинсы, какая-то тельняшка, пуля на шее висела. Хорошо хоть майку с Че Геварой дома оставила.

Батюшка увидел и спрашивает: «А что это у тебя?» Говорю: «Крест и пуля — или жизнь, или смерть!» Он в ответ: «Господи помилуй!»

То есть меня даже в таком виде никто не выгонял. Но вскоре появились длинные юбки, косынки. Мне казалось, если буду следовать каждой букве, Бог полюбит меня еще сильнее. Такое поведение характерно для травмированных людей — стараться заслужить любовь. Думаю, многие в церкви застревают в этом состоянии, потому что не понимают, за что их еще любить, как не за соблюдение правил. И чем строже, тем лучше.

У меня тоже такое поначалу было. Видела в храме девушку в джинсах и начинала: «Она предает Христа! Да как так можно?!» Пока один знакомый не сказал: «Вера, конечно, в малом, но ты за малое прибить готова. Это фанатизм». Мне стало понятно, что надо как-то отходить от такой позиции. Вера ведь действительно не в юбке и не в платке. Сейчас к брюкам в церкви отношусь спокойно. Однажды я сама пришла в храм в шуршащих зимних штанах. Батюшка — другой — пожурил: «Почему не в юбке?» Я объяснила, что у меня нет денег даже на продукты, не то что на подходящую одежду. И он дал мне тысячу рублей.

Этот священник постоянно говорил, что мне нужно в монастырь. Не понимал, как женщина может просто жить одна: либо монастырь, либо замуж.

Кризис веры у меня тоже был, конечно. Мне кажется, такое должен пережить каждый. Началось, когда мне стали попадаться новости про домогательства в семинарии, про то, что где-то воруют… И меня сильно зацепило: в моей церкви, где рядом хорошие люди, такое происходит?! Но потом я поняла, что те, плохие, не определяют церковь. Плохие есть в любом сообществе. Бог ― это Бог, а человек ― это человек, он вот такой, греховный. Но хуже, когда читаешь про насилие. Помню посты в «Живом журнале» — исповедь послушницы о том, как она жила при монастыре, и там был приют, где над детьми издевались. Про домашнее насилие как системную проблему я тогда не задумывалась: в церкви об этой теме не говорили. Хотя я-то прекрасно знала, как все это происходит.

«Мама била папу»

Сначала мама меня любила. Помню, как обнимала, носила на руках. А потом она лишилась работы на почте: что-то не так сделала, и ее уволили. Пошла работать уборщицей в школу, понеслись запои. Мы с младшим братом подросли, и начались срывы, крики, побои. Вокруг 90-е — и никакой опоры. На нашей улице в деревне, где я выросла, пили многие. И многих били отцы. Гонялись с палками за женами с детьми, те прибегали ночью к соседям, зимой босиком по снегу, — все это считались обычным явлением. У нас с братом в комнате стояли две кровати. Мы ложились на одну, а на другую какая-нибудь мама с дочкой. Всегда пускали, потому что это воспринималось как норма. Сейчас смотришь какие-нибудь фильмы Василия Сигарева и ничему не удивляешься: ну да, мое детство показывают.

Мы жили в частном доме, больше похожем на сарай. С огородом, который я ненавидела. Мать в запое, отец на сутках, дом на мне, корова на мне, а я запуганная десятилетняя девчонка. Надо что-то сварить, накормить брата, все закрыть, сходить за коровой или вообще пасти деревенское стадо под жутким солнцем. Как же я боялась, что какая-нибудь корова убежит! Знала уже тогда, сколько они стоят.

У нас все было наоборот. Папа не пил. Мама била и нас, и папу, а он ее вообще не трогал.

Не ушел, наверное, потому что нас было жалко. Он учился в коррекционной школе, долго не женился и во многих ситуациях вел себя как ребенок. Знаю, что мама родила нас от другого. Отец тоже знал — он переболел чем-то в детстве и не мог иметь детей. И когда они собрались разводиться, сказал, что алименты платить не будет, потому что у него есть справка, мы не от него. Вот так я в 13 лет обо всем узнала. Но он все равно для меня папа.

Мама периодически говорила про детский дом. Я видела в школе детей оттуда, они были одеты лучше меня. И думала: может, пусть она меня туда уже отдаст? Там их хотя бы кормят три раза в день и одежда приличная. Но в 13 лет меня забрала к себе папина сестра. И я, конечно, очень скучала, хотя знала, что мамка пьет, гулящая, такая-сякая… Ненависть пришла уже потом, во взрослой жизни, на терапии, где я могла все это выразить.

У тети Нади были взрослые дочери, мы жили вместе со старшей, ее мужем и маленькой дочкой в трехкомнатной квартире. Муж был жутко ревнивым. Однажды пришел, жены дома нет — и у него сорвало крышу. Он поднял меня и погнал ее искать. На дворе поздний вечер, мне 14 лет, для меня все это дико. Когда она пришла, он достал пистолет и говорит: «Вызывай ментовку, пока они будут ехать, я тебя убью. Не могу с такой жить, ты мне изменила». Меня сковал ужас, я боялась пробежать мимо, чтобы вызвать милицию. Сидела как парализованная, а рядом спал их маленький ребенок… Тогда это у меня в голове и засело: вот такие они, значит, мужики. А с виду как настоящий глава семьи: красивый военный, пьет только по праздникам. И я подумала: никогда, никогда замуж не выйду.

Тетю я уважала. Казалось бы, тебя взяли в приличную семью, чего еще надо, живи и радуйся. Но я ее раздражала, это чувствовалось. «Ты сидишь не так, ты горбатая, куда ты пошла, почему с мальчишками не общаешься, мои девки всегда общались и уже понарожали, а ты все по каким-то библиотекам»… Тетя Надя давно умерла, и поговорить об этом теперь не с кем. А вот когда я видела маму в последний раз, все-таки спросила: «Как тебе не жалко было бить нас с братом? Как ты могла?» Она ответила: «Да что ты там помнишь? Забудь уже и прости!» Потом постояла, помолчала и говорит: «Меня тоже били, я не могла по-другому». Меня трясло от слез. Но я рада, что это услышала. Одному моему знакомому сказали: «Ты что?! Мы тебя не били, с чего ты взял! Ну подумаешь, получал немножко». Очень грустно, что многие не понимают важности проживания детских травм, обесценивают их, говорят: «Ну бывает, тебя били, но ты же выросла хорошей». В таких случаях я отвечаю: «А вы представляете, чего мне это стоило? Я нормальная не благодаря, а вопреки».

Кстати, встретилась мне однажды история про заповедь «Чти отца своего и мать свою».

Одного протестантского пастора кто-то спросил: «Как чтить отца и мать, если надо мной совершали насилие в детстве?» И он объяснил: «Для вас лучшим исполнением этой заповеди будет не передавать насилие дальше».

А как этого достичь? Уж точно не молчанием и притворством. Если бы я тогда знала, что можно уйти туда, где не бьют и помогут, если бы с мамой поработали специалисты, в мире было бы на двух искалеченных людей меньше ― это я о себе и брате.

«Если тебе плохо, иди помогать тем, кому еще хуже»

Когда мне было восемнадцать, у меня была беременная подружка на год старше. Мы вместе с ней и ее парнем снимали жилье. У нее была двойня, но она поздно обратилась к врачам, и мальчики через сутки после рождения умерли. Я прибежала в храм, плакала, молилась. Переживала эту потерю как свою. Потому что давно уже думала: ей же тяжело будет с двумя детьми — одного я буду нянчить. Уже тогда мне хотелось стать матерью, быть кому-то нужной.

А раз я верующая, то у меня, конечно, должна быть православная семья и шестеро детей (не знаю, почему шестеро, вот так придумалось). Но ничего не получалось. Чувства вспыхивали ненадолго и угасали, многие парни боялись моего напора, такого серьезного настроя, и сбегали. Стало возникать ощущение, что я никому не нужна — ни Богу, ни людям. Меня часто охватывало уныние и периодически преследовали мысли о самоубийстве. Казалось, что больше не вытяну, хотелось как-то все закончить. У церкви был один универсальный рецепт для таких ситуаций: если тебе плохо, иди помогать тем, кому еще хуже. И я пошла волонтером в дом ребенка. Он находился рядом с домом, где я снимала комнату: вышел во двор, дорогу перешел ― и помогай, сколько хочешь. С учебой не очень получалось, так что время было. Ну и хотелось деток понянчить.

Там я встретила Илону.

Мы познакомились в 2010 году, когда ей исполнилось три годика. Было еще несколько девочек, и мне хотелось забрать всех, человек пять себе присмотрела. Позже устроилась туда подрабатывать нянечкой. У меня тогда был график два через два в книжном магазине, а еще один день я трудилась в доме ребенка, присматривалась. Хотела понять, будут ли они меня бесить. Потому что часик погулять ― это одно, а проводить целый день с ними, слушать их крики, «мя-мя-мя»… Вынесут ли они мне мозг? Надо было проверить свою устойчивость. И в принципе оказалось нормально. Единственное, нужно делать все быстро: одной рукой накрываешь на стол, другой подметаешь, третьей моешь ребенка, четвертой играешь… Осознала, что устаю, но все равно они милые. Бегаешь-бегаешь, а потом какую-нибудь улыбку поймаешь или они обнимут своими крошечными ручками, которые в два раза меньше, чем нужно. И думаешь: ой, какое счастье!

Потом Илоне исполнилось пять, и ее как ребенка с синдромом Дауна должны были перевести в психоневрологический интернат. У нас в крае таких два: один ближе, другой дальше. И я загадала: если надо, чтобы Илона была со мной, пусть она останется рядом. Ее перевели в ближайший, и мы поехали узнавать, пускают ли туда волонтеров, что для этого нужно.

Когда я пришла, Илона пробыла в ПНИ месяц. Вся в каких-то болячках, дезориентированная. Мне кажется, ей там доставалось. В доме ребенка она реагировала на меня — и вообще она девочка любопытная, везде лезет, не может сидеть на месте. А тут стало все сложно. Ну, вряд ли за ней там бегали и ласково приговаривали: «Куда ты пошла, милая? Давай покушаем».

В общем, я задумалась. А тут еще очередная несчастная любовь: я была в упадке, в депрессии от того, что меня опять бросили.

Пришла в учреждение, увидела этих детей ― и всё. Решила, что пора заканчивать с мужиками. Нужно стать приемной мамой.

Я пошла в школу приемных родителей и именно там поняла, что надо прекращать попытки получить любовь, пора научиться ее, наоборот, отдавать — ребенку. И что сама я с этим не разберусь, мне нужна психотерапия.

«Воплотить Его замысел обо мне»

Терапевтку я нашла в другом городе, она вела приемы по скайпу. Именно терапия помогла мне наладить отношения с Богом после кризиса. Я взглянула на них по-другому и поняла, что мой первый приход в храм был побегом от реальности: спрятаться, найти того, кому ты нужен. Мне нужен был тот, кто будет родительской фигурой, утешит, и место, где меня ждут, любят и принимают такой, какая я есть. Бог стал такой фигурой, а церковь — таким местом.

Иногда я чувствовала себя странно: у меня же есть Господь, исповедь, причастие. Как мне все это соединить с терапией? Но поняла, что для меня как для верующей психотерапия ― это возможность восстановить себя такой, какой меня задумал Бог, но испортили внешние обстоятельства. Детство, родители. Меня надо починить, чтобы воплотить Его замысел обо мне. Он ждет, чтобы я умножала любовь в мире, а я не могу, потому что мне не показали, как это делать.

У православной общины есть предубеждение против психологов и психотерапевтов. Но отец Евгений сказал, что я молодец, и даже интересовался, с помощью какого метода мы работаем. Я не рассказываю о терапии всем подряд, хотя и не скрываю. Некоторые реагируют удивленно, но не негативно. Кто-то спрашивает, православный ли психолог. Отвечаю, что нет, общий для всех. А есть и те, кто последовал моему примеру.

На психотерапии я узнала, что есть процесс горевания, и у всех он проходит по-разному. Я писала посты в Инстаграме о пережитом насилии. Этого многие не понимают. Мол, зачем — ну было и было. Но таким людям, как я, необходима поддержка. Слава Богу, она у меня сейчас есть. Были и те, кто меня благодарил, рассказывал свои истории. Так что это нужно не только мне.

Ну и с главным я в итоге определилась. В процессе терапии поняла, что нужно что-то делать для людей с синдромом Дауна. Показывать, что они необычные, но не какие-то уроды, а такие же люди, как мы, которые имеют право быть среди нас, жить в семьях. Первый наш проект назывался «Синдром радости», мы запустили его совместно с епархией: известные люди фотографировались с солнечными детками. Второй, «Солнечный шедевр», я до сих пор очень люблю. Эти фотокартины и сейчас висят у нас в краевом центре для детей с множественными нарушениями развития. У нас скоро будут проходить международные детские инклюзивные игры, приедут ребята со всей страны и даже, по-моему, из Чили. Мне очень приятно, что еще столько людей смогут это увидеть.

Тогда я сделала перерыв в терапии года, наверное, на полтора — решила, что дальше справлюсь сама. Но продолжила, когда мне одобрили Илону — и тогда же впервые задумалась о правах женщин.

«Замуж с такими детьми не берут»

Не знаю, почему это не произошло раньше. Наверное, потому что слово «феминизм» в церкви было ругательным, что-то вроде проституции. А еще Хабаровск очень далеко от центра страны, сюда все долго доходит.

В итоге первые мысли появились благодаря Илоне. Знакомые часто рассуждали о том, как я собираюсь ее содержать и поднимать. Но больше всего их интересовало, как я теперь найду мужчину. Один из батюшек в храме так и спросил: «Как же ты теперь замуж выйдешь?» И я очень дерзко ответила: «А что, наличие мужчины теперь определяет мою ценность для Бога?» Это была первая ласточка. Потом другой священник заметил: «Замуж ведь с такими детьми не берут». Я возмутилась: «Почему вы так низко оцениваете мужчин? Хороший возьмет». А потом стала говорить прямо: «Как будто я без ребенка замуж собиралась».

Сомнения периодически появлялись и раньше. Например, церковь ничего не говорит о принятии своего тела и своих особенностей, хотя утверждает, что Бог любит всех без исключения. Или утверждается, что женщина спасется чадородием, но при этом многие святые женщины были бездетны.

А однажды попала на телепередачу на канале «Спас», где встречались священник Павел Островский и феминистка Мария Арбатова. И вот она спрашивает про женщин в церкви, а он в ответ:

«Да вы что, у нас женщины спокойно самореализуются! Хочешь ― полы мой, хочешь ― свечки меняй, хочешь ― на клиросе пой».

Да уж, вот это личностное развитие. И про аборты заговорили. Мария спрашивает: «К вам на исповедь много людей приходит, которых в детстве не любили родители?» Павел помолчал и отвечает: «Да, много».

Я-то отлично поняла, к чему это было, потому что переживала моменты, когда думала: «Лучше бы меня не рожали, лучше бы я не появилась на свет». Да, я считаю, что аборт ― грех, но запрещать его на законодательном уровне не вижу смысла. Это нарушение прав женщин. Для них это все равно сильные переживания. Тут я и с теми, и с другими.

Мне стало интересно, я решила посмотреть, что по этой теме есть еще. Почитала про право на эмоции, на их проживание. Что я имею право злиться, и это не значит, что я какая-то «недотраханная». Честно говоря, не понимаю, как у некоторых моих верующих знакомых в голове уживается концепция «надо усмирять плоть» и стереотип «мужика нормального не было». Кажется, если им на это указать, они сами сильно удивятся.

Много нашла про принятие своего тела, про половое воспитание. Была в шоке и мысленно возвращалась в детство, где никакой нормальной информации не было, а воспитывала нас улица и желтая газетка «СПИД-инфо». У меня растет девочка, мне нужно научить ее гигиене, здоровому отношению к своему телу, какой-то безопасности, в том числе сексуальной. А чтобы выстроить доверительное общение, нужно сначала с собой все проговорить и понять, чего мне самой не хватало. Конечно, учу ее ничего никому не показывать, говорить другим, что нельзя трогать ее грудь, попу и так далее, закрывать дверь школьного туалета. Вот таким основам. Церковь научила меня общаться с Богом, а феминистки ― разговаривать с дочкой.

Поэтому мне очень важно, чтобы и в церкви уделяли внимание женской и детской безопасности. Это не где-то там в фильмах орудуют маньяки, все происходит в семьях и учебных заведениях. Часто мы слышим: если муж бьет или скандалит, надо терпеть, дети же. Так нельзя. Правда, есть священники, которые говорят, что рукоприкладство ― повод для развода. Я встречала таких даже у нас в Хабаровске. Жаль, что их так немного.

Считается, что родитель в православной семье вправе наказывать своего ребенка и способы он выбирает сам. И хотя есть те, кто считает телесные и другие жесткие наказания недопустимыми, существует и церковный доклад, где наказание не порицается. А хочется, чтобы такой ребенок пришел на исповедь, рассказал о побоях, и священник ответил ему: «То, что с тобой делают, ненормально, ты не виноват». А потом подошел бы к родителям и пристыдил их.

Ведь многие люди не злые по натуре, они, как бы страшно это ни звучало, просто сами выросли в этом и не знают, как по-другому.

Ну и женщина, естественно, не только мать и жена. Она может жить одна, заниматься наукой или даже религией, то есть посвятить свою жизнь чему угодно, необязательно семье. И это не должно считаться зазорным, как у нас принято: жена, семья, рожай…

Борьба за права женщин нужна ― просвещением, словом, примером. Вот сейчас общаюсь с одной девушкой. У них православная семья, и муж всю зарплату отдавал на благотворительность. У него какой-то бзик, что другим деньги нужнее. А семья живет на пенсию ребенка-инвалида и на крохотное пособие. Подсказала ей, что можно подать на алименты в браке, но сначала спросить, насколько ему будет приятно, если вокруг узнают, что она вынуждена так поступать с собственным мужем. И, знаете, проблема решилась.

«Ребенок как будто с войны вернулся»

Илона попала ко мне, когда ей было девять. То есть после нашего знакомства к тому времени прошло шесть лет. Я бы подала документы на три года раньше, но у меня были проблемы со здоровьем.

Большинство подруг были без детей. И меня, конечно, многие отговаривали. В интернате говорили: видите, это тяжелый ребенок. А я отвечала: да все нормально будет! Вообще, наверное, правильно делают, что сначала отговаривают, но палки в колеса родителям вставлять не надо. У нас сейчас мамы детей с синдромом Дауна требуют принять специальный протокол сообщения диагноза в роддомах. Он очень нужен. Потому что я знаю, что сказали Илониным биологическим родителям. Когда приставы работали с ними, чтобы переоформить на меня алименты (кстати, матерям говорят: «Лучше роди и откажись», но почему-то умалчивают, что потом этого ребенка все равно придется содержать), отец спросил: «А вы видели девочку?» Пристав ответила: «Да, они приходили вместе с приемной мамой». «А она что, ходит?! Нам сказали, она не будет ходить и вообще развиваться, а мы все время будем сидеть возле нее и не сможем ни работать, ни жить». Я сначала боялась, что вот они узнали и как начнут звонить, как приедут! А потом злилась: они даже не попросили показать ее фотографию.

Взять Илону, конечно, было эмоциональным решением. Я себе представляла, что вот приведу Илоночку домой, и она за две недели у меня заговорит, запишет, затанцует, станет чудо-ребенком, а этим, которые в интернате говорили, что я дурочка, я все докажу. Конечно, ничего подобного не произошло. Я понятия не имела, что такое поведенческие расстройства. Ребенок с глубокой травмой, как будто с войны вернулся. Как будто под бомбежкой лежал — а я ей купила прописи. Прописи! Она ручку-то держала раз пять в жизни. Я говорю: пиши, а она смотрит на меня, улыбается и ничего не понимает. ­­Мне казалось, что она просто надо мной издевается, я сначала не могла это вынести. Вернулся детский страх: всё, меня отвергают ― значит, я плохая, сейчас наступит крах всего.

Но первый год не зря называют «медовым месяцем». Вывезла его как раз на эмоциях, что я теперь мать. А потом попался хороший психиатр, выписал правильные таблетки, и правда стало полегче, она выравнялась. Но затем произошла очень сложная вещь: Илона толкнула меня в бездну моих детских травм.

Я выходила из себя, и в памяти всплывали слова: «Тварь, сука, убью, ты у меня всю жизнь будешь кровью умываться!» Так мне в детстве говорила мама. Я прямо видела картинку: как она это произносит, что она со мной делает. И когда начинала кричать, осознавала, что это кричит моя мать. Очень жутко. Я не понимала, что делать, когда такие драконы из тебя вырываются. Мне было страшно рассказывать об этом терапевтке. Но иначе я бы или в окно вышла с этим всем, или отдала бы ребенка обратно и тоже потом вышла в окно.

И вот мы потихоньку, потихоньку начали это разбирать. И справились.

«А у вас есть другой ребенок, здоровый?»

Мой папа иногда к нам приезжает. Редко. Вот сейчас позвонил и спросил, когда у Илоны день рождения. Они там с его новой семьей и братом собирают вместе какие-то гостинцы, подарки передают, сладости. От новости о приемной дочке, конечно, все немножко в шоке были, приезжали проверять, справляюсь я или нет. Спрашивали про льготы ― они у меня практичные. Видимо, думали, что раз я недавно взяла ипотеку, то у меня все прямо хорошо. А у меня даже не было первого взноса, просто так удачно сложилось.

Не знаю, что они говорят об Илоне между собой, в лицо я ничего неприятного не слышу. Один раз только двоюродная сестра спросила: «Ты не жалеешь, что поставила на себе крест?» А я благодаря Илоне начала работать над собой и, возможно, без нее до сих пор сидела бы в яме страданий, топталась бы на одном месте. Мне, наоборот, открылся другой мир! До нее мне толком не нужны были ни путешествия, ни учеба. А тут мы летали в Питер, я узнала, что такое настоящий отпуск и как люди отдыхают.

А больше я ни на что особо не рассчитываю. Хотя папа как-то сидел с Илоной, отпускал меня в театр. Но она очень эмоциональная, и он потом жаловался. Лучше я сама.

Какие у меня сложности? Я все боюсь с этой пандемией, что, если вдруг ночью попаду в больницу, она останется одна. Конечно, до утра проживет и найдет, что поесть, — она вполне способна провести пару часов в одиночестве, — но сварить себе сама уже ничего не сможет. Я подготовилась: написала памятку, отдала запасные ключи знакомой, написала в наше сообщество особых мам, объяснила близкой подруге, какие таблетки давать Илоне.

А другая подруга обещала удочерить Илону, если со мной что-то случится. Моя главная цель ― не дать ей попасть обратно в учреждение.

Я понимаю, что Илона теперь со мной на всю жизнь, она никуда не уйдет. Конечно, иногда накатывает, хочется побыть одной или вообще куда-нибудь уехать. Но я думаю: ладно, она подрастет, и станет попроще, найду няню, с которой можно на пару суток ее оставить. А больше и не надо: обычно мне с ней хорошо, комфортно, она заботливая и очень нежная девочка. Сейчас у меня есть время, пока она в школе.

Пока нас ниоткуда не выгоняли, даже из кафе, а кафе этот человечек очень любит. Тут все нормально. В автобусах все уступают места, она сама говорит: «Дай сесть», стоять вообще не может. И в поликлиниках пропускают. В церкви в очереди к причастию могут пожурить, что бежит вперед, но это особый ребенок, ждать она не будет.

В школе никто не обзывается, там же все такие. Когда по улице идем, дети, конечно, смотрят, потому что походка у Илоны особая. Иногда хочется сказать: «Чего смотришь?» Но одергиваешь себя — они же не специально. Хотя на большие детские площадки я с Илоной не хожу. Мне трудно отвечать на вопросы целой толпы детей. Взрослые всё понимают, а дети нет. «Что с ней? Почему она такая большая и так странно разговаривает? Она вылечится?»

Зато взрослые, бывает, спрашивают: «А у вас есть еще один ребенок, здоровый? Не только же с этим жить». Почти каждый детский врач так делает, если честно. Нет, говорю, у меня и мужа-то нет. «А как же вы справляетесь?» Ну как справляюсь: работаю на трех работах, учусь, получаю диплом.

Когда я брала Илону, то была готова к тому, что мужчины у меня нет и пока не будет. А если он потом появится, то должен будет принять и меня, и ее. У меня были отношения, но не длительные и все до Илоны. Перед самым удочерением появился человек, который был готов к ее присутствию, но я заметила тревожные звоночки ― он пытался все контролировать. А мне этого не надо.

Вот с тех пор я больше не влюблялась. Иван Ургант же не считается, да?

И когда в очередной раз кто-то нарушает мои личные границы советами о замужестве, спрашиваю в ответ: «А зачем?» Я сама плачу ипотеку, обеспечиваю себя, развлекаю, мне с собой интересно. Еще не решила для себя вопрос, нужен ли Илоне отец. Осознанный, включенный в воспитание ― может быть. А просто чтобы был? Если честно, я прямо боюсь того, что рядом с ней будет мужчина. Не знаю, смогу ли доверить ее, потому что привыкла думать, что мужчины плохие.

Хотя в идеале, наверное, было бы неплохо, если бы у меня был муж, а у Илоны — братик или сестренка. Но не скажу, что меня гложет тоска по этому идеалу. Может, погрущу раз в три месяца, когда посмотрю на какую-то радостную семью: «Какой папа хороший! Вот бы у нас такой был». Но я допускаю, что такое, возможно, еще случится. А вот когда вижу хорошие отношения мамы и дочки, сразу заливаюсь слезами: с моей матерью у нас так уже не будет. Пусть у Илоны будет по-другому.

Серия «Разные» — совместный проект изданий «Гласная» и «Новая газета» о людях, которые не вписываются в рамки нынешнего российского общества, становясь невидимыми для большинства. По традиции в России принято не замечать, игнорировать «других», разных — незнание становится идеальной почвой, на которой прорастает ксенофобия и дискриминация.

Заявить о себе зачастую боятся и сами необычные люди. Но все больше становится тех, кто уже преодолел страх — женщин и мужчин, своим поведением ломающих стереотипы и рамки патриархата.

Материал публикуется совместно с «Новой газетой».