«Я сделаю все, чтобы не жить с этим монстром» Марина мечтала о сцене и журналистике, но стала женой чеченского силовика. Ее история — о насилии и удачном побеге

В июле 2024 года Марина сбежала из России, преодолев несколько границ. В тот день, когда муж, угрожая отобрать детей, дожидался возвращения жены в Чечню, Марина приземлилась в безопасной стране и попросила международной защиты.

О том, как она столкнулась с домашним насилием, как муж, работая в кадыровских силовых структурах, превратился в вооруженного тирана и как ей удалось сбежать, Марина рассказала «Гласной».

«Я думала, что смогу помочь другим, если буду развивать себя» 

Я росла в современной семье. Дома мы говорили на русском и на чеченском. Родители воспитывались вне Кавказа. Мой папа ни разу не поднял руку на маму. Мог попросить ее налить чаю, но и сам себе нередко готовил. 

Мне всегда хотелось выступать, читать, быть артисткой. Папа играл на пианино перед публикой, пел. Я участвовала в школьных спектаклях и городской самодеятельности. Любила литературу, учила наизусть Пушкина: стихи, поэму «Руслан и Людмила», «Евгения Онегина», «Сказку о рыбаке и рыбке». Мне кажется, она очень философская: героиня переборщила с требованиями и осталась ни с чем. Люблю письмо Татьяны к Онегину. Учительница говорила, что нашла наконец ценителя поэзии. Я занимала первые места на конкурсах чтецов.

Могла продекламировать любой текст с нужными интонациями и акцентами, заворожить зал и расположить к себе. Не просто говорила текст, а исполняла роль — выражением лица, движениями, тоном. Где надо — смех, где надо — плач, где надо — крик или шепот. Мне нравилось прислушиваться к себе, познавать мир через себя. Я думала, что смогу помочь другим, если буду развивать себя. Понять себя, принять, полюбить.

В подростковом возрасте меня впечатлила книга «Граф Монте-Кристо»: [по сюжету] человек несправедливо отсидел в тюрьме много лет, но сам был добрый и честный и, когда сумел освободиться, помог тем, кто был честен, и наказал подлецов.

«С 14 лет сватались мальчики из тейпа»

Когда мне было четыре года, мы переехали в Чечню. Отец стал жестче. Окружение заставляло жить местными обычаями. Старшие мужчины передавали через женщин, маму и теть, чего нам с сестрами нельзя делать. 

Нельзя гулять с парнями до брака: этим мы опозорим род, за такое нас объявят проститутками и расправятся — таковы адаты. Нельзя прикасаться к парням и позволять им коснуться себя. Нельзя показывать старшим подарки от парней, и лучше их не брать. 

Мне казался логичным этот обычай: держаться подальше от мужчин, которые хотят воспользоваться девочками-подростками. 

Нам с самого детства рассказывали истории, что какая-то девочка на свидании позволила парню себя обнять и он на следующий день ее бросил и заблокировал. Якобы хотел ее проверить, прежде чем жениться. Обманул, сказал: «Мы же уже почти женаты, осталось несколько дней, так что давай на прощание обнимемся» — и она поддалась. Эти рассказы преподносились с моралью: он ее проверил и понял, какая она, вот такой он молодец.

От семьи ощущалось давление: я обязана выйти замуж.

С 14 лет ко мне сватались мальчики из моего тейпа. Тогда в Чечне это считалось не рано. Мне приводили в пример бабушку, которая вышла замуж в 14, тети вышли замуж в 17–18. Но я отказывала. Женихи прямо говорили, что если я буду женой, то учиться не смогу. А учеба была для меня крайне важна. 

Я очень хотела поступить в театральный вуз. В республике его не было, требовалось куда-то уехать. Но скоро стало понятно, что мое увлечение литературой и театром в Чечне неуместно. Началась арабизация — я так это называю. Примерно с середины нулевых с подачи властей стали говорить о каких-то несуществующих у нас раньше традициях. Что женщина должна быть скромной, не стремиться на сцену, в центр внимания — об этом и речи не могло быть без удара по репутации. О тех, кто танцевал перед публикой, религиозные люди стали отзываться с презрением.

Тогда я решила, что буду учиться на журналистку — тоже творческая работа. У меня была хорошая дикция, я могла бы работать на телевидении. Но папа и другие старшие мужчины семьи не разрешили. Шел 2005 год — они сказали, что сейчас сложное, военное время и девочкам не положено выбирать такие публичные профессии. Для работы журналисткой мне бы пришлось часто ездить по республике или светиться на экране, а в Чечне тогда похищали людей, даже замужних женщин. Говорили, что их продают в рабство, насилуют или убивают. 

Запрет обернули в доброжелательность: любят, беспокоятся, поэтому не пускают.

Может быть, я бы смогла настоять на своем, но смирилась и уступила.

Тогда я пошла на экономический факультет. Сестры последовали моему примеру. Это был уникальный случай: мы поступили в вуз сами, без связей и денег. Никто в это не поверил.

Как только у нас в Чечне появился журналистский факультет, я подала туда документы тайком, но из этого ничего не вышло. А я страдала, что не пошла по творческому пути.

«Осточертели километры юбок»

Шел 2008 или 2009 год. Мы сидели на паре, когда зашел декан и объявил, что с завтрашнего дня все девочки должны носить исключительно длинные юбки и огромные платки. Это был внезапный удар. Девушек и женщин без платка перестали пускать в ведомства, на работу.

Знакомую уволили с работы, она ходила с платком на плечах, как будто он упал с головы. Он и правда падал: с непривычки мы не могли наматывать его нужным образом. У меня краснела кожа на лбу, потому что я слишком туго повязывала платок.

Многие знакомые женщины покинули республику, но те, кто пустил корни, не стали уезжать, я тоже не могла.

Некоторые надевали платок, но снимали, когда безопасно. Заходили на работу в нем, потом снимали. Или на работе носили хиджаб по желанию работодателя, а на улице ходили без него. О таких говорили нехорошо: мол, если один раз надела, по религии нельзя снимать. Как будто хиджаб приклеенный!

Мне все время хотелось снять с себя тряпки. Сколько можно таскать платья до пят? Мы с подругами обсуждали, как нам осточертели эти километры юбок.

Народ был в шоке, даже большинство мужчин сначала не приняли нововведение. Я помню, взрослые, выросшие в советское время, говорили: «Что это, арабская мода? Понятно, когда в пустыне люди так одеваются: закрываются от ветра и песка. Но у нас-то зачем? Что за политические игры?»

Почти все были против, но ничего не оставалось, как свыкнуться с этим. А по прошествии времени все больше людей начали защищать эту одежду: мол, святое дело, соответствует религии, сам Аллах велел. Ярые противники в итоге стали говорить девушкам: «Прикройся, закройся, накройся». Этот психологический трюк срабатывает даже с сильными людьми. Сначала ты противишься навязанной несвободе, потом постепенно соглашаешься и уже сам ее проповедуешь — так это становится обычаем.

«Надо выходить замуж»

Будущий муж взял меня измором. Мне тогда было 18. Я пыталась избегать знаков внимания, но это его не останавливало. Он был старше и уже был «сотрудник» — так в республике называют разного рода силовиков. У него было оружие.

Он ходил и ездил вокруг моего дома, заваливал меня подарками. Родственники внушали, что если буду принимать подарки, то придется выйти за него замуж. Я не принимала, но он передавал через знакомых. Цветы как-то подарил — они завяли, оставленные в коридоре. Украшения золотые дарил, колечки, телефон — я возвращала через знакомую. 

В моей семье все стремились к знаниям, к образованию. У него не было образования, а я училась в университете. Но тут родственники стали давить: мол, он ухаживает, а надо выходить замуж — подруги уже вышли. 

Мне было всего 19, я еще не видела мир.

Но нам с детства внушали, что чем больше мужчина тебя добивается, тем больше любит. Даже русские сказки об этом кричат… Только недавно стали говорить, что такое поведение — насилие. 

В итоге семья настояла на браке. Давили со всех сторон: и он, и мои близкие.

Будущий супруг пообещал, что разрешит мне учиться и работать, ни в чем не откажет. Он дал слово, а я не просто взяла с него слово, а заставила сказать это при всех родственниках, включила громкую связь на телефоне. Мама и вся семья были свидетелями. 

«Абьюз начался с первого дня»

На свадьбе мне, как любой чеченской невесте, пришлось стоять целый день в углу — по традиции. Я еле выдержала. Но тогда я старалась быть позитивной, все видела в розовом свете. Уже позже поняла, что так быть не должно.

Поначалу муж говорил, что не любит слабых женщин, что я от многих отличаюсь, он гордится моим волевым характером и ему нравится мое независимое мышление. Мы много беседовали, я философствовала, объясняла свои суждения.

Я доучилась в вузе, получила красный диплом. Начала работать в банке операционисткой. Мне нравилось работать с людьми. Я делала денежные переводы, у меня было много клиентов. Даже нерезидентам помогала отправлять деньги через свой паспорт, хотя это было не по правилам: мне было жалко приезжих рабочих, которые с трудом зарабатывали и отсылали деньги семьям. 

Они передавали мой номер друг другу, и все повалили в наш банк. Я была самой юной сотрудницей, но вскоре научилась быстро работать. Меня даже хотели назначить начальником отдела по переводам денег. 

Начальницей я не стала, потому что ушла в декрет. 

Муж начал меня заставлять носить закрытую одежду. Ревновал к каждому столбу, придирался к цвету платка, к юбке, к длине платья, к сумке. Спрашивал, почему я надела куртку, а не дубленку, а почему не плащ? Хотя вчера мог говорить про куртку. 

Абьюз начался с самого первого дня, но тогда я не понимала, что происходит. Мне было стыдно кому-то это рассказывать.

Когда поделилась с близкой подругой, она сказала: «О боже, он так влюблен, у него голова не на месте, он так ревнует!»

В обществе его поведение воспринималось как должное: чем больше муж ревнует, тем больше любовь. И я верила, что он сходит с ума от любви. Сейчас мне аж стыдно от этого.

А он постоянно проверял меня, читал переписки, ломал мне телефон. Я даже подыгрывала, когда он писал мне с разных номеров, чтобы проверить, стану ли я общаться с другими мужчинами.

Когда я забеременела дочкой, муж сказал, что рад. А я думала: «Лучше рожу мальчика, отстреляюсь». Я уже тогда была феминисткой, просто не знала об этом.

Будучи семейной женщиной, я верила, что еще смогу вернуться к своей мечте и выучиться на журналистку. Мне казалось, все впереди.

«Его заставили перешагнуть грань добра и зла»

Муж работал в силовом ведомстве, бодро продвигался по карьерной лестнице. Среди его коллег-мужчин было принято ни в чем себе не отказывать: они курят, пьют, гуляют с женщинами и демонстрируют простым жителям республики, что им можно все. Моего мужа звали святым, потому что не пил, не курил кальян с друзьями и — до определенного момента — не изменял мне. 

Потом он изменился и обогнал в этом всех своих сослуживцев. Чем больше он погружался в эту систему, где процветают пытки и насилие, тем больше проявлял агрессию. 

Дома он о работе не говорил — скрытничал. Но я чувствовала тревогу из-за службы и хотела спасти от плохого влияния.

Он явно деградировал и ожесточался, но мне было жалко его. У него было тяжелое детство, отец — домашний тиран, который детей связывал и избивал.

Я просила мужа уйти с этой работы. Его взгляды на жизнь были чужды мне. Даже когда он говорил о хорошем, о боге, это звучало радикально, с некой агрессией. Он не воспринимал другое мнение. Если я возражала, он обвинял меня в том, что я обрусела. В Чечне и Ингушетии это говорят, когда хотят упрекнуть, обидеть. 

Он мне постоянно напоминал, что мой тейп пришлый в Чечне и происходит от опального русского князя, сбежавшего в горы со своей семьей после революции 1917 года. Раньше люди находили убежище в горах Кавказа, в пещерах.

Я говорила мужу, что есть масса других способов заработать. Но он спорил, вспоминал, как после войны был молод, втянулся в службу, не видел перспектив выжить. 

Однажды он пришел с работы очень нервный. Я слышала, как он рассказал родственнику, что его и сослуживцев заставили снять штаны с какого-то задержанного. Для чеченца это попрание его чести. После такого мужчина больше не может жить в чеченском обществе: ему придется поменять жизнь, куда-то уехать. Обычно так наказывают за какие-то страшные преступления перед обществом, а Кадыров и его люди стали использовать это в качестве наказания за нелояльность системе.

Супруг был в шоке, но, раз это был приказ, ничего не оставалось, кроме как подчиниться. Его заставили перешагнуть грань добра и зла, преступить незыблемые понятия, внушаемые с детства. 

Его ожесточали, ломали, и тогда он впервые поднял на меня руку.

«Подцепил сглаз» 

Был, кажется, 2013 год. Он сказал, что вернется в 11 вечера, просил приготовить ужин. Я приготовила, налепила пельмени вручную, забила морозилку, купила фрукты, красиво разложила в вазы, сервировала стол, поставила свечи — устроила романтику. Искупала и уложила детей, навела порядок. 

У меня дома всегда было идеально чисто. Белые ковры, чистота, красота. Нарядно оделась и ждала.

В 11 он не пришел — и в 12, и в час, и в два. Я писала, но ответа не было. Три часа ночи, я волновалась — тогда еще полностью доверяла ему, и обычно он появлялся вовремя, если обещал.

Под утро он явился. Я спросила: «Неужели нельзя было хоть предупредить, чтобы я не переживала и не ждала пять часов?» В ответ он раскричался: «Какое право ты имеешь мне устраивать допрос?» 

Стал таскать меня за волосы. 

Физически я в тот раз не сильно пострадала — он не побил, а таскал за волосы по квартире, мое тело билось о пороги между комнатами. Но я была в шоке. Перед свадьбой я взяла с него слово, что он никогда не будет меня бить.

Он не извинился. Сказал, что это не он виноват, а работа на него так плохо влияет. Обещал, что пойдет к мулле, чтобы над ним почитали Коран, привели его в чувство — якобы он подцепил что-то плохое на работе, вроде сглаза. Говорил, что хочет очиститься, чтобы не творить насилие. И правда пошел к мулле.

Я не хотела выносить сор из избы, хотела скрыть этот инцидент. Но не могла прийти в себя и как будто потухла. Не знала, что делать. Дома родители не одобрили бы мое возвращение, то есть развод. Я же не понимала, что у меня уже созависимые, токсичные отношения с тираном и я жалею его.

Мне казалось, что всему виной эта кадыровская система, в которой он работает. Но позже пришла к выводу, что это его выбор.

Потом он десятки раз избивал, уже не сдерживаясь. Скандалы продолжались. Он распускал руки не стесняясь, цепляясь к каким-то мелочам. Бил до крови, до синяков по всему телу. Старался меня переделать, перевоспитать, сделать меня бессловесной мебелью. Вдруг ему стало нужно, чтобы я полностью подчинялась.

Моя независимость стала противоречить его системе ценностей.

А методы на его работе становились все более низкими. Ему было велено выявить местных наркоманов и сбытчиков наркотиков. Он и сослуживцы стали делать это через женщин. Запугивали девушек и заставляли встречаться с подозреваемыми, устраивали ловушки и провокации. Мой муж курировал эту работу.

Дома же он начал считать, что чем больше бить жену, тем мягче и послушнее она будет.

Я все еще терпела. Никакими словами это не объяснить. Вы смотрели американский фильм «Невидимка»? Идеально показан образ абьюзера.

Я не привередливая и многое могу простить людям. Долго терпела и уживалась, искала во всем позитив, считала, что жаловаться западло. 

«Мы пересекли последнюю границу»

После того как он поднял руку на дочку и сына, я не выдержала. Он тогда прицепился из-за беспорядка в комнате и избил восьмилетнюю дочь. Она вся была в синяках! Когда я увидела свою избитую девочку, я подумала: «Пусть даже весь мой род встанет против меня и откажется от меня, я сделаю все, чтобы не жить с этим монстром».

Первое время я пыталась сбегать, когда он уходил на работу. Но он догонял и возвращал. Мои родственники добрые, мягкие по характеру и воспитанные, интеллигентные, понятливые. Но они не могли скрывать меня от вооруженного отряда. Однажды родные сами сказали мне: «Выходи», когда муж приехал за мной в очередной раз на машинах с мигалками и бойцами, вооруженными всем, вплоть до гранатометов.

Потом он стал отнимать детей, ссылаясь на обычаи, а меня выгонять. Выкидывал из дома, отбирал кошелек, документы, карточку. Дети плакали, боялись. Их заставляли звонить мне и с плачем звать меня домой. Я приходила, скандал повторялся. 

Я строила планы, как уехать в Москву или за границу.

Даже моя восьмилетняя девочка сказала, что не вариант уходить к родителям, надо уезжать подальше. Ребенок уже понимал все про нашу жизнь.

Казалось, что я в котле, как лягушка из анекдота о том, как она незаметно варится и не понимает, как это выглядит со стороны. Мне странно, что я не «сварилась» и не стала считать их ценности своими.

Нужно было время, чтобы усыпить его бдительность. Я придумала, что мне очень надо лечить глаза в московской клинике и заодно поправить здоровье детей в столице. Отпросилась у мужа на несколько месяцев в Москву. Потом показала документы, что врачи продлили нам лечение.

В Москве я увидела совсем другое общество, чем у нас в Чечне, и думала, что если бы сбылась моя мечта поступить в МГУ, жизнь могла бы сложиться иначе. В то же время я замечала отношение людей в других регионах России к кавказцам. Беглянок с Кавказа полицейские нередко возвращают преследователям из числа родственников.

Муж начал часто звонить. Он говорил, что когда мы приедем, он отнимет у меня детей, обреет налысо и заставит меня и дочку намотать хиджаб.

Я случайно увидела в инстаграме* проект «Кавказа без матери» — @heda_media. Хеда — чеченское имя. Подумала: «Неужели какая-то чеченка так отстаивает права женщин, помогает мамам не расстаться с детьми?» Думала, что только у меня такие «подрывные» для Чечни взгляды на жизнь. Выяснилось, что это правозащитники, которые помогают женщинам в ситуации, как моя. 

С их помощью я тайком сделала загранпаспорта себе и детям. По плану мы должны были пересечь несколько границ, прежде чем окажемся в безопасной стране.

В аэропорту я встретила девушек, тоже бегущих с детьми из Чечни от своих тиранов.

Мы пробирались несколько дней, запутывая маршрут, чтобы нас сложнее было найти. Мужу я сказала, что на несколько дней уехала с детьми в Питер на медконсультацию. 

Он требовал нашего возвращения домой, и я купила билеты из Питера в Грозный. Но в тот момент, когда муж ехал в аэропорт встречать нас, я пересекла последнюю границу и удалила свой российский номер.

Узнав о побеге, муж собрал весь мой род и устроил им разнос за то, что я уехала и забрала детей. Давал им неделю, чтобы я вернулась. Но это было невозможно. Мне передали, что после моего отъезда его вызвали на допрос.

Ему говорили, что мало он меня бил, если я на такое отважилась. 

Когда я рассказывала офицеру миграционной службы о причинах нашего бегства, меня спросили о планах в новой стране. Я сказала, что хочу выучить язык, получить новую профессию и жить свободно со своими детьми, стать хорошими гражданами. Нам пообещали поддержку и защиту.

Впервые в жизни я покаталась на велосипеде. 

Мы с дочкой переоделись в майки и штаны. 

Мои родственники пытались связываться через инстаграм, влиять на меня. Я заблокировала их: когда муж меня избивал и я просила помощи у родных, ради этого мой род не собирался.

 * Соцсеть принадлежит компании Meta — организации, деятельность которой признана экстремистской и запрещена на территории РФ.