«У каждого должна быть возможность сломать иглу с Кощеевой смертью» Первая советская феминистка — о недолговечности патриархата и революционном потенциале сказок

В 1979-м четыре диссидентки из Ленинграда выпустили альманах «Женщина и Россия». В него вошли статьи, эссе и стихи, которые показывали, как на самом деле живется женщинам в стране «победившего гендерного равенства». Тексты затрагивали проблемы карательной гинекологии, мизерных социальных выплат и патриархата в советских семьях. Это был первый в СССР феминистский самиздат. 

За авторками установил слежку КГБ, а одна из активисток — филолог Наталия Малаховская — из-за преследований переквалифицировалась в кочегара. Вскоре после издания альманаха она с десятилетним сыном покинула страну под давлением спецслужб. 

С тех пор Малаховская живет в Австрии. «Гласная» поговорила с Наталией о подпольном феминизме, мизогинии в среде советских диссидентов и матриархате в русских народных сказках.

«Женщин в России больше, чем работников КГБ»

— В 1979 году вы издаете альманах «Женщина и Россия», который разрушает образ СССР как «страны состоявшегося гендерного равноправия. И вскоре советские власти стали активно вас преследовать — причем как раз перед Олимпийскими играми в Москве. Это неслучайно?

— Нас начали преследовать еще в сентябре 1979 года. Одну из издательниц и составительниц альманаха «Женщина и Россия», Татьяну Мамонову, вызвали в КГБ: «Татьяна Арсеньевна, с кем вы связались? Вознесенская — уголовница, Горичева — кликуша, а Малаховская — просто дура».

Я очень гордилась тем, что они меня тогда дурой назвали. Тут же стали вызывать в КГБ и всех остальных женщин, участвовавших в создании альманаха. Но я по повестке не пошла — просто переехала на другую квартиру. Меня долго не могли найти — вот такие идиоты. 

Другая создательница альманаха, Татьяна Горичева, сказала мне, что [кагэбэшники] угрожали отобрать у Мамоновой ребенка, если она продолжит работать над альманахом, и предложила мне сделать следующий выпуск без Мамоновой, чтобы отвести от нее опасность: «Давай спасать Мамонову! Давай делать следующий номер без нее!» 

При этом Горичева чуть ли не с ножом у горла требовала от меня, чтобы я сочинила название для журнала. Я предложила назвать его «Светлана»: «Если запретят, возьмем “Марину” — и так будем каждый раз менять название». 

«В России много женских имен, и женщин в России больше, чем работников КГБ», — написала я тогда в тексте воззвания, опубликованного в первом номере журнала. 

Но название «Светлана» Горичевой не понравилось: тогда фабрика была «Светлана», на которой лампочки делали. И я вспомнила, как назвала когда-то свою сестру Машенькой: «Давай “Мария”». [А она начала]: «Ой, Мария, Богородица». [Хотя] я совершенно не имела в виду никакой религиозности.

В конце ноября 1979 года я надорвалась, когда работала в кочегарке, и в декабре врачи поставили мне диагноз «почечное отравление». Перед тем как уйти в больницу, я отдала Юлии Вознесенской все наработанные на тот момент материалы для первого номера журнала. И все они пропали: у нее был обыск. А после выхода из больницы я собрала материалы заново и к 5 мая подготовила свежий номер [журнала «Мария»].

У меня, правда, тоже угрожали отобрать ребенка. Ему тогда было 10 лет. Но поскольку, в отличие от Мамоновой, я в КГБ не заходила и никаких документов там не подписывала, то не восприняла [угрозы] всерьез.

— В какой момент преследования ужесточились?

— Юлия Вознесенская предложила нам делать не только журнал «Мария», но и женский клуб. Первая конференция этого клуба проходила тайно на частной квартире 1 марта 1980 года. 

А 22 мая того же года, когда я возвращалась домой со второй конференции, на лестничной клетке меня встретил эксгибиционист. Это было очень страшно. В руках у меня был огромный чугунный ключ. Если бы он попробовал ко мне прикоснуться, я бы его этим ключом, конечно, покалечила. Но, к счастью, он ко мне не прикасался.

Интересно, что тогда все ленинградские диссиденты работали вместе. Узнав, что со мной такое происходит, каратисты стали дежурить у меня на лестничной клетке. Представляете? Чтобы я хотя бы могла выйти на улицу и купить еду. [Но] в июле ко мне на улице подошел очень странно одетый человек, блистающий золотыми зубами. «Наталия Львовна Малаховская? Вот вам телефон», — сказал он и протянул мне маленькую карточку с номером, на которой даже имени не было написано. Только цифры.

«Сегодня до полдесятого вечера нужно позвонить по этому телефону [и сообщить], что вы согласны покинуть Советский Союз. Иначе завтра утром вас арестуют». Я сказала, что без Горичевой не поеду. «Тогда для Горичевой то же самое». Это было 9 июля, а 20-го мы уже улетели.

— Вы говорите, что ленинградские диссиденты вам помогли. Но мне попадалась в источниках совсем другая информация: что ваши журналы как раз возникли в отместку преимущественно мужской диссидентской среде, в которой проблемы женщин считали «низкими» и не заслуживающими внимания.

— Да, это очень странно. С одной стороны, издатель моей первой повести [Виктор] Кривулин, редактор журнала «37», не хотел публиковать меня как равную [себе] и плел против меня интриги. [А с другой стороны], когда меня стали преследовать, знакомые читатели самиздата попросили каратистов охранять мою лестничную клетку, потому что своим надо помогать.

[Хотя] еще в 1974 году я вообще думала навсегда уехать из Ленинграда. У меня было чувство, что там гнойная атмосфера. Люди самоутверждались за чужой счет. А тут врачи отказались делать мне операцию по удалению [аппендикса], пока я не вылечу дыхательные пути: [к тому моменту] я перенесла воспаление легких пять раз. И велели мне отправиться на юг лечиться.

Я поехала сначала в Молдову, потом в Западную Украину. Даже решила переехать в Ужгород: там была хорошая среда, дружеская атмосфера среди тех, кто работал в самодеятельном театре. Уже нашла женщину, которая была готова обменять свое жилье в этом городе на мою жалкую комнатушку в Ленинграде. Но весной 1975 года мой бывший муж написал мне: «Приезжай в Ленинград: тут начинается самиздат, появится возможность опубликовать твою повесть».

— Ваша первая повесть долго не могла увидеть свет. Какую роль в этом сыграл Виктор Кривулин?

— Он выступал против публикации, [даже] Горичева [его жена и соредакторка] не могла его уговорить. Из реакции Кривулина на повесть помню такие слова: «Публиковать Малаховскую все равно что поставить пулемет на крышу и расстреливать прохожих». Видимо, потому, что в эпилоге этой повести упоминалось вторжение советских войск в Прагу в августе 1968 года.

— Как вы думаете, почему редактор журнала так себя вел по отношению к вам? Была ли это личная неприязнь, зависть, мизогиния?

— Мотив мизогинии, конечно, нельзя упускать из виду. Думаю, что моя повесть была [Кривулину] противна именно тем, что так нравилось другим читателям: близостью к живым человеческим чувствам. 

Профессионально написанными он считал произведения абсолютно бесчувственные, то, что тогда называлось словом «заумь». Но была у него еще и личная неприязнь именно ко мне, о которой я тогда не догадывалась. 

Он из-за паралича ходил [все время] с тростью. Шесть раз был женат и имел бесконечное количество связей с женщинами: раз он инвалид, ему нужно было переспать с как можно большим количеством женщин, что-то себе доказать.

Когда в 1975 году я вернулась в Ленинград [из Украины], Кривулин вдруг пригласил меня кататься на лодке по рекам и каналам и повез в Новую Голландию, которую я очень любила и несколько раз рисовала. Даже не помню, был ли он тогда женат [на Татьяне Горичевой]? Спела ему там, в лодке, песню, которую сочинила в Ужгороде про свою сестру, — он очень ее хвалил, эту песню.

Мне тогда даже в голову не пришло, что я могу нравиться ему как женщина. Я была забита жизнью и тяжелыми болезнями и даже не понимала, что я красавица. Может быть, он обиделся, что я проигнорировала [его ухаживания]? 

«Патриархат не вечен»

— После того как вы покинули Советский Союз, вы оказались крайне востребованы на Западе: читали лекции, давали интервью, попали на обложку американского журнала Ms. Как это получилось?

— Когда мы прилетели в Вену, нас встретили феминистки из разных стран, в том числе французские, которые уже виделись с нами во время своего визита в СССР. Не было возможности поесть, поспать, даже и в туалет сходить. Мы были нарасхват: каждую минуту какие-то звонки, интервью. Снимали [нас] для кино, телевидения.

Потом выяснилось, что в то самое время открывался Всемирный конгресс женщин в Копенгагене, и нас захотели туда пригласить. Но оплатить дорогу могли только одной из нас. Смешно, но кто поедет, выбирали по внешности. Решили, что самой красивой была я.

— Что западные активистки думали о советском феминизме? Они вообще воспринимали его всерьез?

— В Копенгагене [на Всемирном конгрессе женщин] мне устроили пресс-конференцию. Одна феминистка спросила: «Вы говорите, что в Советском Союзе плохо обращаются с женщинами в родильных домах?» — «Да». — «А еще вы говорите, что в Советском Союзе женщины могут быть врачами?» — «Да». — «Как может такое быть, что женщины-врачи плохо обращаются с пациентками во время родов?!»

С этими словами она захлопнула свою папочку, встала и ушла с видом победительницы, что она меня обличила в клевете на Советский Союз, потому что не могут женщины плохо обращаться с женщинами.

Но это был единственный неприятный опыт. Остальные хорошо со мной обращались. Когда руководительница конференции в Копенгагене не захотела меня принимать, ей стали звонить феминистки из Дании, Швеции и других стран. На следующий день мы встретились, и она во время этой официальной аудиенции пообещала использовать свои связи для того, чтобы посодействовать улучшению положения женщин в Советском Союзе. 

Позднее я узнала, что кое-что в этом направлении было действительно сделано: был введен закон о запрете поднимать тяжести больше какого-то количества килограмм женщинам, работавшим на производстве. Было ли это связано с моим разговором с этой руководительницей конференции? Не знаю.

Были теплые, добрые и вдохновляющие разговоры с женщинами из самых разных стран. Помню, как феминистки из Ирландии и из Индии рассказывали, как они вплетают религиозные мотивы в свои феминистические нарративы.

А с австрийскими феминистками я связалась [только] в 1982-м, через два года после того, как поселилась в Австрии. По чистой случайности я встретилась с одной молодой феминисткой, попав на прием к зубному врачу. И после этого мы подружились. 

Именно она уговорила меня прочесть книгу немецкой исследовательницы Хайде Геттнер-Абендрот про триединую богиню и матриархат. В книге проявления этой богини объяснялись на примере мифологических систем разных стран, в том числе сказок.

Эта и другие книги, которые мне дали австрийские феминистки, убедили меня, что патриархат не вечен. Раз не всегда так было, значит, не всегда так тому и быть. Это меня окрылило, дало силы жить дальше и не впасть в отчаяние от всего, что происходит.

«Моя мать не уважала феминизм»

— Ваша бабушка была феминисткой и дружила с известной революционеркой Александрой Коллонтай. Что вам известно об их отношениях?

— Моя бабушка Лия работала с Коллонтай в журнале «Коммунистка» в 1920–1922 годах. Участвовала в создании многих проектов в Ленинграде, пока в 1931-м ее не вызвали в Москву на работу в Институт детского коммунистического движения под руководством [Надежды] Крупской.

Бабушка исчезла из моей жизни, когда мне исполнилось два года: ей пришлось скрываться от преследований Сталина. Вернулась, когда он умер. Помню, стоим на площади Труда, а кто-то показывает на меня пальцем: «Да это же внучка самой Лиечки». Для меня это очень многое значило.

Бабушка меня очень любила, обнимала, целовала, всегда защищала. Ее слезы лились по моим щекам, когда она рассказывала о своей жизни. 

— Как диссидентство и феминизм повлияли на ваши отношения с родителями?

— До того как меня выслали из Советского Союза, у нас были очень плохие отношения. Родители добивались, чтобы я сделала аборт, а я отказалась. И они не могли мне простить, что я родила ребенка, и не помогали ни в чем, даже когда я была тяжело больна после родильной горячки. Но когда меня стали выгонять из страны, они вдруг поняли, что я их дочь и что они никогда меня больше в жизни не увидят.

И мой отец начал мною гордиться. Мне рассказывали, что весной 1981 года на его дне рождения один его друг сказал: «Твой отец, получается, боролся за свободу, а Наташа против нее». На что отец ответил: «Наташа тоже борется за свободу, она продолжает дело своего деда». 

Мой дедушка Владимир, отец моего отца, был революционером, брал Зимний дворец. Как отец мог быть против феминизма, если его мать, моя бабушка Лия, была феминисткой? Он даже по дому делал гораздо больше, чем моя мама.

— Но ваша мама так и не приняла того, чем вы занимались?

— Мне лично она не говорила, что мой феминизм не уважает. Я узнала об этом только от двоюродной сестры, с которой моя мама сидела на празднике, когда мне вручали премию «За лучшее выражение феминистских идей», и, по словам двоюродной сестры, плевалась. У нее было ощущение, что премия от феминистского журнала — это что-то низменное. Вот дали бы [за публикации] в настоящем журнале — тогда это было бы что-то стоящее.

— А почему она не уважала феминизм — ни ваш, ни какой-либо другой?

— Потому что ее угнетали за то, что она женщина. Она была громоподобной красавицей, в отличие от меня. Над ней издевался ее научный руководитель Войно-Ясенецкий, потому что он был очень религиозным человеком и сыном священника и монахини.

«Я плоть от плоти российского феминизма»

— Вы вынужденно эмигрировали из Советского Союза в 1980 году и с тех пор почти все время жили в Австрии. Вы следите за тем, что происходит с правами женщин в России? Считаете себя российской феминисткой или австрийской? 

— Конечно, российской. Я пытаюсь все время найти моменты сближения с австрийскими людьми, но не очень получается.

[А с российскими] по зуму такая близость возникла. С октября прошлого года я вела «Сказочные мастерские» при Философском кафе в Санкт-Петербурге. 

Я постоянно в курсе дела, стараюсь узнавать о том, что происходит в России, слушаю по ютьюбу знаменитых [спикеров] — [Екатерину] Шульман*, например. Я, можно сказать, плоть от плоти российского феминизма. 

— Недавно «Феминистское антивоенное сопротивление» признали в России «нежелательной организацией». Какие последствия, по-вашему, это решение будет иметь для фемактивизма в стране?

— У меня нет хороших мыслей на этот счет. Нет ощущения, что можно выкрутиться как-то еще, кроме того, чтобы прятаться и уходить в подполье. Я еще в начале января 2013 года поняла, что мне больше нельзя ездить в Россию и надо прощаться с родиной.

— Эти мысли были как-то связаны с протестами на Болотной площади, с выборами?

— 27 декабря 2012 года я попыталась сделать лекцию про советские песни [в Философском кафе в Санкт-Петербурге]. Дело в том, что о них я написала свою первую повесть — еще в 1964-м. Она была с политическим контекстом. 

Короче говоря, в конце декабря 2012-го я хотела сделать доклад об этом, о советских песнях, с песнями и разговорами, в Философском кафе, чтобы было от души, а не так официально, как через интернет.

Договорилась с женщиной-гармонисткой, которая согласилась исполнять эти песни. И эта женщина не пришла. Так что пришлось во время доклада все же воспользоваться интернетом. А вечером гармонистка позвонила и сказала, что ее муж попал в автокатастрофу. Кто-то толкнул его под троллейбус за два часа до начала моего доклада.

Когда я об этом узнала, тут же вспомнилось, как в Советском Союзе постоянно людей, моих друзей и знакомых, таких же инакомыслящих, как я, сбивали машинами. И не только в качестве предупреждения, а по-настоящему, до смерти. 

Может быть, [в этом случае] причина была иная. Но душа сказала: «Попрощайся с родиной» — и я попрощалась. Больше я в Россию не ездила. Поняла, что писать и говорить про советские песни уже не так безопасно, как про сказки. Теперь общаюсь с подругами и друзьями из России интернетным способом.

— Вы поддерживаете активисток, правозащитниц, которые остаются в стране?

— Стараюсь беречь их душевным способом: звоню им, посылаю какие-то защитные лучи. Я все-таки надеюсь, что душевные силы помогать у меня есть. Я пыталась заколдовать ситуацию в России и на Украине с самого начала войны, но не вышло, как видите.

— У вас самой есть опыт в подпольной работе. Как не отчаяться, если кажется, что в моменте она не имеет смысла?

— Были ли вы в Петербурге? Знаете Стрелку Васильевского острова? Там очень много воздуха, воды — простор. Именно там со мной произошел момент какого-то прозрения: 26 июля 1979 года, когда ко мне в руки попала статья Татьяны Мамоновой «Роды человеческие», с которой началось издание альманаха «Женщина и Россия». Я читала эту статью и чувствовала, как что-то вокруг меняется, словно бы сам воздух стал другим. И в тот же самый день через год я в Копенгагене попадаю на Всемирный конгресс женщин. Все это было немножко волшебством.

Тогда мы не знали, что находимся в моменте [исторического] перелома. И сейчас тоже не знаем, в каком конкретно моменте находимся. Хотя чувствуем, как что-то меняется. Вы ведь тоже чувствуете, правда?

— Я чувствую, что перелом идет в худшую сторону. 

— Я все еще немного верю в волшебство. Помните, Тютчев писал: «Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется»? В июле и августе [1979 года] мы делали феминистский журнал, а в конце декабря того же года во Франции прошли огромные демонстрации в защиту создательниц этого журнала — в нашу защиту. Откуда мы тем летом могли знать, что нам придет такая помощь? Вдруг то, что мы сейчас делаем, тоже отзовется?

«На Кощее Бессмертном стоит весь наш мир»

— Недавно вы окончили писать роман под названием «Феминизм спасет мир?». Вы собираетесь издавать его в России?

— Я сильно сомневалась с самого начала, стоит ли писать обо всем этом, написала только по просьбе исследовательниц феминизма и подруг-феминисток. Но в издательстве [Ивана Лимбаха], которое рассматривала [редактор этой моей книги] Алла Митрофанова, сказали, что публиковать этот роман не будут, потому что «о своих можно писать только хорошее». Теперь мы в большой растерянности относительно судьбы романа.

Я переживала, не повредит ли идее феминизма то, что в этом романе я раскрываю разные негативные моменты, связанные с созданием женского самиздата в России. Обратную сторону истории женского движения. Феминизм — хрупкое растение, на которое и без меня со всех сторон нападают.

— Как бы вы посоветовали нынешним молодым фемактивисткам, журналисткам, правозащитницам справляться с тем, что наши родители, старшее поколение, не принимает наши ценности и хочет жить по консервативным канонам?

— Мой способ очень хитрый. [Надо] просто дать послушать то, что я записала [в пьесе, созданной по итогам наших «Сказочных мастерских»]. [Смыслы, вложенные в эту пьесу,] — это коллективное народное творчество. Все, кто был в группе — социолог, философ, антрополог, — вносили предложения, как изменить сценарий. Я только автор слов.

[Надо] подойти к человеку взрослого поколения [который вас воспитывал] и спросить: «Ты в детстве мне сказки читала? Так посмотри, что там написано».

Возьмем «Царевну-лягушку». Василиса Премудрая кости превращает в живую птицу. Кто, кроме богини, может возвратить мертвое к жизни? А она сидит в болоте в виде лягушки, заколдованная Кощеем Бессмертным. Из-за этого в сказке и происходит все плохое. Как и в жизни.

— То есть подойти к вопросу с точки зрения народной мудрости?

— Конечно. Первые исследовательницы [матриархата], над которыми все смеялись, основывали свои выводы на археологических находках, а я — на русских сказках. Согласно им, патриархат — это шелуха. Отношения в семье должны быть абсолютно иными.

Кощей Бессмертный — это то, на чем стоит весь наш мир. Баба Яга объясняет, как его победить: найти дуб, на нем сундук, в нем зайца, в зайце — утку и так далее. Иван Царевич в этой сказке вообще никого не убивает — только ломает иглу с Кощеевой смертью. 

Я хотела бы, чтобы спектакли по этому сценарию играли в самодеятельных театрах по всей стране. Так у каждого будет возможность сломать иглу с Кощеевой смертью и испытать чувство победы на символическом уровне.

Две женщины, которые вместе со мной работали над пьесой на «Сказочных мастерских», это чувство уже испытали, когда сломали иглу [во время чтения]. И тогда стали происходить события, [после которых] показалось, будто мировая политика пошла на поправку.

Но если бы ломать иглу с Кощеевой смертью стали по всей стране, улучшилось бы настроение и у актеров, и у зрителей. Можно же обмануть цензуру: «А мы сказочку играем про лягушку. Если ты думаешь, что ты Кощей, — сам [ее] посмотри».

[Но] люди не воспринимают это всерьез. Меня упрекают в том, что я недостаточно отточила доказательства [своей теории]. Но ведь в сказках все настолько понятно! Надеюсь, получится написать еще одну книгу, в которой все это будет еще понятнее.

*Признана Минюстом РФ «иноагентом».