«Похорон нет ― закопать могут где угодно» Исследовательница «убийств чести» на Северном Кавказе ― о том, как их скрывают и почему защищать женщин в республиках становится все сложнее

8 марта петербурженка Лена Патяева вышла на улицу, чтобы напомнить горожанам о судьбе своей чеченской подруги Седы Сулеймановой. Патяева прошла по Невскому проспекту в пальто с яркой надписью «Где Седа?». Чеченскую девушку похитили в августе 2023 года в Питере, куда она сбежала, узнав, что семья хочет выдать ее замуж. Вскоре Седу передали силовикам Чечни, а затем — родственникам на родине. А спустя полгода правозащитники предположили, что Седа могла стать жертвой «убийства чести». 

На Северном Кавказе жертвами так называемых убийств чести становятся те, чье поведение родственники сочли позором для рода, поводом может быть измена партнеру (настоящему или бывшему), сексуальная жизнь после развода или до брака, уход из дома, общение с мужчинами в соцсетях — или слухи обо всем этом. 

До сих пор «позор», «аморальное поведение» продолжают быть мотивом для убийств женщин, о чем родственники убитых открыто заявляют в зале суда, — и до сих пор агрессоры продолжают уходить от наказания. Так, из 31 приговора за убийства женщин в Чечне 22 вынесены по «убийствам чести». Это только зарегистрированные случаи, которые дошли до суда. 

Об этом в своем докладе* рассказывает социолог, юрист, глава центра исследования глобальных вопросов современности и региональных проблем «Кавказ. Мир. Развитие» Саида Сиражудинова. Ее исследование охватывает все доступные судебные приговоры по убийствам женщин в Чечне, Ингушетии и Дагестане. 

«Гласная» поговорила с Саидой Сиражудиновой о том, как расследуются такие преступления, как их скрывают, как меняется ситуация с гендерным насилием на Северном Кавказе и почему защищать женщин становится все сложнее. 

Этот материал мы публикуем совместно с изданием «Говорит НеМосква».

― Кем чаще совершаются «убийства чести»? 

— «Убийства чести» чаще совершают отцы или братья, двоюродные братья. Это наказание за «аморальное поведение» женщины, и это решение чаще всего принимает ее семья. По классике перед убийством идет совещательный процесс.

Когда же убивают мужья, с точки зрения закона это ближе к бытовому преступлению, другая статья. Там чаще мотив ревности или нежелания отпускать. 

― В законе отражена эта специфика ― убийства «по мотивам чести»?

— В законе упомянуто убийство по мотивам кровной мести, и этот мотив является серьезным отягчающим обстоятельством еще с советского Уголовного кодекса (УК). Когда суды выносят приговор по делу об убийстве, где есть мотив кровной мести, наказание строже. Но, как правило, так квалифицируют преступления, когда жертвами становятся мужчины. 

Про женщин дополнений в УК нет. В судах раньше не звучала и формулировка «убийство чести» — говорили «убийство за аморальное поведение», «нанесение вреда чести семьи». Эта формулировка не так давно стала общепринятой в регионах Кавказа. 

Обвиняемые часто заявляют, что преступление совершено в состоянии аффекта. Если судья захочет быть снисходительным, то будет признан аффект. 

― На чем базируются такие преступления ― на убеждении, что родственники имеют право распоряжаться жизнью женщины?

— Это идет от норм адатов — неписаных обычаев, которые до сих пор важны в регионах Северного Кавказа. Бытует убеждение, что семья имеет полное право распоряжаться жизнью «своей» женщины.

Насчет Седы Сулеймановой чеченское общество ничего не скажет: все считают это семейным делом. И никто из окружения не раскроет, что с ней произошло, расследования нет и не будет.

И таких случаев большинство. 

Людям извне родственники говорят, что девушка уехала в другой город, или вышла замуж, или живет в Сибири, в Европе. Эмиграция чеченцев в Европу сыграла на руку убийцам. Говорят: она далеко, у нее проблемы с документами — вот и не приезжает. В Европе никто уже не будет искать.

― В первом докладе об «убийствах чести», «Убитые сплетнями», говорится о 39 преступлениях в Чечне, Ингушетии и Дагестане с 2008 по 2017 год. Можно ли сказать, сколько их происходит всего за год или сколько произошло за последние годы?

— Трудно говорить о точном количестве за определенные периоды. До «Убитых сплетнями» было еще одно исследование, основанное на интервью, в ходе которых выяснилось, что далеко не все из этих преступлений дошли до расследования и суда, не по всем есть приговоры. Также люди многого не сообщали в интервью. 

Мы лишь исследовали приговоры, в которых неоспоримо виден мотив и состав преступления. А это — вершина айсберга. 

После того как был опубликован доклад об «убийствах чести», были новые преступления. Мы видим, что эта практика не останавливается, но слышим лишь о том, что случайно просочилось. Большая часть преступлений такого плана недоступна нам для анализа. 

Например, предполагаемое «убийство чести» Седы Сулеймановой. Жуткая иллюстрация к уже вышедшему моему докладу и к тому, что в исследуемых регионах ничего не меняется.

― То есть, по вашим наблюдениям, количество таких убийств кардинально не меняется? Стало ли их больше с начала 2022 года?

— Мы еще не видим динамику. Последствия того, что мужчины ушли на фронт, думаю, проявятся года через два. 

По моим ощущениям, пока все остается на одном уровне. Десятки убитых в Чечне, в Дагестане. Такой вывод я сделала, изучив все доступные приговоры по статьям 105 (убийство) и 107 УК (убийство в состоянии аффекта) с 2011 года — около 15 тысяч. 

― В чем специфика этих преступлений в разных регионах?

— В Чечне, если обвиняемый хочет снисхождения, он описывает аморальное поведение жертвы. В подавляющем большинстве случаев в суде фигурируют именно эти слова: «аморальное поведение». 

В Дагестане в приговорах часто может и не быть никакой информации о мотиве убийства. О нем можно только догадываться. 

Ситуация в Ингушетии похожа на то, что в Чечне. Когда в 2019 году мужчина застрелил женщину на рынке, то первое, о чем он стал заявлять в полиции, что она вела аморальный образ жизни, предала его дядю и так далее. Это не подтвердилось, судя по приговору. Но он пытался оправдаться таким образом и смягчить свою участь — давил на жалость судей «мотивом чести», чтобы расположить их к себе. 

Даже недавний случай в Дагестане, когда мужчина убил мужчину, объявленный публично «мотив чести» сыграл на пользу обвиняемому в глазах части общества: убитый — спортсмен, а этот хилый мальчик его застрелил, потому что над ним издевались, обзывали, мочились на него. Это задело его честь, он убил обидчика, общество его поддержало. За женщин бы так никто не встал, а за мужчин могут. 

«Мотив чести» не теряет своей актуальности до сих пор. Это то, что может сыграть на чувствах как общества, так и судей. 

― После таких убийств проводят похороны?

— Все зависит от ситуации. Кто-то из родственников может взять ответственность на себя и после убийства девушки — пойти и признаться. Если же это делается скрытно, то женщина просто исчезает. Тогда похорон нет. Нет человека — нет преступления. 

По приговорам мы видели, что часть жертв была обнаружена случайно в лесу или когда кто-то что-то копал. И только после находки начиналось расследование. 

Бывает, тело стремятся обезобразить, например сжечь, чтобы было невозможно его идентифицировать.

В Ингушетии не так давно был найден в лесу женский труп без лица и рук, и больше про это не было информации. О расследовании ничего не известно.

― А если убийца признается в «убийстве чести», жертву могут похоронить обычным образом? 

— Чаще хоронят в стороне от кладбища. Но могут и обычным образом, чтобы никак ее не выделять. Во всех трех регионах это может зависеть от локальных обычаев и от того, как в близком кругу относятся к этому. В Дагестане это зависит от традиций каждого села. 

Если смерть женщины выдали за несчастный случай или болезнь, то родственники могут провести обычные похороны и принимать соболезнования. 

Я знаю историю, когда мужчина убил своего сына и свою вторую жену (не мать этого сына) за интимную связь. Не мог пережить, что сын и жена, которые были ровесниками, вступили в отношения. И к нему после убийства ходили люди, чтобы выразить соболезнования, — как если бы это была смерть от несчастного случая. Но его в итоге посадили. 

― Почему при всей этой патриархальности в Чечне, Ингушетии и Дагестане убийств женщин не так много в сравнении с другими регионами?

— Думаю, многие преступления просто не фиксируются как убийства, поэтому их невозможно охватить статистикой. 

На первое исследование по таким убийствам была реакция с Кавказа — что все это неправда, мы все придумали. Мансур Солтаев, уполномоченный по правам человека в Чечне, сказал, что таких случаев нет, потому что к нему подобных жалоб не поступало. 

Тогда я начала думать: что делать? И поняла, что нужно искать доказательства. Так и пришла к методу анализа приговоров. И все подтвердилось. Второе исследование наши критики почти не опровергали. 

Второе исследование, кроме того, хорошо дополнило первое: Кавказ и статистика плохо сочетаются. Процветает тотальная ложь. 

― Недавно я решила найти приговор по громкому делу в Ингушетии, когда в 2020 году брат зарезал Лизу Могушкову. Оказалось, что приговора на сайте суда нет. 

— Думаю, не публиковать приговоры — это распоряжение вышестоящих чиновников. По закону суды должны публиковать информацию, кроме тех случаев, где есть несовершеннолетние пострадавшие. 

У меня была задача сделать сравнительный количественный анализ — показать в цифрах, где сколько преступлений. Чтобы исследовать уголовную практику насилия над женщинами, приходилось читать все: по каждому региону просматривать по пять-шесть тысяч дел, дифференцировать, чтобы вычленить нужное. Я читала и исследовала эти приговоры больше двух лет. 

Но с 2018 года информация по Ингушетии и Дагестану с сайтов судов стала исчезать. Чечня оказалась более открытой: там тоже что-то пропало, но точечно. 

Когда я увидела, что куски информации пропали, я поняла, что это будет нерепрезентативно, и изменила структуру исследования. В моем исследовании многие ссылки на приговоры тоже не работают — тексты этих приговоров остались только в моих архивах. У меня в таблице были ссылки, но, когда я по ним прошлась, чтобы верифицировать, выяснилось, что там уже пусто. 

― В своем докладе вы упоминаете, что в тех же регионах растет уровень сексуализированного насилия. Почему так происходит?

— В судебной практике таких дел становится больше. Мне кажется, что и заявлять жертвы стали чаще. В конце двухтысячных я проводила интервью с теми, кто давно работал в уголовной системе. Они еще тогда отмечали, что происходит всплеск насилия в семьях, особенно по отношению к детям, и гадали, связано ли это с тем, что женщины стали чаще выходить замуж вторыми женами. 

Но в те годы было менее страшно поднимать тему домашнего насилия. Можно было не бояться, что тебя объявят феминисткой, коих активно порицают на Кавказе. 

Полиция и институт медиации срабатывают не в пользу жертв. У системы дифференцированный подход. Если пострадал ребенок, то это однозначно плохо и, если дело дошло до суда, насильник будет наказан. Но только если пострадавшая не старше 14 лет. Если пострадала девушка или женщина, на это смотрят сквозь пальцы. 

Полиция даже берет на себя функции медиатора, пытается склонить родственников жертвы отдать ее замуж за насильника, призывает с ним договориться.

Всегда проходит и маслиат — третейский суд по адатам и шариату. Как правило, с привлечением религиозных авторитетов. Если семья [преступника] влиятельная, то ему угрожают потерей работы, положения в обществе, вредом для семьи и рода. Давят также не только на девушку, но и на все ее окружение. И жертвы зачастую сдаются. 

Рост религиозности в обществе плохо сказывается на возможностях защиты женщин. К насильнику просто подходят и предлагают уладить дело свадьбой с жертвой: женись — и проблема будет решена. 

До 80% случаев насилия в отношении женщин в регионах Кавказа остаются неизвестными. Даже если люди со стороны знают, что что-то такое происходит, они не будут заявлять, чтобы не лезть в чужую семью. 

― Вы пишете, что жертва насилия даже может взять вину на себя (в процессе следствия и, очевидно, давления на нее) и сказать, что написала ложный донос под влиянием каких-то обстоятельств?

— Да, так происходит в Чечне, Ингушетии и чаще всего — в Дагестане. В этом случае пострадавшая получает небольшое наказание: либо условный срок, либо штраф, и на том расходятся. В приговорах нет информации, почему женщины передумывают. Но приговоров по якобы ложным доносам на мужчин очень много, в разы больше, чем приговоров по изнасилованиям. И это при мировой статистике, что до 90% изнасилованных вообще не обращаются в полицию. 

― А что можно сказать о такой традиции насилия, как похищение невест?

— Похищений невест в республиках стало меньше, но кое-где они до сих пор практикуются. На местном уровне правоохранители не приравнивают их к похищению человека, и наказание тут неравноценно. Хотя это именно похищение человека. Все похищения девушек, которые произошли в последние годы, в том числе громкие, не были расследованы и даже не были квалифицированы как преступления. Совершеннолетнего человека насильно увозят, но никакого преступления якобы нет, никакого наказания — ничего. 

При этом если девушка убежала и ее мотив — спастись от домашнего насилия, силовики, наоборот, стремятся помочь в ее поимке и выдать тем, от кого она пыталась спастись. 

― Вы пишете также о доведении женщин до самоубийства. По каким признакам можно определить это преступление? 

— Бывает, вместо «убийства чести» девушку саму склоняют к суициду. Говорят женщине: ты уже поймана, у тебя нет шансов, соверши суицид. А потом могут сказать, что она болела. 

Доведение до самоубийства — это, можно сказать, серая зона. Я как-то приехала в село, где недавно девушка повесилась. И никто там не искал причин и мотива. 

В Ингушетии был громкий случай, по которому не было ни расследования, ни приговора. Лейла Д. сама, по словам ингушей, ушла из жизни. Потом отец в итоге признал, что угрожал дочери, заметив, что она ведет неправильный образ жизни. Угрозами и давлением он довел ее до самоубийства. 

Таких примеров много, просто по ним не бывает вскрытия и детального расследования. Как в случае с Мадиной Умаевой — заявили, что она просто умерла. И все. Все это в совокупности показывает ситуацию сложную и во многом безвыходную для женщин.

― Помогать жертвам домашнего насилия на Кавказе тоже становится все более опасно. Когда это началось и куда эта тенденция ведет? 

— Открыто защищать женщин, помогать им на самом деле опасно. Мы видим, как преследуют тех, кто отстаивает женские права. Организации, которые этим занимаются, становятся мишенями для государства. Их назначают иноагентами, препятствуют работе. Против правозащитниц возбуждают уголовные дела, вытесняют из страны, вынуждают уезжать. Работать становится все сложнее. 

В 2016 году вышло мое первое исследование по калечащим операциям — про обрезание девочек на Кавказе. Тогда поступали угрозы, но они не были системными. Они исходили от религиозных фанатиков, представителей общин, практикующих обрезание. Патриархалы пытались выйти на моего мужа и разобраться с ним, поскольку не воспринимают женщину как субъект. 

После выхода доклада про «убийства чести» ситуация резко ухудшилась. Тут была затронута тема, которая не понравилась более опасным людям. Началась слежка за мной, звонили моим коллегам в Москве. Мы решили предать это огласке, чтобы угрожающие поняли, что, если что-то случится, все узнают, кто виновник. Это охладило пыл авторов угроз. Скорее всего, это шло от департамента по религиям одного из регионов. 

― После исследование про обрезания правоохранители начали проверку, но не по материалам доклада, а против вас? Чем она завершилась?

— Проверка касалась авторов доклада. Тех, кто непосредственно проводил полевое исследование. Нас опрашивали. Потом я писала заявление в Следственный комитет, чтобы проверили московскую клинику, где проводили женские обрезания. Но следователям это было неинтересно. Когда появились факты, они испарились. 

Спустя полгода произошло ингушское дело по обрезанию девятилетней девочки. Единственное в России дело по этому поводу. В Москве клиника так и продолжает работать, только с сайта убрали эту услугу.

― Стало ли сейчас самим женщинам легче узнавать о своих правах и находить помощь?

— Да, в смысле распространения информации стало лучше. В 2013 году большинство девушек на Кавказе не знали, куда бежать, не могли спланировать собственную эвакуацию. Действовали импульсивно, совершали ошибки. 

А сейчас женщины видят, что есть успешные кейсы, что есть выход из ситуации. Есть к кому обратиться, чтобы убежать от насилия и традиционного ограничения свободы. В пабликах помогающих проектов подскажут, как снизить риски при побеге, куда и как ехать. И соцсети, и информация в медиа работают вместе. 

Но это не отменяет факта, что, помогая им, правозащитники ставят самих себя под угрозу.

― В СМИ обычно цитируют вас, если речь идет о гендерном насилии на Кавказе, вы одна из немногих, кто всерьез исследует эту тему. Вы продолжите этим заниматься?

— Сегодня возможностей меньше, у меня стало меньше доступа к полевым исследованиям. Но, безусловно, продолжу: больше 10 лет моей жизни посвящено этому. 

Угрозы я и так получаю регулярно: как минимум раз в год или после каждой публикации доклада или серьезной статьи. Мне могут в личку писать или в комментариях. 

Когда какая-то девушка убегает с Кавказа, ее родственники начинают искать, кто из известных правозащитниц ей помог. Но при чем здесь мы, если девушка была чем-то недовольна дома? Вы у себя проблемы ищите. 

* Издание признано иностранным агентом.