«Мальчик, который читал стихи». Саша Попова — о своем муже Артеме Камардине, «маяковском деле» и репрессиях в России

33-летний московский поэт Артем Камардин — фигурант первого в России дела по статье о публичных призывах, направленных против безопасности государства. Сегодня по решению Тверского районного суда Москвы его приговорили к семи годам колонии. Жена Артема — Саша Попова — отреагировала на решение криком «Позор», ее силой вывели из зала суда.

После начала «частичной мобилизации» 25 сентября 2022 года Артем вместе с другими поэтами, как обычно по воскресеньям, читал стихи у памятника Владимиру Маяковскому и призывал слушателей не брать повестки в военкомат. На видео, снятом на площади в тот день, четырех человек, включая двух поэтов уводят сотрудники полиции, а слушатели продолжают качаться на качелях. Артема тогда не задержали, но уже на следующий день суд санкционировал его арест.

На видео из зала суда Артем абсолютно раздавлен, его не узнать — избитый человек в ссадинах и пластырях, заикается и волнуется. По его словам, при задержании его пытали и изнасиловали грифом от гантели. Почти полтора года Камардин провел в СИЗО. Ему предъявили обвинение по двум уголовным статьям — в групповом возбуждении вражды к социальной группе «участники военных действий в ЛНР и ДНР» и призывах, направленных против безопасности государства. Ему грозит до семи лет лишения свободы. Накануне вынесения приговора Камардину «Гласная» поговорила с его женой, активисткой и правозащитницей Сашей Поповой, — о приговоре Артему, «маяковском деле» и о том, что оно значит для России.

«Писал, как ему хотелось»

Мы познакомились с Артемом в 2019 году на метропикетах в поддержку обвиняемых по делу «Сети»*, сначала общались как приятели. В 2021 году я работала на предвыборной кампании Алены Поповой в Госдуму и потом еще была наблюдателем от партии «Яблоко» на этих выборах. В дни голосования мы с моим другом Сашей Менюковым, который тоже был наблюдателем, уходили поспать максимум на три часа и возвращались на избирательный участок. Чтобы не ехать далеко к себе через всю Москву, я оставалась у него. Саша жил в то время вместе с Артемом.

Вот тогда мы с Артемом почувствовали, что у нас какие-то не совсем приятельские симпатии — флюиды витали в воздухе. Моя версия начала отношений: я купила ему полчебурека и пиво. Его версия: он написал мне стихотворение «Пой, родная».

Мы сблизились и с самого начала отнеслись к этому как-то очень серьезно: много и честно разговаривали на приятные и неприятные темы.

Артем говорил: «Если бы я знал, что встречу тебя, я бы себя больше берег». Говорил, что я первый человек, из-за которого, возможно, он доживет до старости.

Поэты — очень многие из них думают, что не доживут. Все такие творческие и тонко чувствующие, в их действиях бесполезно искать логику.

Я шутила, что встречаюсь с двумя людьми. Есть Артем Камардин — очень педантичный и упрямый: он не будет покупать творог для сырников, если тот просрочен даже на день. И есть Тема Камрад — это его сценический псевдоним — который не особо задумывается о последствиях своих решений: может выпить с ребятами пива и водки после чтений, зная, что потом будет «умирать» всю следующую неделю.

Артем родом из Подмосковья, из города Лытаркино. Он был достаточно поздним ребенком, его сестре 45 лет. Его мама — мы познакомились уже на судах — рассказывает, что он рос очень прилежным мальчиком, хоть и со слабым здоровьем. Каждый день он ездил в лицей на Воробьевых горах. Сам поступил в МИРЭА [Российский технологический университет], учиться там ему было нетрудно. Как говорил Тема, «нужно было постараться, чтобы оттуда вылететь, а стараться я не люблю».

Артем никогда специально не учился писать стихи — писал так, как ему хотелось. С 2013 года он стал резидентом «Маяковских чтений», поэзия была его отдушиной. Он с детства не терпел вранья, даже в мелочах. Поэтому стал, так сказать, переживать насчет политической обстановки и заниматься политическим активизмом, ходить на митинги и пикеты — еще со времен протестов на Болотной площади.

До ареста Артем работал инженером-конструктором оптических прицелов и приборов ночного видения. Понятно, куда они шли. Из-за этого у него постоянно была душевная дилемма между его работой и его гражданской позицией. Он пацифист до мозга костей: происходящее и невозможность высказаться на него безумно давили.

Но он говорил, что «убивает не оружие, а люди». Хотел закончить крупный заказ, чтобы искать что-то новое уже с «финансовой подушкой».

Естественно, после 24 февраля мы обсуждали отъезд, но так и не решились на него. Мобилизация все сильно поменяла — в первую очередь, душевное равновесие. У Артема погиб друг — кинорежиссер Иван Сафин, который в те дни уехал в Казахстан. Он прошел российскую границу, а казахскую не успел: водитель, который его вез, вылетел на «встречку», и они оба погибли. Артема тогда это окончательно подкосило.

«Смотри, это твой муженек»

25 сентября 2022 года «Маяковские чтения» разогнала полиция.

Нескольким ребятам — Николаю Дайнеко и Егору Штовба — выписали протоколы по части пятой 20.2 КоАП [о нарушении порядка проведения собраний и митингов]. Им назначили штрафы, но из здания суда не выпустили, а доставили в следственный комитет.

Артема в тот день не задерживали. Его задержание было другим. Всю ночь возле дома, в котором мы жили с Артемом и Сашей, велось наружное наблюдение. Было понятно, что-то не так. Я не спала всю ночь и советовалась с адвокатами: они думали, что будет задержание по «административке», но мне уже так не казалось. Рядом с домом стоял «Форд Транзит» без номеров с кучей сотрудников [силовиков], и было понятно, что будет обыск.

Артем не успел позавтракать. Утром мы увидели в окно, как [в подъезд] забегает толпа и поняли, что все, это к нам. Но проходит время — тишина, к нам никто не ломится. Оказалось, они по ошибке вломились сначала к соседям, а потом уже к нам.

Когда оперативники начали пилить нашу дверь болгаркой, хотя мы сказали, что ждем адвоката, было около двух часов дня. Мы решили не дожидаться, пока дверь снесут. Я успела написать друзьям, что отключаюсь, открыла им, и они ворвались в квартиру.

Меня сразу бросили на пол в коридоре, по мне прошла толпа — их было человек 17. Опера, «эшники» и сотрудники [телеканала] Рен ТВ с камерами — все приехали задерживать одного человека. Потом меня оттащили в одну из комнат ближе к выходу — у нас была трехкомнатная квартира. Начали орать: «Это он? Это он?», я услышала звуки ударов. Я кричала, чтобы не трогали его. Они глумились, ломали и швыряли все в квартире — перевернули и разбили даже ящик с моей косметикой.

Артема они избивали, унижали и заставляли раздеваться. Было сексуализированное насилие с помощью гантели (это подтвердил и сам Артем — прим.ред). Они заставляли его вставлять гриф гантели себе в анальное отверстие как можно глубже — угрожали, что если не сделает этого, прострелят ногу. Все происходящее они снимали на видео — как громили все вокруг и как мучили Артема. Потом эти видео показывали мне, поднимая голову за волосы, — все это время я лежала на полу. Они говорили: «Смотри, это твой муженек. Нормального мужика найти не могла?». Говорили, что мы «нацистская мразь» и что «нас убить мало», угрожали, что прострелят ноги и изнасилуют меня впятером.

Меня пинали, приклеивали мне суперклеем бумажные стикеры на лицо, а потом вместе с бровями и волосами отрывали их. Я старалась не кричать, чтобы Артем не слышал.

Сашу тоже били: у него вся спина потом была в синяках, повреждено ухо. Его обливали бензином для зажигалок и угрожали поджечь.

Артема заставили извиняться на камеру за слова из его стихотворения [двустишие его сочинения, которое он читал 25 сентября]. Это извинение перезаписывали несколько раз — водили умываться, потому что он был весь в крови.

Когда нас всех вывели из квартиры, первое, что Артем успел меня спросить: «Сашенька, тебя не били?». Его заткнули и грубо посадили в «Транзит» на задний ряд сидений, меня — впереди него. Запрещали поворачиваться назад и смотреть на Артема, но я все равно это делала. Артема загнули в «ласточку» — заставили уткнуться в колени головой и держать руки на голове. Ему было тяжело дышать, и в этом нечеловеческом состоянии его заставляли сидеть всю дорогу до следственного комитета. Я ехала и думала о том, какой это все запредельный уровень жестокости.

«Бэкграунд насилия»

История моей жизни до встречи с Артемом — хтоническая, в лучших традициях российских семей: с бэкграундом насилия.

Мне 29 лет, я родилась в маленьком северном городе Югорск, в 400 километрах от Ханты-Мансийска. Градообразующим предприятием у нас тогда был «Газпром» — и даже в школе у нас был «Газпром-класс», в котором я училась.

У меня, как и у Артема, было слабое здоровье: я родилась недоношенной, меня откачивали, и еще месяц я пролежала в инкубаторе, где меня выхаживали.

Мои родители развелись, когда мне было четыре. Органы опеки с милицией вытаскивали меня из-под кровати и возили от родственников к родственникам — пытались понять, с кем лучше оставить. Оставили с мамой, а с родным отцом мы потеряли связь на десять лет.

Отчим был человек военного уклада и крайней степени жестокости. До 11 лет я думала, что все дети в наказание стоят на гречке.

Если у меня в тетради была маленькая помарочка, то он рвал всю тетрадь и заставлял целиком переписывать. Были и эпизоды физического насилия: благодаря отчиму у меня у меня, например, сломанный палец, рассечение брови и вывих челюсти. Мне до сих пор иногда бывает сложно жевать, а однажды челюсть так заклинило, что я не могла открыть рот. Как минимум шесть раз у меня фиксировали сотрясение после побоев.

Когда мне было 14, к нам пришли с обыском среди ночи и выгнали всех на улицу — семью с несовершеннолетними детьми (у Саши еще три сводных сестры — прим. ред.). Отчима посадили за мошенничество в особо крупном размере, у нас забрали машину, забрали квартиру, мама попала в больницу.

С 12 лет я работала, с 16 уже полностью себя обеспечивала. Какое-то время разносила газеты и листовки — хотя жили мы неплохо, мне никогда не давали карманных денег. Я поступила в колледж при РГСУ, чтобы учиться на социального работника, и перебралась в Москву. Переезд не был для меня чем-то значительным — у меня там жила бабушка, и я часто ездила к ней на каникулы. Обычно ездят на каникулы в деревню, а я, наоборот, в Москву.

Мама умерла от рака на моих руках, когда мне не было и 18. Я старалась заботиться о младших, даже когда они жили с отчимом после его освобождения.

Я всегда была немножко пацанкой, у меня не было особых привязанностей. Я не понимаю, как можно, например, звонить каждую неделю родителям. Но сейчас отец — единственный родственник, который меня поддерживает и говорит: «Вы справитесь». Не могу сказать, что у нас суперблизкая связь — созваниваемся мы раз в месяц, чаще списываемся.

С сестрами мы не особо близки. Моя бабушка вяжет манишки, шапки, балаклавы и носки для фронта в «Московском долголетии». Они с дедушкой считают, что мне и Артему заплатили, поэтому он вышел читать стихи. И что нам платят и за другие митинги.

За участие в антивоенном митинге Артему назначили штраф, а я отсидела 25 суток в «Сахаровке»: сотрудники полиции припомнили мне задержание еще в 2020 году, когда я выходила в пикеты за [журналиста Илью] Азара. Мы тогда стояли у «Петровки», у меня была маска с надписью «Свободу!».

В «Сахаровке» я пересидела всех, кого задержали тогда на антивоенных митингах. Помню, на прогулке кто-то написал на снегу «Нет войне», сотрудники разорались на нас и хотели закончить прогулку. Но мы отстояли свое право — гуляли час и расчертили им этими лозунгами весь двор. В первые дни после выхода из спецприемника в центре Москвы я шла мимо кафешек и не понимала: «Ребят, очнитесь, вы что? Почему вы там сидите?».

«Ничего человеческого»

В первую же неделю после ареста Артема я потеряла работу — до этого я работала в муниципалитете Якиманки специалистом по связям с общественностью. Совет депутатов в ту осень не переизбрали — раньше 9 из 10 его членов были «яблочниками», а потом 9 из 10 мест оказалось у «единороссов». И я ушла, было понятно, что не смогу работать с людьми, которые говорили, что «за такие стихи и убить мало».

Какое-то время я не могла работать. У нас с Артемом были некоторые накопления — мы откладывали деньги, чтобы уехать.

После обыска наш сосед Саша эмигрировал, а мне предстояло разбираться с квартирой и с тем, что там устроили. Мой телефон тогда бесследно пропал из квартиры, в описи [изъятых вещей] его тоже не оказалось, телефон Артема разбили и выкинули. Пропали зажигалки Zippо, наушники-вкладыши Beats, духи и много других мелочей.

Меня накрывало истериками, вспоминались моменты обыска, было очень тяжело. Я не могла жить в той квартире, и в первый месяц ночевала по друзьям, чтобы не оставаться одной.

Арест любимого человека, потеря работы, квартиры, проблемы со сном и питанием, суды и непонимание, как жить дальше… Я постоянно обвиняла себя в том, что случилось, хотя и понимала, что не виновата. Мне казалось, что я сделала для Артема недостаточно, что элементарно не записала то, что происходит в квартире каким-то чудесным образом, чтобы у нас были доказательства пыток.

Но самым болезненным для меня было то, что я видела и слышала абсолютно все, что делали с Артемом. Меня очень долго не оставляла мысль, что лучше бы [так пытали] меня, поскольку у меня есть какой-то опыт насилия.

Если бы даже меня изнасиловали, я бы это гораздо легче пережила, хотя, безусловно, болезненно. Намного хуже, когда рядом пытают любимого человека, а ты бессилен.

Для гетеросексуального мужчины такие пытки — это сильнейший ПТСР.

Артему до сих пор очень плохо — у него боли, постоянное тревожное состояние и панические атаки. Но за что я глубоко люблю и уважаю Артема, это за его рассказ о пытках — у нас с ним общая позиция, что про насилие нужно говорить громко и прямо.

До сих пор не понимаю, для чего они снимали наши пытки на свои личные телефоны. Возможно, для отчета перед начальством, что «нашли и наказали». Возможно, хотели как-то потом шантажировать — собрать какой-то условный «компромат». А может быть, они снимали просто чтобы запомнить это на всю жизнь — в них же нет ничего человеческого. Ни в одном их тех, кто был у нас в квартире.

Они говорили, что будь их воля, они «убили бы». Если бы Артем был один, я не представляю, что они могли еще с ним сделать. Могли реально его убить и сказать, что он, например, сопротивлялся — кинулся на кого-нибудь с чем-нибудь, — могли придумать тысячу вариантов.

Когда Артема привезли в изолятор, сотрудники написали, что его здоровью был нанесен вред средней тяжести. Конечно, мы обжаловали действия сотрудников, но приходили одни отказы. Хотя у нас была куча вещественных доказательств пыток — мои волосы на стикерах и другие следы.

У меня была закрытая черепно-мозговая травма, уже седьмое зафиксированное сотрясение в моей жизни. Я сняла побои, но от госпитализации отказалась. По-хорошему, мне давно пора заниматься и старой травмой челюсти — хирург сказал, что сустав разрушается. Но пока мне точно не до себя, во всяком случае, пока у Артема суд.

«Свадьба в замке»

Когда нас с Артемом только привезли в следственный комитет после обыска, нам запретили общаться. Мы пытались жестами подбадривать друг друга. Артем показывал, что типа «не переживай, я с тобой, все будет хорошо».

После начала войны мы с Артемом шутили, что распишемся либо в эмиграции, либо в СИЗО. Если сядет кто-нибудь один — тоже распишемся. И дошутились: на первом заседании [суда] Артем, весь побитый, предложил пожениться. Попросил подумать, сказал: «Не хочу, чтобы ты страдала». Но дело не только в нем. Это моя жизнь, и я не могу поступить по-другому, мне тоже это очень нужно.

В феврале следователь, наконец, дал нам разрешение на свадьбу. Я очень радовалась — пока не прочитала, что Артему в обвинение добавили вторую статью. Ему ее еще не предъявили, а я уже знала. Не помню, как дошла до остановки, за мной приехали друзья и забрали к себе.

Нас расписали 24 мая. Меня трясло. Такой мандраж, когда ты ждешь, что вот-вот коснешься любимого человека — я даже не знала, дадут ли нам подержаться за руки.

Мы зашли в маленькую комнату: стол, два стульчика, окошко. Я увидела Артема и начала рыдать, упала ему на плечо и не могла успокоиться. И тут он деловито говорит: «На мне пиджак от “Бриони”» (итальянский модный бренд — прим. ред.). Оказывается, он сидел вместе с каким-то топ-менеджером и одолжил у него пиджак на свадьбу.

На мне было зеленое платье по типу комбинации за две тысячи рублей и длинный черный пиджак. А он и тут остался верен себе — очень такой модный мальчик, дома у него было пар тридцать кроссовок и очки Prada. В СИЗО он ходит в своем красном худи «Враги», в котором был в тот день на «маяковских чтениях» и логотип с которого напечатан на обложке его поэтического сборника.

Во время регистрации у нас потели ладошки, а сотрудники шутили, что мы «поженились в замке». Я заранее приготовила наручники — хотела приковаться к «Бутырке» в знак солидарности с мужем. Но когда вышла, растерялась и просто надела их на руку.

Егор Штовба, еще один фигурант «маяковского дела», которого судили с Артемом, тоже расписался с девушкой 6 декабря. Мы познакомились с ними только после возбуждения уголовного дела и уже сроднились. Они очень скромные и милые ребята. Егор, как и Артем, никогда не рассматривал вариант сделки со следствием.

У Егора оба родителя инвалиды. Он был опорой в семье, очень помогал матери с отцом — тот вообще неходячий, его пару раз привозили на заседание повидаться с сыном.

Родители Артема тоже пожилые. Мама не знает подробностей про пытки, отец больше следит за новостями по нашему делу — и говорит, что «маме не надо об этом знать». Мама Артема ходит на все суды, это единственный способ его увидеть. Я ее политизировала за год нашего знакомства.

Недавно мы с Артемом вспоминали, как его отец говорил, что «не могут посадить просто так». Оказалось, что могут. Хотя лучше бы Артем этого не доказывал.

«Наверстать одним стихотворением»

Я продолжаю заниматься помощью политзаключенным. Правозащита для меня — способ находить хоть какой-то смысл в жизни. Мы устраиваем вечера писем политзаключенным. Но осталось так мало тех, кто может и хочет этим заниматься. У правозащитников жуткое выгорание — раньше было больше денег и донатов. Сейчас, когда появляется новый кейс, то заниматься им уже некому, но все равно приходится что-то делать, организовывать передачу. Многие из нас вкладывают свои деньги — отправляют письма, открытки, заказывают еду.

Сегодняшние политические дела по жесткости и срокам примерно все на одном уровне. Но «маяковское» из-за количества хейта и пыток — самое жесткое. И кто фигурант? Поэт, мальчик, который читал стихи.

С [Владимиром] Маяковским получилась очень цикличная история: он сидел в «Бутырке», и Артем сидит там же. Когда Артема отправили на лечение — ему поставили смешанное расстройство личности и тревожное расстройство — аналогий стало еще больше.

До ареста мы втроем с Артемом и Сашей часто рассуждали о том, что я сяду первой — у меня есть хоть какой-то политический бэкграунд. Вторым на очереди был Саша, Артем у нас был где-то в конце списка. Но, видимо, настали такие времена, когда можно наверстать упущенный бэкграунд одним стихотворением. Он никому не угрожает и ни для кого не представляет опасности, но сидит уже полтора года и встретил в СИЗО два дня рождения.

Морально настраиваю себя, что ничего хорошего не будет. Это глупо, но хочется верить, что придет судья и скажет: «Какая-то фигня происходит, отпускаем их».

В «травоядные годы» — примерно до 2019-го — сроки были совершенно другими. Нам казалось, что два года — это нереальный срок. «Какой кошмар, на год посадили человека!».

Если до ареста Артема было какое-то небольшое ощущение, что ты должен хоть что-то сделать [чтобы сесть], то сейчас сделал ты что-то или не сделал — ты в опасности всегда. Появился постоянный страх. Все грани стерты, человек может сесть за телефонный разговор.

Те, кто остается в России, научились неимоверного масштаба самоцензуре и жизни в этой самоцензуре. У меня для друзей давно заготовлено сообщение о моем задержании. Постоянно смотрю, не ждут ли меня возле дома или на лестничной клетке, вздрагиваю от звонка курьера в домофон. Мы живем в странное время, как в книге Сорокина «День опричника».