«Из нас делали Ариев» Рассказ Марии Панкевич, выпускницы закрытого лицея-интерната Щетинина, в котором «возрождали русский дух» и создавали «людей будущего»

Мария Панкевич — писатель и журналист. Училась в школе Щетинина в 1999–2000 годы. Первый роман Марии «Гормон радости» вышел в 2015 году в петербургском издательстве «Лимбус Пресс» и вошел в лонг-лист премии «Национальный бестселлер». Роман повествует о женской тюрьме. Вторая книга, «Долина красоты», вышла в прошлом году — и она об экспериментальной школе Щетинина, в которой, по словам Марии, «детям калечили психику, насиловали и унижали». После смерти основателя школы Михаила Щетинина она отправила запрос с требованием проверить законность деятельности школы в Минобразования, и заведение закрыли.

«Гласная» публикует рассказ Марии о закрытой экспериментальной школе для талантливых детей, где из них «делали Ариев».

***

Когда я была подростком пятнадцати лет, мать отдала меня учиться в школу-интернат академика Щетинина — экспериментальную площадку Министерства образования, спорный и популярный тогда проект. Располагалась она в горах, в маленьком глухом поселке Текос (в переводе с адыгейского — «долина красоты») в часе езды от Геленджика в сторону Сочи. Зимой 2022 года в петербургском издательстве «Лимбус Пресс» вышел мой роман на документальной основе об этом непростом периоде в моей жизни. Он так и называется — «Долина красоты».

Книга вошла в тройку лучших этой зимы по версии «Газета.ру». Я пытаюсь донести до читателей, насколько опасны для формирования личности ребенка внутрисемейные конфликты, рассказываю о неоднозначности экспериментальных школ и говорю о том, что любая закрытая система — это абсолютное зло.

До поступления в федеральное государственное бюджетное общеобразовательное учреждение «Лицей-интернат комплексного формирования личности детей и подростков» — таково полное название школы Щетинина — я училась во французской гимназии в Санкт-Петербурге, одной из лучших в городе, и в музыкальной школе. Но родители разругались и разъехались (развод мать отцу еще долго не давала). Мама утверждала, что ее вина в том, что она послушалась ребенка (то есть меня) и не простила отцовскую измену, хотя тот пытался помириться и даже предлагал выкупить соседскую комнату в коммуналке, лишь бы жить в одной квартире с нами. «Баб сюда будешь водить!» — едко ответила ему мама и прогнала из нашей жизни в его новую квартиру в центре Питера, которую он оформил через дарственную от своей юной любовницы на себя. Как адвокат он понимал, что в таком случае мы не будем иметь отношения к этому его жилью.

До адвокатуры папа служил в милиции — был начальником воспитательного отдела в колонии строгого режима под Петербургом.

Игры у нас в детстве были довольно странными. Например, он выламывал мне руки и спрашивал: «Если бы тебя поймали немцы и стали пытать, что надо ответить? Надо говорить: я ничего не знаю!».

Игра заканчивалась, когда я уже заливалась слезами и голосила во все горло. Один раз он избил меня шнуром от пылесоса за то, что я переключила на телевизоре концерт ко Дню милиции с Олегом Газмановым и хором копов на концерт КВН.

Мать же растила меня ребенком-гением по новаторским методикам. Я еще не умела говорить, но уже показывала крошечным пальчиком буквы и складывала из них слова. В три года прочла «Трех мушкетеров» Дюма и влюбилась в Атоса. В пять печатала на машинке свой первый роман — что-то в духе «Капитана Фракасса», хотя еще не очень понимала, каково это — когда сильная рука касается белых грудей. Отец над этим пассажем особенно хохотал.

В семь лет, когда он был в командировке, я заставила маму отвести нас с младшим братом в Спасо-Преображенский храм и покрестить, хотя папа настаивал, что мы выберем себе религию по достижении совершеннолетия. Но нам в почтовый ящик «Свидетели Иеговы» подкинули красочный буклет с красивым Иисусом, чья судьба меня очень тронула. Я перешла к Библии и поняла, что лишней защита Бога совершенно не будет. Тем более, что я уже пошла в гимназию и совершенно не понимала, о чем беседовать с одноклассниками, которые обсуждали только появившиеся тогда йогурты и вкладыши от жвачек. Друзей у меня не было, а мама внушала, что подруга у меня может быть только одна — это она.

Когда родители стали жить порознь, мне было двенадцать, и я испытала изрядное облегчение. Скандалы дома мешали мне учиться и жить. Я надеялась, что со временем мать встретит своего человека, который не будет «пердеть за столом как фашист», и ей не надо будет «со скотом проклятым свою жизнь просирать и за его детьми говно убирать». Впрочем, к нам с братом у нее тоже были претензии. Пока все люди ходили по театрам и музеям, она таскала нас по поликлиникам, и у нее «руки отвисли по колено, как у обезьяны». В том, что она выгнала отца из семьи, была виновата я, в том числе потому, что, по ее словам, плохо училась, лентяйка и плохо себя вела.

Когда мне было пятнадцать, мать решила сменить «чертов климат» и увезти нас на юг России. Там от бабушки у нас остался небольшой саманный домик (саман — это помесь глины и говна, как в сказке про «Трех поросят»), наврав нам, что это «только на лето, укрепить организмы». Я уже публиковала свои первые статьи в подростковых изданиях, у меня была своя рубрика и цель стать журналистом. Но мать решила, что походы на рок-концерты (я писала о музыкантах) меня развращают. И не для того она развивала еще в утробе мой эстетический вкус, таскаясь со мной в животе в Капеллу и Эрмитаж, чтобы я возвращалась домой в прокуренных шмотках.

Школу Щетинина ей посоветовала приятельница, у которой там учились сыновья. И вот маминой волей мы поехали на автобусе по живописной извилистой горной дороге «на разведку» в Текос. И вот мы оказались в этом поселке. Пыльная дорога вела от трассы направо. Жара была, наверное, сорок градусов в тени. Высокие горы окружали «долину красоты», и ветру было сюда не пробраться. «Тут свой микроклимат, как в Греции!», — довольно заметила мама. Я с ужасом видела по поведению матери и ее подозрительно благостному лицу, что она что-то задумала.

Мы подошли к шлагбауму, за которым виднелись красивые корпуса. Школу окружал лес. На посту казаки — ребята моего возраста в камуфляже. Они предложили нам подождать дежурного администратора. Вышла высокая «дивчина» с косой и в длинной юбке и повела за собой нас показывать школу, параллельно рассказывая — конкурс при поступлении 4 000 человек на место. В лицее учатся дети со всей России и бывших стран СНГ, есть даже двое парней из Канады. Ученики сами строят дома, в которых потом живут, готовят еду и поддерживают порядок. В школе нет возраста, и на вопрос, сколько тебе лет, принято отвечать — «Вечность». Дети сами учат друг друга методом «погружений». За основу новаторской педагогики были взяты разработки Марии Монтессори и теософа Штейнера. Оценок и уроков в этой школе нет, а слово «урок» появилось от слова «урочить», то есть сглазить.

Центр поделен на НППО — научно-педагогические производственные объединения. Каждое НППО разбито на лицеи по направлениям: лицей математиков, лицей физиков, лицей филологов, биологов и так далее. Сначала каждый лицей самостоятельно разрабатывает по разделу из учебника, а дальше выходит на «погружение». Например, «математики» объясняют остальным лицеистам этот раздел до тех пор, пока каждый, независимо от возраста, не сдаст зачет. Потом наступает очередь, скажем, «филологов». Мол, эта уникальная модель куда эффективнее примитивных «обычных» школ.

На стене главного корпуса надпись: «БЫТЬ РАССИИ ВЕЧНО БЕЗ ВОРОГА!». Ра — это свет, пояснила дежурный администратор. Вокруг идеальная чистота — паркет просто сияет, все ученики, пробегая мимо, здороваются. Дивчины все в длинных юбках или штанах, без косметики, парни («хлопцы») в штанах, а не в шортах, несмотря на жару. В центре деревянного мостика через канаву выпилено круглое отверстие — не стали срубать дерево.

Всю обратную дорогу и еще неделю до вступительных экзаменов в школу мать давит на меня, чтобы я туда поступала. Говорит, что там можно за год сдать экзамены сразу за 11 классов и так я сэкономлю время. Что когда у меня будет аттестат зрелости, я смогу делать все что захочу и поступать, куда решу сама, а пока я несовершеннолетняя — обязана ее слушаться. «Неужели ты слабачка? Проверь себя! Тебе такое неинтересно? Ты же будущий журналист! Напишешь потом про школу!»

Я резко против. Вообще по плану было три месяца ходить на море, и потом: я уже поступила в театральный класс престижного питерского лицея в центре города. Зачем я тогда приносила туда свои публикации, учила басни? Что за бессмыслица?!

Мама обещает: «Ты все равно не поступишь, дур туда не берут. Там учатся гениальные дети… не такие, как ты! Сколько я в тебя, неблагодарную тварь, сил вложила, и где результат? Ночами не спала… Одумайся, доченька! Это твой шанс! Если тебе не понравится, я сразу тебя заберу домой! Хотя бы попробуй свои силы!».

И, конечно, мы едем туда во второй раз. Машинами заставлен весь поселок. Поступающих, действительно, очень много. Я не стараюсь на экзаменах, улыбаюсь в лицо экзаменаторше чуть старше меня, и, о да, моего имени нет в списках.

— Мам, я и вправду недотянула, — говорю я, сдерживая ликование. — Что, поехали домой?
— А те, кто поступил, они сейчас где? — спрашивает мать дежурного администратора.
— Сбор в кабинете Михал Петровича, — показывает та на дверь рукой и уходит.
— Давай заглянем, что там? — предлагает мать, приоткрывает дверь, вталкивает ударом по спине меня в кабинет и закрывает ее.

Я очень растеряна. Это же нечестно!

Дети сидят в круге. Академик держит на коленях баян.

— Садись, как раз один стул свободен! Я все ждал, кого не хватает, — торжественно говорит он.

Приходится присесть. Выходить очень неловко, плюс за дверью меня наверняка ждет трепка.

Деревянный пол расписан яркими подсолнухами, в окно бьет солнце. Щетинин нараспев рассказывает какую-то легенду о горах и наигрывает на баяне. Внезапно он швыряет инструмент в центр круга. Дети вскакивают, кто-то вскрикнул, кто-то испугался. Я же сижу как истукан и думаю: «Ого, да директор-то чокнутый!».

Во-первых, я привыкла к выходкам и резким перепадам настроения своих родителей, во-вторых, уже была на рок-концертах. Из круга в школу зачисляют нескольких человек, в том числе и меня. И дают испытательный срок — три дня.

Сразу оговорюсь — эмоциональные качели были неотъемлемой частью учебного процесса. Сначала назначался испытательный срок, потом он продлевался и продлевался.

Сначала тебя «приподнимали» вверх, оказывали доверие, проявляли подобие уважения, а потом «опускали» на дно. Коллектив от тебя отворачивался, и ты делал все, чтобы снова заслужить мнимое одобрение.

Когда в обычной школе ты просто Васька Петров, Васек, пойдем покурим за углом… А здесь в свои шестнадцать — уважаемый человек, Василий Васильевич, начальник столярного цеха! Дети заглатывали эти наживки и старались изо всех сил. Подобных эмоциональных ловушек — с детьми и подростками это работает особенно хорошо — в центре было много. Тогда я, конечно, этого не понимала. Но моя подруга, которая проучилась там целых семь лет и позже окончила психологический факультет, говорила о том, что над нами ставили жестокие эксперименты, из которых гипноз был самой безобидной штукой.

Я прошу маму уехать отсюда, но она неумолима: «Либо живешь здесь, либо на улице!». Пусть успокоится, думаю я, уж три дня я протяну, а потом свалю. Она оставляет меня без зубной щетки, полотенца, мыла, в своей длинной юбке и одной майке: «Попросишь пока у девочек!». С большим скандалом мне удается оставить себе паспорт в соответствии с законодательством РФ.

Меня провожают в Степной дом. Мой новый коллектив называется «Сура», оказывается, есть такая река в России. В комнате двухэтажные кровати и примерно десять дивчин. Они заставляют меня зашить небольшой разрез на юбке и бритвенным лезвием соскрести яркий лак — мол, у них так не принято. И я тут же вливаюсь в процесс. Наш лицей математиков выходит на вечернее дежурство по кухне. Во дворе главного корпуса мы расставляем пластиковые столы и стулья, выносим баки с едой, лицеисты рассаживаются и начинают жадно есть тушеную капусту с хлебом вприкуску.

Тут же мне объясняют, что мясо и рыбу в центре есть нельзя, «чтобы не наполниться агрессией убитых животных». Яиц и молочной продукции тоже нет. Чай самый дешевый и ядреный, «Краснодарский». Кормят крупами — ячкой, сечкой, перловкой, по субботам могут дать манную кашу с небольшим кусочком сливочного масла, который можно намазать на хлеб. На обед вегетарианский борщ. Посуду дежурные моют в резиновых сапогах по колено в помоях: сначала шлангом с холодной водой смывают остатки еды с тарелки, потом кидают ее в одну раковину с теплой водой, в которую засыпают свой (!) стиральный порошок, потом во вторую и третью уже без порошка. Так посуда считается чистой.

Конечно, это все не просто из экономии. Меньше лишних людей будет заходить и проверять, что же на самом деле происходит в школе. СЭС бы, конечно, если бы увидели в хлебе тараканов (у нас была своя пекарня), наверное, как минимум оштрафовали бы. А мы это ели.

Уже потом я узнала, что на самом деле школа получала спонсорство не только от государства и частных лиц. Предприятия Краснодарского края ежегодно отчисляли процент своей продукцией за налоговые вычеты в качестве помощи интернату. Завод пластмассы, алюминиевый завод, фарфоровый, цементный, деревоперерабатывающий, колбасный — можно долго продолжать, край богатейший. И на самом деле центр совсем не бедствовал. Выпускник, что отвечал за хоздеятельность и сам ездил по этим предприятиям, рассказал — существовали ангары, в которые вся эта продукция и складировалась. А вот дальнейшая судьба «даров» ему неизвестна. И когда он хотел узнать у Михаила Петровича, куда делась, скажем, вся сырокопченая колбаса, которую привезли в Центр, ему настоятельно посоветовали не расстраивать директора.

Режим, когда я там училась, был не то, что строгим — на строгом такого нет! Подъем в 4:30. Душ, занятия. В 7 утра пробежка. Душ, снова занятия. В 9, когда уже есть хочется нереально, начинается завтрак. Но иногда и в 10 каши поешь, зависит от того, каким по очереди лицей идет на завтрак. Я училась в «Святогоре», поэтому мы ели последними — потому, что в нашем корпусе находилась кухня, вроде как, тут все рядом. Дальше снова занятия. В полдень либо русский рукопашный бой по системе Кадочникова, который парням преподавал дважды герой России Марс Фаисханович Тимерханов, либо русская народная хореография, которую курировала жена Щетинина, его бывшая ученица. Душ, снова занятия, потом скромный обед и до четырех личное время (педсостав называл его «лишнее» время). Можно было написать родным письмо или постирать вещи. Потом до ужина снова занятия, а потом «огоньки» и «сборы по направлениям». Единственный выходной, воскресенье, отличался тем, что можно поспать аж до семи утра.

Я занималась только рукопашкой. Я еще помнила, как Сара Коннор сбежала из тюремной дурки в «Терминаторе», поэтому обрадовалась, что есть тренажеры.

А туфли, чтобы выцокивать народные ритмы, мать мне все равно не покупала, потому что они были дорогими. Да что там туфли…

До октября я так и проходила в этой ее юбке и босоножках. Хорошо, один парень дал мне свой свитер. Вещи она мне так и не везла, все трусы у меня там сперли небрезгливые дивчины. Цистит я лечила по совету дивчин полторашкой воды, нагретой кипятильником и зажатой между ног. Никогда так не делайте! Потом мама привезла мне какие-то вещи, кеды 42 размера и огрызнулась: «Какие были, такие и привезла!». Мне они были как ласты.

Наша семья не была маргинальной в классическом понимании этого слова, но отношение ко мне было — лучше бы они правда меня как котенка утопили во младенчестве, как говаривала моя добрая мама. Ни заботы, ни ласки, только манипуляции. Спасибо, благодаря этому я хотя бы не очаровалась идеями Щетинина и понимала, что на самом деле происходит. Но в массе своей учащиеся, а точнее, жители школы, как хорошо выразился московский критик Митя Самойлов, были «оболванены». Верили, что Щетинин телепат.

У нас нет связи с внешним миром. Газеты и телевизор запрещены как «источник грязи и лжи». Тем не менее, директор уверяет, что растит «будущих президентов, элиту России, хозяйственников». Система замкнута на нем и его ближайшем окружении, которое фанатично верит и Щетинину, и идеям школы. Иногда приезжают «гости», которым показывают и рассказывают то, что им нужно видеть.

В школе нет даже врача, хотя учится триста человек. Раз в неделю приходит поселковая медсестра. Из всех лекарств у нее анальгин и аспирин. В ее кабинете иногда трахаются подростки. Зато распространены дремучие методы лечения — например, парню, у которого была температура сорок, катали у головы яйца, ставили свечки у изголовья и читали молитвы, потому что бабка-шептунья из поселка Пшада продиагностировала, что его сглазили. Когда же он кое-как добрался до больницы в Геленджике, анализы показали сальмонеллез.

Смерти в школе тоже были, но Щетинин врачей не пускал. Он задружился с атаманом края, чтобы его адепты могли пользоваться оружием — шашками, ружьями. Показательные выступления очень крутые. ВДВ отдыхают. Марс Фаисханович Тимерханов учит нас, например, быть невидимыми в лесу. Подготовка такая профессиональная, что чувствуется и через двадцать лет бездействия.

Щетинин постоянно вдалбливает в голову, что вокруг нас террористы и только мы держим Кавказ. Поэтому, хотя мы очень мало спим, мы дежурим каждую ночь по часу по очереди. В два ночи толкают, надо вскочить, обойти все двери, окна, проверить, кто на посту, все ли закрыто. Потом снова сон, потом подъем по спичке, идеальная заправка кроватей. Проверяющие (военные какие-то) думали, мы под одеяла доски подложили. Парням в армии после школы так нравилось! «Халява, подъем в семь! Котлеты дают!».

Дети и вправду гениальны, тут я с Михал Петровичем, которого некоторые называли Пихал Метровичем, не спорю. Но это дети, они наивны, они доверчивы. Кстати, да — впору рассказать и о настойчивых слухах о педофилии в лицее.

«Беременели и объявлялись сумасшедшими…» — это цитата из журналистского расследования о школе. Анна Павлова, педагог, что преподавала в школе математику, рассказала в интервью, как директор приставал к ней. Как парни изнасиловали мальчика и сняли это на видео, и что было дальше. Статья так и называется — «В российской школе для одаренных детей нашли изнасилования и смерти».

Даже если не говорить о директоре, разница в возрасте воспитанников (некоторые оставались преподавать в лицее) составляла больше двадцати лет. В школе были свадьбы — Михаил Петрович поощрял, чтобы молодожены оставались жить и преподавать в школе. Пятнадцатилетняя Аня из Беларуси прямо рассказала мне об «отношениях со взрослым мужчиной» и об аборте, когда я спросила ее, что это она лежит на кровати среди бела дня. Но я ей не то, чтобы не поверила, мне на тот момент просто было все равно. Своих проблем там хватало у всех. Мне главное было додержаться, получить проклятый аттестат за девятый класс и больше никогда в жизни не появляться в центре.

Даже современную музыку в Школе нельзя было слушать, как и джаз, фолк… А ведь только вышел первый альбом «Земфиры»! Если бы я еще в Питере наизусть его не выучила, я бы просто сошла с ума. Особенно от утверждений, что барабаны разрушают генную память. А как же Африка, где, вроде, и зародилась цивилизация?

Но афроамериканцев у нас в коллективе не было. Зато из нас делали Ариев, людей будущего. Если бы мы использовали свою родовую и генную память целиком, и сознание — не на восемь, а на сто процентов, то могли бы левитировать, говорил Михал Петрович.

Педикулез, вот что меня особенно волновало, когда я там училась. Это было невыносимо. Мать очень ругалась, что «шампунь от блох» стоит аж сто рублей. «А другие как выводят?!» — «Бензином мажут голову или керосином…» — «Вот и ты мажь!». Но чесались все, наверное, парням было попроще, у дивчин были длинные волосы. Были и другие инфекционные заболевания — рожа, например, на ноге лицеистки Олеси. Чтобы болезнь прошла, на распухшую ногу ей все плевали, и домой ее отправили, когда пользы от нее уже совсем не было, даже метлой она махать не могла. Чесотка… Тут даже мне разрешили покинуть центр и уехать к маме в Новороссийск.

Вот еще одна примета секты и закрытости учреждения.

Когда ко мне приезжала мать, обязательно в комнате кто-то оставался, чтобы послушать, не рассказываю ли я что-то негативное про центр.

Поездки домой могли стоить тебе дорого. Напрямую не запрещали, но говорили — как же ты оставишь коллектив? Ты еще недостаточно крепок, поедешь, когда будешь готов. Без тебя не справятся, ведь на неделе выходим на «погружение», ты же брал свой раздел материала? И так до тех пор, пока даже самый недалекий не понимал, что и летних каникул не видать как своих ушей, простите за банальность.

Да, общение с родными не приветствовалось, несмотря на громкие заявления директора и пассионарных ему дивчин о роде, силе предков и о том, что наши предки стоят стеной у нас за спинами. Письма перлюстрировались, мобильных телефонов еще не было. Говорили, что в туалетах стоят прослушки. В каждой же комнате было по одному, а то и по несколько стукачей Щетинина.

Дружить, кстати говоря, тоже было нельзя. Если ты с кем-то сближался и начинал доверять, то сначала начинали дразнить. Я была потрясена тем, что на полном серьезе в 2000 году мои сверстники тыкали пальцем, произносили многозначительно «Мы с Тамарой ходим парой…» и ржали, когда я подружилась с девочкой из Краснодара. А потом новых друзей или подруг просто «раскидывали» по разным лицеям. Доверять никому было нельзя. Зато при этом чуть ли не со слезами на уроках истории зачитывали доктрину Аллена Даллеса про «посеяв в России хаос» и «разделяй и властвуй».

Когда Оля, об отношениях которой с директором стало мне известно намного позже, слишком интимно поинтересовалась, как это мама отдала меня такую, когда я столько читаю, в такой вот центр, я на голубом глазу ей ответила, что в Питере продавала героин, и почти всю нашу банду убили подлые менты. Я видела по ней, что эта байка произвела нормальное впечатление, и больше ко мне особо никто не лез, чему я была очень рада. Меня даже выпустили в сельскую библиотеку в сопровождении казака. Да, из Школы можно было выходить только под конвоем и с разрешения директора лицея или НППО. Ведь ты мог пожаловаться или попросить сообщить родителям, что тебе плохо в лицее или что там творится, той же сельской продавщице в магазине или тетеньке на почте.

И да, чуть не забыла — были и крысы. Они прыгали по спящим детям, когда я училась в школе Щетинина. То есть несмотря на внешнюю армейскую аккуратность, на красивые расписанные детскими руками лубочные деревянные домики, царила антисанитария. Когда крыс стали травить, в корпусе стояла дикая вонь, и спали мы на улице на матрасах. Территория школы не была огорожена. Вокруг лес и горы. Но охраняют парни с оружием.

Хорошо, что я всегда любила читать и после питерской гимназии понимала, что в школе на самом деле царит безграмотность (библиотека была советской в худшем смысле этого слова, Достоевский, например, считался бесовским, а Булгаков просто дьявольским). В лицее биологов половую систему человека не проходили вообще. Когда у моей подруги (она стала ею после Лицея) начались месячные, она вообще не поняла, что случилось, и решила, что сейчас умрет.

Представьте себе: вы маленький(ая) или совсем еще молоды, находитесь вдалеке от родных и дома, друзей и одноклассников… Нет всего того, что вас радовало, — любимых книг, музыки, игр, кота, одежды — ну, всего! Маршрута по улицам от школы до дома, шуток и привычек. Встаете в полпятого утра, весь день учитесь и работаете.

От вашего желания и вашей воли ничего не зависит, хотя вас убеждают, что вы можете все — только летать вот еще не научились.

Вы в прямой зависимости от чужих людей, которые полностью контролируют вашу жизнь. Весь день вы вкалываете, но после ужина не расслабиться — начинается Сбор по лицеям, а потом Общий сбор.

Директор сидит с баяном, летом нас собирают у костра, зимой — у русской печи в холле. И опять негромкий выразительный голос под народные мелодии, а потом разбор полетов. Надо перед сном выяснить, какой лицей был самым пассионарным, а какой отличился в плохую сторону. Это жесткий прессинг — когда с осуждением смотрит весь коллектив, и только гуру печально вздыхает, мол: «А вот говорят, одна дивчина из одного лицея…». Некоторые в слезах убегают. Мы очень мало спим. Сборы могут затянуться в зависимости от настроения директора и до полуночи, и до часу, но ночные дежурства и ранний подъем никто не отменял.

И да, педагог-новатор Михаил Петрович Щетинин, «выходец из семьи терских казаков, сам родом из Кизляра», как сообщает Википедия, получил единственное профессиональное образование — учитель по классу баяна. Окончил Саратовское музыкальное училище. А потом занялся экспериментальной педагогикой. Мода на педагогов-новаторов появилась в Советском Союзе в середине восьмидесятых годов. В девяностые годы прошлого века звания академиков раздавали направо и налево. Официальную педагогику принялись упрекать в регрессе и застое, а учебно-воспитательную работу — в однообразии; говорили об уравниловке в работе учителя. Тогда и появилось несколько ярких фигур в так называемой новой «гуманной педагогике сотрудничества». Есть люди, правда, что считают, что детям после такой учебы нужна реабилитация.

И правда: после жизни в такой необычной школе каково снова оказаться в социуме? Вновь полностью изменить распорядок, свои представления об учебном процессе, круг общения? Как в моем случае, с ужасом обнаружить, что безнадежно отстал от школьной программы? И что теперь никакой ты не гений?

Околопедагогических площадок в нашей стране сотни. Сама идея уникальности, непохожести своего ребенка на остальных детей близка многим родителям. Может, и поэтому родители отдают своих детей в специализированные или экспериментальные учебные заведения, в том числе закрытого типа. Но это могут быть и финансовое положение семьи, и сложные отношения внутри нее, и даже желание самого ребенка попробовать свои силы и поучиться в непривычном для него формате.

Когда Щетинин три года назад в возрасте 75 лет умер, появилась возможность говорить. Звучит дико, а может, и нет, учитывая, что дело происходило в Краснодарском крае, и школу много лет одобряли и хвалили не только чиновники, но и знаменитые люди вроде Натальи Бондарчук. Да кто там за годы работы только не побывал! И политики, и бизнесмены, и журналисты…

Дмитрий Львович Быков (признан Минюстом иноагентом), писатель, на презентации журнала «Русский пионер» в ГУМе так мне и сказал: «Любая подобная система умирает с ее лидером». Так и произошло. Наконец, начались расследования, люди стали говорить правду о том, что и как происходило в центре.

Когда девочки (сейчас уже женщины, жены, матери) стали массово признаваться в общем закрытом чате (мы сохранили общение сквозь годы, как сокамерники или вроде того), что да, действительно, ЭТО БЫЛО — а некоторые и рассказывали, как было это, — я была поражена. Больше даже не тому, какой ужас и мрак на самом деле там творился. Но тем, как на эти откровения отреагировали наши друзья, наши защитники, наши парни, которые, в общем-то, проходили все это вместе с нами. В ответ на смелость рассказать о том, что творилось, как директор закрывал кабинет и просил вместе спасти Россию, и начинал лезть девочкам под юбки, мужчины писали примерно так: «Да вы сами крутили жопами перед Михал Петровичем!». И говорили о том, что жертвы обесценивают роль директора в их жизнях.

С одной стороны, круто рассказывать о том, что ты учился в школе для гениев, а не в секте, где насиловали и эксплуатировали детей. Ну правда, совсем же по-другому звучит. С другой, понятно, что сложно признать самому, что ты не такой уж и гений, а тобой и твоей доверчивостью просто пользовались жестокие ушлые люди, которые на тебе зарабатывали. С третьей, не очень и хочется верить спустя столько лет, что молчал и закрывал глаза, и никому не рассказывал (или говорил, а тебе не верили), про нравы, царившие в школе Щетинина. Но это момент психологический.

Через двадцать лет после моей учебы там меня нашли журналистки из Лондона. Это было сразу после смерти Щетинина. Я рассказала им, что знаю, и они решили прилететь в Россию и провести расследование. Их звали Стелла и Дороти. Раньше они работали на BBC, а теперь независимые. Они привезли с собой тяжеленные чемоданы с аппаратурой для съемок. Стелла снимала, а Дороти считывала язык моего тела — не вру ли я.

Я написала запрос с требованием проверить законность деятельности школы в Министерство образования: просто скинула им отрывки из своей книги, рассказав, что по теме школы уже работают зарубежные журналисты, которые пообещали подключить международников по всему миру по факту жестокого обращения с детьми. Я не слишком верила, но это сработало. Наверное, потому что в Краснодаре уже занимались вопросом лишения школы лицензии. Мне ответили, что мое обращение зафиксировано и будут приняты меры. Потом журналист Дмитрий Стешин опубликовал в «Комсомольской правде» расследование и сообщил мне, что в Текосе уже работают сотрудники ФСБ по деструктивным культам. И уже сотрудник ГРУ, почему-то из Ессентуков, рассказывал мне по телефону, сколько уголовных дел об изнасилованиях исчезло из суда Краснодара — под сотню. Это те, кто осмелился дойти и рассказать. Школа работала около тридцати лет в Текосе. Скольким детям искалечили там психику за это время?

Адепты сдались не сразу. Среди них были наследник, Петр Щетинин, а также завучи Виктория Магдиева и Ирина Крылова, которые обрабатывали несовершеннолетних девочек перед отправкой их к Щетинину. Были угрозы, письма власть имущим (даже Кадырову) с просьбами «сохранить уникальную школу великого педагога» и жалобами на «пляски на костях академика», была апелляция. Но пока центр лишен лицензии. Последнее, что известно — организацию перевели на баланс и под ведомство детского лагеря «Смена» под Анапой в поселке Сукко. Я хотела написать статью для издания на юге о том, что стало с лицеем, где педсостав, какие планы. На тот момент, полтора года назад, год назад, их пресс-служба и директор категорически отказались отвечать на вопросы.

Сектоведы считают школу Щетинина «педагогической сектой» по ряду признаков, характерных для всех систем закрытого типа. Есть конкретные приемы, благодаря которым личность и воля человека подавляются. Я их почти все уже перечислила выше на примерах — и резюмирую.

Это наличие в закрытой системе одного авторитарного лидера, вокруг которого все крутится и чье слово — закон. Разрушительная «привязка» к лидеру, слепая уверенность в его правоте и готовность следовать за ним. Лишение или ограничение человека возможности общаться с теми, кому он доверяет и может рассказать что-то нежелательное. Запрет на получение объективной или нежелательной информации, искажение фактов. Жесткий режим, ограничения в питании и сне — так человек хуже соображает, им легче управлять. Коллективная ответственность — за «косяк» одного человека отвечает, например, вся камера (или вся комната). Повторение бессмысленных или нелогичных, на первый взгляд, действий:

например, отциклевать полы за рекордно короткий срок или все время здороваться друг с другом, хотя видел человека за день уже сто раз, — при каждой встрече желать ему здоровья.

Неважно, что это — элитная религиозная школа-интернат в Израиле или колония строгого режима в Мордовии. Важно, что в закрытой системе личность человека уродуют, не дают развиваться. А если этот человек маленький, это страшно вдвойне.

У меня, как и у других вышедших из закрытой системы, были проблемы с адаптацией в обществе и иногда до сих пор проявляются проблемы с социализацией. Например, страх перед общением с незнакомым человеком или страх позвонить. Многим слышался голос Щетинина, он им снился. Первое время было постоянное ощущение, что за тобой следят, просто паранойя — думаю, из-за того, что не давали остаться наедине ни со своими мыслями, ни в физическом смысле, ни днем, ни ночью. Страх, что тебя не одобрят, страх повысить голос, отбиться от коллектива и принять решение. Привычка, что все решат за тебя, а тебе надо лишь выполнить и не думать о себе или своем здоровье, главное — выполнить поставленную задачу. Неадекватные поведенческие реакции (например, смеяться, когда страшно, или не показывать, если больно).

Я настойчиво призываю всех родителей миллион раз задуматься, перед тем как отправлять своих детей в закрытые школы. И дело не только в конкретной описанной мною школе-интернате. Если хотя бы один человек, прочитав, решит для себя, что закрытая система — это неправильно, это уже победа.