«Женщины в России никогда не терпели домашнее насилие» Социолог Марианна Муравьева — об истории семейного быта и наших традиционных ценностях

С 2019 года в России продолжается дискуссия о необходимости принять закон о запрете домашнего насилия. По мнению фем-активисток и правозащитных организаций, закон позволит государству внимательнее относиться к случаям семейно-бытового насилия и осуществлять его профилактику. В то же время законопроект подвергается критике за несоответствие «семейным ценностям» и «грубое вмешательство в жизнь семьи».

«Гласная» поговорила с кандидатом исторических наук, профессором права и управления Университета Хельсинки Марианной Муравьевой о том, как государство предотвращало домашнее насилие в дореволюционную эпоху, почему в советские годы наблюдался его всплеск и с какими препятствиями сталкиваются страны, которые вводят гендерно чувствительное законодательство.

«Малая церковь»

— Культура насилия: откуда она берет начало в России?

— Культура насилия в России, как и в любой другой стране, была всегда. Насилие в принципе считается учеными неотъемлемой частью жизни социума, оно связано с принуждением. Его историческая эволюция, в свою очередь, зависит от того, кто монополизирует это насилие. В раннее новое время, в XVI-XVII века, европейские государства и Московская Русь оформились в централизованные бюрократические государства. Философы того времени связывали происхождение государства с теорией общественного договора: народ передал государству свои права в обмен на защиту этих прав, то есть государство оказывалось единственным источником принуждения и использования насилия для принуждения.

Изначальной задачей государства было регулировать публичную сферу, то есть насилие вне дома. Частная же сфера должна была остаться автономной, для ее регулирования существовали другие социальные институты — церковь, например. Но у нас произошла «накладка»: в России частная сфера не была в такой же степени автономной, как в европейских странах. У нас всегда считалось, что семья является фундаментом и ячейкой общества, и государство считало своим долгом ее контролировать. Семью называли «малой церковью», она находилась на стыке регулирования разными институтами, и над семьей постоянно велся надзор. До революции основная прерогатива регулирования и контроля принадлежала церкви. Святые отцы считали (и считают до сих пор) своим непременным долгом прийти и объяснить мужу, жене и их детям, как себя вести.

— Насколько гендерно чувствительным было дореволюционное законодательство в России? Считалось ли, что бить жену или детей — это нормально? По литературным произведениям можно судить, что да: об этом писали Островский, Некрасов, Достоевский.

— Знаменитые «екатерининские» нормы (зафиксированные в Уставе Благочиния 1782 г.) предписывали мужу уважать государство, жене — уважать мужа, детям — родителей. Но если проблемами семьи до этого занималась только церковь, то что поменялось? Новое положение стало возможным благодаря Петровским реформам: в частности, отменой патриаршества и включению церкви в государственный аппарат. Священный Синод стал частью бюрократического аппарата, а поскольку в ведение церкви попадали семейные дела, то государство в каждой семье имело своих агентов-священников.

Долгое время советские историки свысока смотрели на бытовые вопросы: это же не экономика и не хозяйство. История быта российских семей была описанием варварства и падения нравов, упрощением истории крестьянской семьи, в которой пьют, дерутся и бьют женщин. Ужасы царской эпохи. Но серьезно изучать ссоры жен и мужей в судах — кому это нужно?

— Что говорят судебные дела и иски дореволюционной эпохи о бытовом насилии?

— Я занимаюсь такими уголовными делами периода с XVI по начало XIX века. Они прекрасно сохранились: в них мужья постоянного попадают под суд за насилие над женами.

Большинство дел, конечно, о физическом насилии, но есть и о об экономическом, и моральном. По этим делам видно, что российские женщины никогда не думали, что насилие — это нормально. Несмотря на то, что церковь убеждала их в обратном.

Насилие не было общепринятой нормой жизни в российском дореволюционном обществе. Иначе откуда такое количество судебных исков и дел?

У меня в базе сейчас несколько тысяч подобных дел за период 1600-1900 гг., и мы продолжаем работу с архивами. Но такое большое число говорит не о высоком уровне насилия, поскольку это абсолютные цифры. Они показывают, что насилие не было нормой, общество не относилось к нему терпимо.

Например, в 1627 вдова Аксинья Гурьева из Устюга подала в суд явку на зятя своего Якова Югова, за «незаконное содержание» жены своей, дочери Аксиньи Натальи. Аксинья поясняет в явке, что кроется за «незаконным содержанием»: Югов и дядя его постоянно «биют и мучают ее», «водят нагу и босу, а потом кормят в урок, скудно, и повсегда насильствуют всяким насильем и угрожают убийством и смертию». Аксинья просит принять ее явку и объявить, что если случится что с ее дочерью, то считать зятя ее и дядю ее «убойцами и супостатами».

Это довольно типичное дело для начала XVII века, когда родители (особенно матери) пытаются вызволить своих дочерей из «трудной жизненной ситуации», как бы мы сказали сегодня.

В другом, так же типичном для XVII деле, от 1659 года тоже устюжанка Марта Осокина жалуется на мужа своего Климента, что тот «в прошлом 166-м [1658] году, в Великий Пост, … пил и бражничал, и как придет домой, и меня бедную бьет и увечит насмерть по многое время, и впредь меня бедную он муж мой хвалится убийством и всякими недобрыми делы, и платье у меня сироты однерядку, и сукно и шапку, и портна, и рубашки, и коробьи мои, и всякий житейский завод медной, железной и оловянной, и пряденной из домишка все поносил неведомо куда, и дом свой продал…».

Подобные дела были и раньше: сохранились и берестяные грамоты из Великого Новгорода X-XIII веков, и судебники — но главным образом судебные дела сохранились с XVI века, что связано с централизованной бюрократией.

Вообще история борьбы с домашним насилием древняя как мир: как только устанавливаются правила человеческого общежития, появляется понимание, что насилие в отношениях между людьми, особенно между близкими, — отнюдь не норма, иначе уголовные кодексы или церковные нормы не включали бы санкции за убийство супруга/супруги, побои родителям, супругам, другим родственникам, общую норму «не убий» и пр.

— Как в то время в России боролись с семейным насилием на законодательном уровне?

— Уже при Петре I в сводных уложениях, которые являлись результатом деятельности Новоуложенной комиссии и имели целью заменить Соборное уложение, содержались главы против преступлений в семье. Условно, первые три статьи в гл. 12 (о преступлениях против прав семейственных) в этом уложении были про то, как супруги не должны бить друг друга. Там очень интересна последовательность, в которой излагается текст: сначала идет наказание за битье женой мужа, а затем за тиранство мужа в отношении жены.

Симметричное законодательство, кстати, традиционно для развития законодательства, как светского, так и церковного, в России: если упомянули про жену, то придется и про мужа. Поэтому неудивительно, что эта симметричная норма перекочевала из сводных уложений в Уложение о наказаниях уголовных и исправительных 1845 года, там ее уточнили. Теперь наказание за насилие и для мужа, и для жены в отношении друг друга было более серьезным, чем наказание за любые другие побои, и превышало его «двумя степенями» (в два раза).

То есть Россия была первой в мире страной, которая криминализировала домашнее насилие.

Американская исследовательница истории России Барбара Энгель в книге «Семейные неурядицы» подробно описывает эту тенденцию. Она анализировала жалобы российских дворянок на мужей, которые подавались во Второе отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии. То есть насилие существовало не только в «варварских крестьянских семьях», но и во вполне благородных, образованных и интеллигентных домах.

— Получается, что сильная правовая база для борьбы с домашним насилием — это традиционная ценность для России?

— До 1917 года у нас были подробнейшие кодексы и уложения, в которых прописывалось, как именно и в каких случаях государство вмешивается в дела семьи. Вот это настоящие общественные и юридические традиции, которые позволяли регулировать насильственные отношения в семье. Государство считало необходимым запретить насилие в семье, как и любое насилие в частной жизни: помним, государство — единственный обладатель монополии на насилие.

Государство никогда не приветствовало домашнее насилие. Семья как слепок государства — она отражает систему отношений внутри общества. Если царь — всем отец, то и все отцы должны быть справедливыми, как царь. Именно поэтому государство преследовало и наказывало мужей, которые проявляли насилие в отношении жен и детей: получается, мужчина присваивает себе государственное же право на насилие, да еще и представляет саму власть в невыгодном свете. Вот это и есть наша традиция — вмешательство государства в частную сферу, а не «что мы хотим, то и делаем»: государство всегда жестко контролировало, кому, что и когда предписано делать.

Интересно, как это преломляется сегодня: апологеты «традиционных ценностей» мало обращают внимания на историю. Исторические факты они подменяют фантазией.

«Судам над насильниками женщины предпочитали партсобрания»

— Советское время, разумеется, внесло свои коррективы в правовое регулирование домашнего насилия. Было ли отношение к нему в СССР более прогрессивным или наоборот?

— До сих пор сложно оценивать наследие советского времени, потому что существует ряд препятствий. В первую очередь, еще не полностью произошло критическое осмысление советского прошлого, особенно в отношении советского проекта гендерного равенства: а что принес нам советский период, положительного и отрицательного? А он, как бы это странно ни звучало, дал нам гендерное равенство, эгалитарное по сути, но равенство: советские женщины получили права и государственную поддержку намного раньше, чем наши сестры в Европе и США.

Другим препятствием является доступ к архивным материалам советского периода, особенно после войны. Работать с уголовными делами и советской уголовной статистикой сложнее: не то, чтобы они засекречены, но часто архивист (глава отдела хранения) решает, выдавать дела или нет. Отказ может зависеть от разных причин, включая мнение архивиста о том, что у исследовательницы недостаточно квалификации для работы с делами, что затрудняет работу молодым ученым. Архивы — вообще гигантская проблема, нашим историкам колоссально трудно работать в них.

Я почти пятнадцать лет занимаюсь историей права, и опыт в разных архивах отличается. В некоторых архивах хамят и спрашивают: «Зачем вам это надо?».

Оцифровка платная, фотографировать нельзя. А дело бывает шестьсот страниц. На руки в день дают от 3 до 5 дел, в зависимости от фонда хранения. Дела доставляют через три дня после заказа (бывает и быстрее, зависит от архива). Без привилегий и связей получить материалы быстрее трудно. Ничего удивительного, что качественных исследований по нашей теме, в том числе, так мало.

— Что происходило с домашним насилием в советские годы, судя по тому, что удалось на сегодня восстановить по архивам?

— В советское время грань между частным и публичным, и без того тонкая, стерлась совсем. В 1920-е годы довольно большое внимание уделялось любому межличностному насилию, в том числе домашнему. Советская власть стремилась создать новый тип семьи, а насилие считалось пережитком традиционного крестьянского прошлого. В довоенное время было много громких уголовных дел, начиная со случаев групповых изнасилований, как, например, в Ленинграде 21 августа 1926 года (этот случай еще известен как «чубаровщина»), и заканчивая случаями насилия в семье.

Трудно найти надежную статистику преступности по домашним побоям в советский период. Более того, через несколько лет после революции статистику по побоям стали вести абстрактно, без уточнения, кто именно их совершал: новый советский кодекс 1926 года убрал все ссылки на какие-либо родственные связи в делах о побоях. Голландский ученый Гер ван ден Берг в своей книге «Советская система правосудия: цифры и политика» от 1985 года приводит экстраполированные им данные по ст. 146 (Умышленное нанесение удара, побоев и иные насильственные действия, сопряженные с причинением физической боли) за период с 1926 по 1935 год, показывая, что количество осужденных сократилось в три раза по данной статье. Остальные данные приводятся советскими криминологами в специализированной литературе, например, в работе Шестакова «Семейная криминология».

— То есть в некотором смысле произошел откат от более «передового» дореволюционного законодательства?

— Дело не в этом. У советского руководства была другая идея: эмансипировать женщин и освободить их от гнета семьи. Поэтому любое упоминание родственных связей и принадлежность к семье, даже в контексте побоев, как бы загоняло женщину обратно в эту самую семью. Идея теоретически хорошая, но общество было к ней не готово. В итоге пострадали именно женщины: часть мужчин, особенно воспитанных в патриархальных крестьянских общинах, воспринимала такое законодательство как карт-бланш на домашнее насилие. А раньше же было четко прописано: «побьешь жену — нехорошо, будет такая-то ответственность».

Хотя при Сталине государство и провозгласило эпоху подлинного равенства полов, все еще не решена была проблема с ростом насилия в отношении женщин. Дело в том, что еще в 1920-е годы советских граждан начали селить в коммунальные квартиры. Из-за этого быстро выросло не только насилие внутри семьи, но и между жильцами комнат внутри этих коммунальных квартир: сфера частного снова сузилась. Невмешательство в дела семьи и ее автономия фактически перестали действовать как правовой принцип в СССР: расширилось только физическое пространство для совместного проживания, единой коммуны, подотчетной государству, в которой частного не существует. Семья стала предметом жесткого регулирования со стороны государства.

— Как боролись с домашним насилием в советские годы?

— В сталинское время по таким делам применяли общее законодательство о хулиганстве. Вышло несколько спецуказов о хулиганстве в разных сферах и отраслях, один из них — о преследовании хулиганства на квартирах (Циркуляр № 158 от 14 июля 1935 г., «О борьбе с хулиганством в квартирах»), и все домашнее насилие как раз попало под этот состав хулиганства. Домашних насильников стали называть «семейные дебоширы» и «семейные хулиганы». То есть появились хулиганы не только публичные и уличные, но и те, которые совершали преступления против порядка внутри коммунальной квартиры.

Вплоть до конца советского периода любое домашнее насилие часто попадало в эту категорию хулиганства. К нарушителям применялись нормы и административного, и уголовного права. Дебоширов активно обсуждали на комсомольских собраниях. Советская идеология считала, что общество и семья связаны неразрывно: если советские люди совершили что-то против этического кодекса советского человека, то это нужно обсуждать публично. Позиция советского уголовного права была такова, что побои должны быть наказаны вне зависимости от того, в какой ситуации и кто их нанес.

В СССР, таким образом, активно работала экстрасудебная, или внесудебная, форма решения семейных конфликтов: кто-то ходил в суд, а кто-то — на партсобрания к коллективу. Во втором случае логика была похожей примерно на ту, что у современных женщин, которые избегают жалоб на своих мужей-насильников в полицию или суды из-за страха потерять кормильца, уголовного наказания и убеждения «один раз попал в систему — потом никто не отпустит». То есть партсобрание лучше суда — муж не попадет в колонию.

Пик «партсудилищ» пришелся на 1960-1980-е годы. До войны больше доминировала неформальная процедура: если, например, на побои жаловались жены партийных деятелей, партсобрания моментально разбирали такие дела, и членов партии наказывали дисциплинарными взысканиями вплоть до исключения из партии. Американская исследовательница Шейла Фитпатрик в своей книге «Срывайте маски» анализирует жалобы жен партийцев, показывая, что значительная часть документов включает обвинения мужей в насилии и другом «аморальном» поведении, недостойном члена партии.

Есть миф, что у нас всегда было стыдно «выносить сор из избы». Никогда не было стыдно: как только появилась дореволюционная пресса, так и появились публикации о домашнем насилии.

То же самое и в советское время. Прямым текстом, что «муж бьет жену» или «мать бьет детей», в прессе не писали, но тут надо знать дискурс и язык того времени. В 1930-е годы в прессе публиковали вопиющие случаи насилия, но завуалированно, например: «Член партии такой-то проявил несоветское поведение к своей жене». В 1960-е годы эти случаи могли скрываться за сообщениями в духе «Позор пьянице и дебоширу Горбункову С. С.» и намеками на «безобразное поведение».

— Как использовались инструменты советской идеологии для конструирования образа бесконфликтной семьи?

— Советский Союз предпочитал не обнажать факты насилия — это означало бы, что советская семья — миф, и политика в отношении создания настоящей советской ячейки общества провалилась. Но было много советского кино и публикаций в прессе и литературе, как не должно быть и как советский человек должен себя вести (подробнее об этом можно прочесть в исследовании Жанны Черновой о госполитике CCCР). В ход шли и отсылка к традициям, и советы женщинам или молодоженам. Выпускалось много специфической литературы в духе неотрадиционализма: «мужчина — голова, женщина — шея», «женщина не должна конфликтовать, должна молчать и во что бы то ни стало обеспечивать мир в семье». Литература и просвещение в 1960-1980-е годы стали своеобразным инструментом борьбы с насилием: «если женщина будет меньше требовать и конфликтовать, семья сохранится».

Журналы для женщин типа «Работница» и «Крестьянка» публиковали статьи о том, как сохранить мир в семье. Было вполне очевидно, кому они адресованы, — тем, кто оказался в ситуации домашнего насилия и ищет способы его прекратить. Косвенно, своеобразным языком, но советские авторы взывали к тому, чтобы явление домашнего насилия исчезло. Домашнее насилие или семейно-бытовое как оно традиционно именовалось, рассматривалось как социальная проблема и связывалось со злоупотреблением алкоголем и/или социальной напряженностью (бедностью, многодетностью и пр.). В середине 70-х советские социологи ходили в суды и опрашивали семейные пары, которые разводятся. Они пришли к выводу, что основная причина разводов (до 40%) — это насилие в семье, сопряженное с алкоголизмом.

В плане статистики преступлений в семье в позднем СССР криминологи просто фиксировали случаи насилия и убийств (например, Виктор Лунеев в работе «Преступность XX века»). Количество убийств в семье из общего числа всех убийств выросло примерно на 30% в период между серединой 70-х и серединой 80-х, когда происходила приватизация «частного» (частной сферы). Согласно цивилизационной теории Норберта Элиаса и его последователей, как только публичное пространство становится менее опасным, насилие перетекает в частное пространство. В это время в СССР расселяются коммуналки, появляется новая граница частного — порог личной квартиры.

Вообще в советское время происходило много важного вокруг гендерных тем, просто обсуждение шло другим языком, был другой дискурс, и его сложнее увидеть, если не уметь «прочитывать». Феминистки часто игнорируют патриархальную литературу, а там много хороших исследований, на тему домашнего насилия в том числе.

— Существует ли зависимость между уровнем насилия в государстве и уровнем насилия в семье?

— Насилие в семье всегда первично, государство по отношению к ней — вторичный институт. Социальная организация предшествует политической: скорее, если она допускает насилие, то и государство может строиться на насилии. Люди не приходят домой и не дерутся там, потому что увидели, что на улице дерутся.

С моей точки зрения, личные отношения в семье лежат в основе социальной и политической организации.

Борьба с насилием — это длительный проект, который человечество пытается осуществлять всю свою историю, но в реальности еще никто с ней не справился.

В кризисы и войны, когда происходит развал институтов, уровень насилия повышается автоматически, в обществе царит разобщенность. Но рост насилия на 5% вверх или вниз ни о чем не говорит — только лишь о том, что существует проблема. Говорить, что всего преступлений стало, условно, не 300, а 30, и «поэтому у нас снижение», не совсем корректно. В идеале должно быть ноль преступлений. Поэтому я не люблю статистику. Политики любят с ее помощью показывать, что они работают, даже если изменение показателей от их работы не зависит вообще.

Намного сложнее разработать программы превенции. Для этого нужно долго обучать людей не пользоваться насилием при решении конфликтов. Поэтому я бы сказала, что революции и войны — только внешние, побочные факторы. Основная проблема лежит именно в частной, бытовой сфере. Есть исследовательские школы, которые валят все на ГУЛАГ и Сталина (дескать, рост насилия связан с насилием в государстве). Но позвольте, и ГУЛАГ, и Сталин откуда-то тоже взялись. Все страны так или иначе через это прошли — через принятие, что физическое насилие было везде и всегда — и сформировали свое гендерно-чувствительное законодательство и программы превенции насилия.

— А что происходило с законодательством о домашнем насилии в Европе в последние сто лет? Отличалось ли оно от российского и в чем?

— В Европе вмешательство государства в семейные дела было четко ограничено с XIX века. Например, Гражданский кодекс Наполеона 1804 года очерчивал полномочия государства до порога дома, а дальше там могло происходить что угодно. И проблема домашнего насилия у них проистекала именно отсюда: женщины внутри семьи оказались незащищенными, поскольку государство не имело права вмешиваться в дела семьи.

Ситуация стала меняться только с XX века, после Второй мировой войны. Например, в имперской Германии, как затем в ФРГ и ГДР и современной Германии, в уголовном кодексе, как в СССР и РФ, домашнее насилие или насилие в семье не выделялось и не выделяется в отдельный состав преступления, зато правительство принимает специальные нормативные акты о профилактике домашнего насилия. По идее, мы должны решить проблему так же, но у нас существует колоссальное сопротивление обсуждаемому законопроекту о профилактике домашнего насилия.

В послевоенный период венгерская, польская, немецкая юридическая литература и толкование законодательства тоже ориентировались на советские модели в рамках соцблока, однако, в отличие от СССР, многие восточноевропейские страны сохранили свои юридические традиции. В этом всегда была разница с Россией. При этом, как мы помним, до революции Россия была чуть ли не лидером в области такого законодательства. А в советское время идея эмансипации не сработала в неподготовленном обществе, и отсутствие чувствительного законодательства привело к тому, что наше современное законодательство гендерно слепое. Сейчас у нас федеральные законы содержат нормы, которые позволяют реабилитировать женщину после насилия в семье: социальное обеспечение, национальная стратегия в интересах женщин. Но отдельного закона о гендерном равенстве и правах женщин, в отличие от специальных федеральных законов о правах религиозных организаций, правах ребенка или правах малых народов Севера у нас нет. Получается, все эти нормы погребены в каком-то другом законодательстве, а их еще надо знать, где найти.

«Домашнее насилие — самая важная проблема демократии»

— Что происходит с женской повесткой и гендерным законодательством в России в 1990-е?

— В те годы, как раз с 1995-го, я вела у студентов курс «Права женщин в системе прав человека», правда, факультативный. Прекрасно помню всплеск интереса к этой теме и публикации. В 1990-е только ленивый не публиковал что-нибудь про права женщин. Но публиковали, в основном, про нарушения прав женщин; гендерное насилие и его безнаказанность в публичной сфере оставались повседневностью. Подаваться как повседневность это перестало только благодаря женским проектам и СМИ в 2010-х годах.

Постсоветская трансформация в 1990-е была связана с пересмотром гендерного порядка и прав женщин. Поднимается женское движение, появляются женские партии, становится ясно, что у женщин есть своя повестка: защита прав женщин, борьба с дискриминацией.

Россия тогда приняла новую конституцию, взяла курс на демократию, ратифицировала международные конвенции и стремилась вернуться в международное сообщество, стала частью Совета Европы. В 1995 году в Пекине под эгидой ООН прошла конференция о борьбе за права женщин, и наша делегация там присутствовала, а Комитет по делам женщин в Госдуме РФ с Минсоцразвития и Союзом женщин разработали проекты о профилактике домашнего насилия и гендерном равенстве.

В постсоветское время люди стали задумываться, что государство не имеет права вмешиваться в частную жизнь. Это новая идея для российского общества, связанная с ценностями западной либеральной демократии.

— А как это влияет на дискуссию, которая происходит вокруг законопроекта о домашнем насилии?

— Все, на самом деле, сейчас находятся в состоянии конфуза: о том, что домашнее насилие — это нехорошо, знают даже самые консервативные слои, включая священников. Но когда начинаются дебаты, то обсуждают не домашнее насилие, а наши отношения с государством и то, как мы сопротивляемся его вмешательству. Если убрать мишуру, останется сугубо политический вопрос и фантазия на тему «сдались Европе». То, что называется «культурный суверенитет»: некий универсальный аргумент против чего-то нового с отсылками к противоречиям с нашей культурой.

Как его вариация — разговор про «традиционные ценности», которым новый закон якобы помешает (нам говорят: «Государство никогда не вмешивалось в семью, а теперь из-за этого закона начнет вмешиваться»).

«Традиционные ценности» — абсолютно пустая конструкция, поэтому ее и используют: никто не может описать в деталях, что это такое и против каких именно «традиционных ценностей» направлен законопроект.

Потому что концепции типа «традиционных ценностей» вообще не предназначены для детального обсуждения.

— Почему, казалось бы, вполне прикладной законопроект о профилактике семейно-бытового насилия вызвал настолько широкую общественную дискуссию?

— Потому что это не просто дебаты про права женщин или традиционные ценности, а более глубоко: про юридическую технику, права человека и законодательную реформу.

Чем этот проект хорош и почему я позитивно к нему отношусь? Мы, наконец, находимся в исторической ситуации, когда впервые в постсоветское время действительно задумались о том, каковы должны быть позиция, роль, пределы и полномочия государства, с одной стороны, и роль и участие общества в защите и реализации своих прав — с другой. И неудивительно, что такого накала общественная дискуссия достигла именно в ситуации с законом о домашнем насилии и законодательством о защите прав женщин — они включают абсолютно все эти проблемы.

Так что я думаю, что именно дискуссия о домашнем насилии отражает, где мы находимся как общество и что мы должны делать, чтобы государство стало по-настоящему правовым.

— Что должно произойти или какой опыт нужен России, чтобы традиционалистский взгляд на домашнее насилие исчез?

— Россия не первая проходит такой опыт, все страны эволюционировали в вопросе гендерно чувствительного законодательства. Например, Великобритания приняла закон о домашнем насилии только в 2003 году. И это потребовало колоссальной мобилизации женского движения, НКО, лейбористской партии. Но для Великобритании ключевым было, что она часть Европы и вынуждена соблюдать международное законодательство, а значит, криминализировать домашнее насилие.

В нашем случае необходима, прежде всего, рефлексия о советском наследии и открытая общественная дискуссия. И сегодня она есть. От противников закона, впрочем, часто звучат странные и лишенные логики аргументы. Например, что «НКО теперь будут вмешиваться в нашу семью», а «детей будут забирать из православных семей и отдавать геям».

Но общество должно выслушать все стороны, даже самые консервативные, и самые радикальные аргументы. Это формирует доверие к НКО, женскому движению и дискурсу прав человека. Если мы не договоримся, лучше ситуация не станет, и шансов для реализации законодательства будет меньше.

— Один из главных аргументов противников принятия закона — что «все законы уже есть, и их достаточно». Что вы думаете по этому поводу?

— Во-первых, и об этом почему-то никто вслух не говорит, это же ведь очень дорого — проводить активную политику борьбы с домашним насилием. Законодательство о правах женщин, по всем международным документам, — это позитивное обязательство государства. То есть Россия должна активно его исполнять. В этом смысле, например, обязательство соблюдать свободу — негативное, для его исполнения ничего делать не надо, и оно не стоит денег. А право на телесную неприкосновенность и защиту от насилия — «дорогие» права в экономике прав человека.

Почему эта политика дорогая? На реализацию идеи защитных ордеров и организацию помощи пережившим насилие нужны деньги. В Европе есть философия гендерного бюджетирования, а у нас закреплено финансирование по отраслям. Например, Минтруду выделяется бюджет на помощь женщинам, попавшим в трудную ситуацию. И тут нужно или перераспределить и пересмотреть существующий порядок, или у кого-то отобрать. Мы не знаем, во сколько обойдется реализация законопроекта (финансовое обоснование не содержит точных цифр), но вопрос во многом упирается именно в это: государство пытается сэкономить и переложить свои функции на плечи региональных властей. Это бюджетный разговор за кулисами, который мы не слышим на фоне дискуссий «Давайте защищать права женщин».

Если говорить о финансировании женских НКО, то надо быть уверенным, что они будут публиковать открытую отчетность. Многие из таких НКО делают свою работу хорошо, но у нас слабо развита культура отчетности: в 1990-е недобросовестные организации могли писать на бумажке «Защищаем женщин» и ничего при этом не делать, и эта культура во многом еще существует.

Кстати, сказать, что государство ничего не делает, тоже нельзя. Минтруд в рамках Национальной стратегии развития в интересах женщин на 2017-2022 годы поддерживает социально ориентированные НКО. Также большое спасибо пандемии: власти ввели меры, которые мы ждали всю жизнь: в рамках борьбы с правонарушениями в семье введен комплекс мер по предотвращению «преступности» в семье, в частности, возбуждение дел по ст. 116 ex oficio, проддержка горячих линий и НКО, осуществляющих услуги по реабилитации переживших домашнее насилие и пр. Таким образом, из стандартных международных мер у нас сегодня есть статья 116 УК за побои, профильные НКО и телефоны хотлайнов в полицейских участках. Как они работают — дело десятое, но в законодательстве они есть.

— А как чисто с юридической точки зрения выглядит довод о том, что про насилие «все законы уже есть» и другие не нужны?

— Есть простой юридический контраргумент, тоже не понимаю, почему его никто не использует. Видимо, он не нужен, потому что, повторюсь, вокруг закона идет классическая политическая дискуссия: традиционалисты и модернисты, славянофилы и западники.

Дело в том, что в Конституции России существует базовый принцип равенства прав мужчин и женщин. Но если по всем остальным правам, упоминаемым в статьях Конституции, у нас есть отдельный федеральный закон, который расширяет и обеспечивает конкретными мерами эти статьи, то по правам женщин — нет. А он должен быть, как есть федеральные законы о правах заключенных, правах детей, религиозных организациях или правах малых народов Севера.

Но у нас давнее сопротивление гендерно-чувствительному законодательству, еще со времен СССР. Вместо концепции равенства, понимаемого как баланс трудных жизненных ситуаций и компенсаций за них (так называемое «субстанциональное», или фактическое равенство), мы унаследовали советскую формальную концепцию одинаковости: все советские люди равны вне зависимости от пола и класса. И население думает: «Права и так у всех есть, зачем еще какие-то? Что этим женщинам еще надо?». Но все понимают, что проблема существует на самом деле. Тем более, что про женщин трудно сказать «меньшинство»: их больше половины населения страны.

В то же время для нашего общества очень важна концепция равенства без привилегий: все, что сверх нормы, недопустимо («почему мы должны давать привилегии женщинам?»). При этом экстра-правам людей с ОВЗ или детей мы не сопротивляемся — тут ситуация вроде как очевиднее, но так только кажется.

Кстати, один из основных аргументов противников законопроекта о профилактике домашнего насилия: «Вы что же, защищаете детей от их же матерей?». И никто не думает о том, что женщины должны иметь безопасную и комфортную среду, чтобы создать детям «любящую атмосферу».

— Будут ли, по вашему мнению, работать защитные предписания, если законопроект примут?

— Защитный ордер — это юридический трансплантат, которого у нас никогда не было. Они у нас не приживутся, это не часть нашей системы. Кто будет их применять и следить за их реализацией? Теоретически, если насильник приблизился к жертве (пережившей насилие) ближе, чем на 50 метров, полиция должна приехать и посадить его. После двух административных правонарушений — уголовная ответственность, ради которой надо менять Уголовный кодекс, а никто не любит менять его фундаментально.

Плюс, нужно думать, каково будет исполнителям — полиции, и что работы у них объективно много, а это будет идти им в дополнительную нагрузку. Поэтому я, скорее, против защитных ордеров — у нас нет ни условий, ни культуры их применения. Самый эффективный способ, на мой взгляд, — совершенствовать механизмы, которые уже есть. Их никто не отменял: административное право и КоАП позволяет арестовывать нарушителя на срок до 15 суток — это гораздо эффективнее охранного ордера. Но нужно прописать, кто, когда, как и кого забирает и что делает пошагово, чтобы защитить пережившего или пережившую от насилия. Вот это будет работать. Это знакомая для нас система: дебошира только так в СССР и забирали, нам это понятно.

Но чтобы этот механизм применялся, нам нужна «рамка», нужен рамочный закон о профилактике домашнего насилия.

Это как в 2016 году, когда переформулировали 116 статью УК про побои и добавили формулировку «совершенные в отношении близких лиц». Количество жалоб сразу увеличилось в полтора раза. Те, кто раньше не понимал закон или сомневался, сразу пошли и подали заявления. Тут же поднялись крики сторонников «традиционных ценностей», и реформу отменили в 2017 году.

То есть у нас все-таки гораздо эффективнее действует эксплицитная (точная, буквальная) норма права, как со 116 статьей УК. И Верховный суд признал необходимость убрать частное преследование по ней: обвинение публичное, а не частное. Это хорошо: государство берет на себя ответственность и обязанность доказывать вину преступника.

Закон о домашнем насилии будет сигналом, что насилие — уголовно наказуемое деяние. Все, кто мучался и сомневался, решатся и подадут заявления, чтобы ужас прекратился. Сейчас женщина звонит родственникам и подругам, а не на горячую линию. Начинается неформальный процесс переговоров с абьюзером: общество решает проблему само, не доверяя государству. А пока длится весь процесс, то пережившей насилие приходится по многу раз рассказать про случившееся в полиции, и он/она виктимизируется дальше. Раз облегчение и решение проблемы не наступает, а пережить и забыть не получается, значит, нужны другие механизмы.

— А в самом обществе насколько есть сейчас понимание, что насилие — не норма?

— Нам надо менять отношение к традиционной маскулинности: насилие и драки — не способ решения проблем.

С детства у мальчиков есть монополия на насилие — гегемонная маскулинность. У государства есть хотя бы моральное (когда-то переданное ему обществом) право на насилие, а у людей нет права на системное насилие в отношении других. Но и государство злоупотребляет своей монополией на насилие, поэтому в нем трудно принимать такой закон. В России постоянно возникают ситуации, когда кажется, будто бы применение насилия оправданно, — например, разгон мирных демонстраций.

Общество тоже до сих пор видит проблему семейного насилия не как нарушение прав человека/женщин, а как социальную проблему конкретных семей, в которых просто есть пьющие, бедные или психопаты. Так проще обществу: «мы-то не такие», «у нас такого произойти не может». Или: «случился нонсенс», просто «мужчина потерял работу» или что-то еще. Пощечина — обидно, но не насилие. «Что, первый раз, что ли? Хотя бы синяк должен быть под глазом», — смеялись в полиции над одной моей знакомой, пережившей побои.

Общество абсолютно морально глухо и нечувствительно, потому что у нас травматичный опыт и высокий болевой порог к насилию. Поэтому у нас в дебатах звучит колоссальное сопротивление по отношению к экономическому или моральному насилию: должны быть следы побоев или тебя должны конкретно «поломать».

— Но насилию подвергаются не только женщины, но и мужчины, дети, пожилые родственники. Как было с насилием в отношении старших в ретроспективе последних ста лет?

— Сейчас часто звучит тезис о том, что насилие в отношении родителей — «кризис семьи». Ничего подобного. Это, конечно же, очень старая проблема. Патриархальные общества строятся на уважении к старшим, и наказание за неуважение к ним было жестким. В России смертная казнь применялась редко, но за убийство родителей могли казнить — настолько это противоречило естественным порядкам. Это было прописано и в Уложении 1649 года, и в более ранних судебниках.

Из всех преступлений внутри семьи убийство родителей всегда было самым тяжким, и государство всегда поддерживало родителей в судебных тяжбах против детей — например, овдовевших матерей против сыновей. Сексуальное насилие было единичным, намного чаще фигурировали растрата состояния, оскорбления, побои.

Но убивали родителей редко, лишь 2-3% всех убийств относится к убийству родителей. Ученые объясняют это отношениями к власти, под которой долго находились дети: восстать против власти, пусть и чисто символической, гораздо сложнее, чем осуществить насилие в горизонтальной коммуникации «муж-жена». Основными преступниками были сыновья, дочери — в 12% случаев. И то — чаще всего они сопротивлялись насилию со стороны отчима.

— А что было с насилием по отношению к детям в России и в советское время? Как это соотносится с нынешним дискурсом?

— Детей в России всегда убивали много: Екатерина II пыталась смягчить нравы и даже открыла детские воспитательные дома, чтобы матери могли принести детей, а не убивать их. Уровень смертности незаконнорожденных был всегда крайне высоким, но и законных детей убивали много: чаще всего, забивали во время дисциплины (плетьми, розгами и пр.).

Российское государство никак не защищало детей, но преследовало и наказывало убийц, правда, до смертной казни дело не доходило. Законы о защите детей у нас появились очень поздно, в конце XIX века, и только в советские годы появилось понятие защиты детей от физического насилия.

Официально государство выступало против насилия детей, оно преследовалось. В кино мог проскочить, максимум, полуироничный дискурс в духе «Пороть тебя надо!». Советский педагог и писатель Антон Макаренко да и вся советская педагогика настаивали, что бить детей «непедагогично». За это большое спасибо СССР.

По нынешнему законодательству бить детей нельзя, даже шлепать. Но на это многие отвечают: «Нам, родителям, виднее». Нет, вам не виднее. Виднее только до тех пор, пока вы не применяете насилие и пока делаете то, что будет для ребенка безусловным благом (кстати, «запретить ребенку айпад», как любят говорить противники принятия закона, — это не насилие). Ну, а если вы думаете, что насилие — это благо, то у нас большие-большие проблемы в обществе.

Насилие недопустимо ни над кем, и детей бить тоже нельзя. Но у нас почти все прошли через насилие в детстве и не понимают, что может быть иначе. «Если бы меня не били, кем бы я стал?» — часто звучащий оправдывающий рефрен. Или другой: «Родители бьют из любви».

Но когда меня спрашивают в лоб: «Что же я, теперь не могу шлепнуть своего ребенка?», я отвечаю: «А вы не пробовали просто его любить?».

— А как часто мужчины жаловались в ретроспективе на насилие со стороны женщин?

— Мужчины редко заявляли про насилие в семье со стороны жен. А вот убийств мужей женами — много, и преднамеренные тоже были. Но часто избавиться иначе от мужа-насильника было нельзя: развестись или убежать не получалось. Большая часть судебных дел изобилует доводами о самообороне: женщины защищались. Об этом говорят формулировки в духе «она только помнит, как еле дышит, а после схватилась за топор». Мужчины убивали кулаками, а женщины — всем, что попалось под руку.

Вообще, если сравнивать судебные дела XVIII века с нынешними, то они удивительно похожи. С точки зрения способа убийства, мотива, оправдания. Мужчины говорили: «А что?! Я думал, она шлюха и она изменяет!» Читаешь такие дела и думаешь: «А поговорить нельзя было?».

Мы все списываем на то, что раньше крестьяне были недалекими и поэтому решали вопросы спонтанно и силой. Но, значит, тогда и нет эволюции, раз мы видим те же способы убийства и ту же мотивацию сегодня?

Я уж не говорю о том, что у нас никто до сих пор не разговаривает о массовом сексуальном насилии бойцов Красной армии в годы Великой Отечественной войны, это табу. А ведь это события, со времени которых не прошло и ста лет.

— Почему, по вашему мнению, российские суды до сих пор не видят состава самообороны, когда речь идет об убийстве женщиной своего насильника?

— Это делают не только российские суды. Статистика в США и европейских странах говорит о том, что это абсолютно универсальный подход к делам о домашнем насилии.

Я бы сказала, это универсальное историческое явление: в делах по убийству мужей никогда не признавалась самооборона — и в делах 400-летней давности в России, и в других странах в более поздние эпохи. Это результат развития системы уголовного права, уходящей корнями в римское право, и оценки с ее позиций понятия «необходимости».

Судьи, как правило, гендерно не сенситивны, они раздражены и задают вопросы: «Что ж раньше не пришла, что десять лет терпела? Почему не обращалась в полицию?». Но мы знаем, почему женщина не идет в полицию: нужно бегать, собирать доказательства и много-много раз повторять свою историю. Не все выдерживают это психологически и не все могут позволить себе оторвать это время от работы и детей. Женщина постоянно вынуждена оправдываться — в этом проблема системы: она не создана, чтобы решать проблемы женщин.

Логика судей в итоге такова: «Раз десять лет терпит, могла бы и дальше терпеть». С точки зрения суда именно так: раз могла терпеть побои и до сих пор не убивала, значит, никакой самообороны быть не может.

К тому же, с точки зрения суда, любой длящийся период не попадает под состав самообороны. Получается, в ситуации длительного насилия женщине отказано даже в возможности необходимой обороны. Причем, в случае с посторонними мужчинами судьи еще могут рассудить иначе, а вот с мужем — почти никогда. Так было с делом Татьяны Воробьевой из Волгоградской области, которую приговорили к двум годам тюрьмы за умышленное причинение тяжкого вреда здоровью. В апелляции дело переквалифицировали в превышение необходимой обороны, и только Верховный суд отменил приговоры и прекратил уголовное дело, поскольку никакого превышения не было. Поэтому в приговорах мы видим формулировку про «внезапно возникшие неприязненные отношения».

К тому же и судьи, и правоохранители рассуждают так: «Как только дашь слабину и вынесешь оправдательный вердикт, то другие женщины будут убивать». Это глупо, но страх есть. Это как про половое воспитание: «Расскажем про пестики и тычинки — все побегут заниматься сексом». И так в патриархальной системе со всем и везде.

И за последние тридцать лет я не вижу особых изменений. В данном случае — с составом самообороны — необходимо менять всю систему доказательств, которую мы унаследовали у римского права, и ее интерпретаций. Уголовное право — наиболее консервативное и косное из всех отраслей, и когда-то — под давлением правозащитных женских организаций, НКО, кризисных центров, активистов, чего угодно — оно должно поменяться.

Первые две главы Конституции никто не отменял, и даже по логике развития постсоветского законодательства у нас должно быть гендерно-чувствительное законодательство. Но его нет. Есть решения ЕСПЧ — но мы все равно не меняем нормы. И ни у кого нет смелости начать этот процесс. Многие судьи, может, и были бы готовы, но — «как только впишут норму в закон».

Мы не признаем дискриминацию ни в каком виде. Например, есть нарушение статьи Трудового кодекса, говорим: «Ее уволили, потому что она беременная, а не потому, что дискриминация». А ее уволили, потому что, конечно же, это дискриминация. Но у нас в России не хотят видеть этой связи.