«С таким опытом буду хоть как-то полезна» Российская беженка, которая прошла секты и проституцию, решила стать психологом, чтобы помогать другим

«В моей жизни много историй, в которые я бы хотела больше никогда не попадать. О таком не принято рассказывать, но считаю важным поделиться, чтобы снять стигму и обратить внимание на проблемы, которые обычно стараются не замечать», — говорит о своей жизни эмигрантка из Москвы Мария. С марта 2022 года она живет в Польше, куда вынужденно переехала вскоре после начала войны из-за преследования правоохранительных органов.

За плечами девушки — опыт участия в сектах, борьба с зависимостью и психиатрическое лечение. Сейчас она проститутка, но планирует выучиться на психолога, чтобы помогать людям с таким же сложным жизненным опытом. «Гласная» поговорила с Марией о каждом из этих этапов жизни. Публикуем ее монолог.

«Годы в сектах были ужасны: эмоциональные качели, обвинения и психологическое насилие»

За свою жизнь я была в трех организациях, которые подходят под описание сект. Мои родители познакомились в секте Муна. Они влюбились друг в друга и сбежали. Но вскоре попали в новую секту — к Свияшу. Мне было около восьми лет, детей туда тоже приводили на занятия — три раза в неделю по шесть часов. Там особых ужасов не припомню, но ощущалось неприятное давление от ведущих группы.

Потом был центр Норбекова — секта, замаскированная под тренинги личностного роста. Детям поначалу давали простые задания: помогать родителям, убираться. Потом дошло до того, что ежедневно надо было собирать свой кал и мочу и приносить. Утверждалось, это нужно, чтобы отслеживать, как наш организм якобы очищается. Позже я узнала, что это распространенный психологический прием: когда тебя каждый день заставляют собирать экскременты, фотографировать, что ты съел, это подчиняет. 

При этом я ходила в школу, имела друзей. Но часто не успевала делать уроки, потому что была домашка из норбековской организации. С раннего детства меня до слез доводили странные беседы родителей: мы не такие, как все, у нас есть духовное призвание, привилегии и обязанности, мы должны вести себя по-особому.

А мне тогда хотелось быть как все: гулять после школы, смотреть «Ранеток». Но на это не было времени, от меня требовали быть отличницей. 

Я ушла из норбековской секты в 15 лет, когда начала жить одна. Родители развелись, и мать, как я сейчас понимаю, чувствовала себя очень уставшей, а я была непростым ребенком в силу ментальных особенностей. Она велела нам с отцом съехать в другую квартиру. Мы переселились, но отец решил жить со своими родителями на даче, помогать им, а я осталась в квартире одна. С тех пор в центр Норбекова не ходила. 

Позже сама вступила в новую секту. Название не хочу раскрывать: не чувствую, что это безопасно. Туда пригласила женщина, которая была для меня авторитетом. Все выглядело как более духовный культ с элементами религиозности: имелись свои писания, молитвы, но подчеркивалось, что бог может быть у каждого свой, такой, каким мы его понимаем. 

Новичкам надо было ходить на ежедневные собрания. Первая встреча была посвящена мне. Вся группа задавала вопросы, дарили подарки, одна девочка разрыдалась — такой был накал эмоций. Оставили мне свои номера телефонов, потом проводили до метро толпой.

Я пришла домой с мыслью «Ничего себе, какие добрые люди, которые меня понимают».

На дальнейших встречах ощущала что-то сродни эйфории — такая там создавалась обстановка. 

В то же время я постоянно чувствовала манипуляции. Там были обязательные письменные анкеты, и вопросы в них строились так, что, отвечая, я испытывала вину и стыд. Например: «Знаешь ли ты, что все беды в твоей жизни из-за тебя?» или «Причинял ли ты кому-то боль?» Если ответишь нет, придет наставник и скажет: «Ну нет, тут фигня какая-то, ты врешь. Давай заново». 

Я неоднократно пыталась уйти: не нравилось чувство неполноценности, которое там насаждали. На каждой встрече мы проговаривали, какие мы плохие, и наш единственный шанс на нормальную жизнь — продолжать трудиться над собой в этой организации. Полностью разорвать отношения с ней удалось, когда я уже была в Польше. Спустя время понимаю, что эти годы в сектах были ужасны: эмоциональные качели, обвинения, психологическое насилие. Нельзя было иметь своего мнения, поначалу я не могла оттуда выйти: за меня все решали родители.

«Со мной лежали маленькие девочки, которых сдали туда как в интернат»

В 15 лет я впервые попробовала психоактивные вещества. Где-то до 17 лет активно употребляла все, что могла. Но после смерти троих друзей от передозировки решила прекратить. Помогли собрания анонимных наркоманов, участие в сообществе взаимопомощи «Подростки и котики» — там я потом была волонтером. 

Сейчас я все еще зависимая: считаю, что это неизлечимое заболевание. Просто его можно перевести из социально неприемлемого русла в социально приемлемое: трудоголизм, спорт. Вещества не употребляю: прохожу психотерапию и медикаментозное лечение под присмотром психиатра, есть близкие, которые меня поддерживают.

Тогда же, в 15 лет, я впервые попала в психиатрическую клинику после депрессивного эпизода. Врачей вызвала моя психотерапевтка: она уходила в отпуск и боялась оставлять меня на две недели в депрессии без присмотра. Но не учла, что у меня нет московской прописки и меня увезут просто в какой-то ад.

Я оказалась в областной психиатрической больнице. Хоть провела там чуть больше суток, осознала, насколько в ней были ужасные условия. Со мной лежали маленькие девочки, которых сдали туда как в интернат, родители к ним не приходили, персонал не был заинтересован в детях, практиковалось эмоциональное насилие: на детей просто орали. 

Повезло, что попала в ночь с пятницы на субботу: врачей почти не было, только дежурный. На фоне других детей я выглядела самой здоровой, поэтому смогла убедить дежурного медика отпустить меня. Он просто задал пару базовых вопросов в стиле «Хочешь ли ты убить себя?» и не удерживал. 

За неделю родители сделали мне московскую прописку, и я отправилась уже в Сухаревскую больницу в Москве. По сравнению с прошлой там был санаторий. Мне ставили депрессию и генерализованное тревожное расстройство, позже в частной клинике — пограничное расстройство личности. 

Побывав в роли пациентки, я окончательно поняла, что меня привлекает сфера психологической помощи.

Выписавшись, я занялась психоактивизмом и волонтерством в Сухаревской больнице, в проекте «Антистигма». Наша волонтерская группа в основном состояла из людей, которые прежде были пациентами в том же отделении, что и я. Мы помогали подросткам с ментальными особенностями. На базе больницы проводили мероприятия, направленные на дестигматизацию таких детей, работали с родителями и родными пациентов, пытались помочь настроить с ними коммуникацию. 

Волонтерство стало для меня очень ценным опытом, он дал мне чувство принятия себя, чувство собственной нужности — невероятно важное ощущение, что я кому-то полезна. 

«В Польше меня не ждет ничего прекрасного, но это лучше, чем решетка»

Политическим активизмом я занималась с подростковых лет. В 17 впервые вышла на митинг — по-моему, из-за отравления Навального. Когда мне исполнилось 18, наткнулась на информацию, что открывается избирательный штаб под руководством Каца*. Я туда пришла, даже не успев дослушать, что за это еще и платят. 

Поработала в избирательных кампаниях на выборах в Мосгордуму. После осталась в команде Каца, пошла в «Городские проекты». Они открывали филиалы по всей Москве, я решила избираться на главу отделения Тимирязевского района, приняла участие в дебатах и победила в голосовании. Мне тогда был 21 год. Где-то в полночь узнала, что стала главой филиала, а через несколько часов началась война. 

22 февраля я вышла к администрации президента с плакатом «Там моя семья! Путин, руки прочь от Украины!» Меня задержали, составили административный протокол по части 5 статьи 20.2 КоАП РФ, потом отпустили. На десятый день войны я уехала из России — после того как заметила за собой слежку. Думаю, что это были сотрудники Центра «Э». Особо в подробности этого периода вдаваться не хочу. Добралась до Минска, ближе всего к нему был погранпункт Брест — Тересполь. С собой взяла только рюкзак и 70 евро наличкой, которые дал папа. Визы не было. Я с третьего раза смогла перейти границу с Польшей и подать ходатайство на международную защиту. Понимала, что в Польше меня не ждет ничего прекрасного, но это лучше, чем решетка. Оставаться в РФ в моей ситуации было инфантилизмом.

Я недолго находилась в центре для беженцев, затем поехала в Варшаву — в надежде, что смогу найти что-то лучше. Там обратилась в организацию, которая помогала беженцам. Буквально за полтора часа мне подыскали прекрасную польскую семью в пригороде Варшавы, которая меня приютила. Там я прожила полтора месяца, мы до сих пор общаемся.

Будучи там, я влюбилась, мой молодой человек позвал меня жить к нему. Полтора года я была всем обеспечена, он невероятно мне помог. Но позже мы расстались. Большую часть того времени я находилась в депрессии. Было что-то похожее на ПТСР — постоянные флешбэки, ночные кошмары. Однажды в Польше я сама вызвала скорую и отправилась в психбольницу. Думала: тут Европа, все будет нормально. Но было ужасно: вообще никаких психологов, только психиатр, таблетки, никакого досуга — просто сиди взаперти. Можно смотреть телевизор. Иногда санитары приходили пообщаться, задавали вопросы в стиле «А почему вы ненавидите поляков? А ты за Путина? А почему тогда не свергли его?» Когда вышла оттуда, то просто свалилась в ужасную депрессию: боялась света, не хотела выходить из дома, ни с кем не общалась. 

«Узнала для подруги и решила попробовать» 

Первые полгода я не имела права на работу, ожидала решения по беженству. Еще для официального трудоустройства требовалось пройти процедуру запроса разрешения от работодателей. Были разовые подработки в call-центре. Думала пойти куда-то, условно, поезда мыть или на завод, но как-то не брали. 

С проституцией все получилось странно. Я не планировала, не было такого, что в один день я поняла: «Моя жизнь — кошмар, все рушится, нужно идти сосать члены». Как-то зашел разговор с подругой, она упомянула, что заинтересована в секс-работе из-за плохой финансовой ситуации. Потом в дейтинг-приложении на меня наткнулся скаут — человек, который рекрутирует будущих секс-работниц. Я узнала у него подробности для подруги, а потом решила углубиться в тему. Провела несколько дней на форумах проституток и решила попробовать.

Чтобы начать, просто загуглила сайты, буквально вбила в поиск «проститутки Варшавы». Нашла нужный портал, выложила туда свои фото, написала пару слов о себе, заплатила денег и запустила рекламу. После этого мне начали писать клиенты.

По закону здесь тебя не могут привлечь к ответственности за оказание секс-услуг. Но запрещено принуждение к проституции и сутенерство. Если, к примеру, я найму менеджера, буду платить ему зарплату, для него это грозит уголовным преследованием.

Но полиция все равно проституткам не рада. Я слышала, что к девочкам приходили силовики, налоговая и требовали рассказать, откуда берутся деньги. Поскольку проституция в Польше официально не считается работой, ты не можешь платить с этого дохода налоги. Складывается ситуация, когда сделать тебе ничего не могут, но годами мурыжат, таскают по судам. Одна из девочек прислала в налоговую свои порноролики и коробку с использованными презервативами, чтобы доказать происхождение доходов, но не убедила. 

Поначалу часто возникали ситуации, когда я плохо понимала свои границы. Были моменты, когда просто хотелось помыться и забыть. И первое время были сложности именно с самим сексом: в обычной жизни я не то чтобы имею в нем потребность, практически им не занимаюсь, только если это нужно партнерам. 

В последнее время я все чаще стала практиковать то, что другие девочки не делают: отказывать клиентам в середине сеанса. 

Изначально спрашиваю у человека, что мне нужно сделать, чтобы он сказал: «Было классно, не зря потратил время и деньги». В процессе тоже прошу давать какую-то обратную связь. 

И если в какой-то момент понимаю, что дальше не хочу заниматься сексом, мне дискомфортно, я спрашиваю: «Скажи, сейчас ты на сколько процентов удовлетворен происходящим?» Он, к примеру, отвечает: «На 50%». Возвращаю половину суммы и говорю: «Если хочешь, мы потусуемся остаток времени, хочешь — я уеду, но секса дальше не будет». Пока не было такого, чтобы человек обижался или требовал продолжить.

В плане безопасности многое о человеке понятно по самой переписке. Кроме того, есть некоторые наши внутренние способы проверки, о которых мы не рассказываем, чтобы новые клиенты их не узнали и не смогли обойти. Так я проверяю, замешан человек в чем-то некрасивом или все хорошо. Остальное можно понять по общению в переписке, в некоторых случаях созваниваемся. 

В среднем мне удается зарабатывать где-то семь тысяч евро в месяц. В плохие месяцы — тысячу. Мой прайс — 200 евро в час. Человек может позвать меня на всю ночь, тогда это уже тысяча евро.

«Привет, я секс-работница. Тебе ок?»

Сначала я думала, что очень важно при знакомстве сразу рассказать, чем я занимаюсь, человек же может потом разочароваться. И с порога заявляла: «Привет, я секс-работница. Тебе ок?» Потом поняла, что эта стратегия не работает, всем не ок. Тогда я начала проговаривать это позже — на второй-третьей встрече. Конечно, это влияет на общение с новыми людьми, знакомства с мужчинами: они меньше хотят общаться ближе, когда узнают, что я проститутка. 

При этом у меня есть постоянный партнер. Мы познакомились еще до этого. Он хотел бы, чтобы я оттуда вышла, но предпочитает ничего не решать за меня в моей жизни. У нас доверительные отношения. Если я, например после заказа, себя плохо чувствую, всегда могу обратиться к нему, получить порцию обнимашек, он меня не осудит, с этим все окей.

Мои клиенты — как правило, новички, люди, которые раньше не пользовались услугами проституток. Почему так? Моя анкета очень специфично выглядит. Обычно девочки ничего не приписывают к фото или сутенеры добавляют какие-то совсем вульгарные вещи. А я в описании рассказываю, кто я такая, чего от меня ждать и что нужно написать, чтобы начать со мной диалог. Это помогает людям, которые впервые обращаются за секс-услугами и очень нервничают. 

Второй сегмент, который мне часто попадается, — это, как у нас называется, «ходоки». Те, кто часто ходит по проституткам и ищет чего-то новенького. Во всей Варшаве я, наверное, единственная неформалка. В Европе больше ценится натуральность: никакого пирсинга, тату, цветных волос. 

Есть парни, которые социально не адаптированы, и им сложно общаться с кем угодно. В дейтинге тебе надо завести разговор, как-то зацепить, приложить кучу усилий, чтобы понравиться, и не факт, что до секса дойдет. А с проституткой все предсказуемо, ты знаешь, что будет, не боишься отказа.

«Я уверена, что проституция травмирует»

Конечно, есть неприятные стороны. Самая большая опасность — попасть в human trafficking, торговлю людьми, где тебя продадут на органы или в секс-рабство. Есть угроза от самих клиентов. Слышала о случаях, когда убивали проституток даже в отелях. Ты никак себя от этого не защитишь, даже если наймешь охранника, посадишь в другую комнату. Что он сделает, если клиент решит тебя из окна выкинуть? У меня есть подозрение, что мой случай — ошибка выжившего. Я не сталкивалась с насилием со стороны клиентов. 

Далее в списке неприятностей ЗППП. Нужно постоянно быть начеку, даже если отказываешься от любого контакта без защиты. Похоже, многие этим пренебрегают. Клиенты, которым я рассказываю о такой вещи, как салфетка для куннилингуса, делают круглые глаза. 

Потом идут всякие психические сложности.

Как ни крути, это продолжающийся травматический опыт. У многих девушек есть признаки ПТСР, проблемы с зависимостью. 

Некоторые пьют и употребляют, в том числе и на работе. У многих страдает самооценка: они постоянно боятся, что их деанонят, выложат на «рынок шкур». Поэтому я в первую очередь решила говорить открыто о своей профессии. Так у людей не будет против меня оружия, мне нечего опасаться. Мои объявления с лицом, я не прячусь, мне вреда уже не причинить. 

Я уверена, что проституция травмирует. Стираются личные границы, границы своего тела, дозволенного. Многие знакомые девочки рассказывают, что вообще не думают ни о чем во время секса, видят себя с третьей стороны, отвлекаются как-то. У меня такого нет. 

Мне трудно определить степень нагрузки на свою психику сейчас, но я отдаю себе отчет в том, что мое занятие на ней отразится. Тем не менее не хочу, чтобы другие решали за меня, насколько это мой выбор. Чувствую, что меня лишают субъектности, говоря: «Она эмигрантка с опытом наркозависимости, у нее такой список диагнозов, значит, точно недобровольно». Можно я сама буду решать, что происходит в моей жизни?

«Роль человека, который помогает, мне ближе»

Думаю, что работа в условной «Бедронке» была бы для меня не менее травматичной, чем проституция. Там достаточно тяжелый труд, тратишь много нервов, мало платят, ты постоянно уставший. Сейчас я работаю несколько часов в неделю, у меня много времени, чтобы общаться с друзьями и учиться. И работа позволяет мне оплачивать обучение на психолога.

Работать в психосфере — моя мечта, к которой я иду с того момента, как начала заниматься волонтерством. До сих пор помню то чувство собственной нужности. Мне самой всегда помогали выживать другие люди. Опыт активизма дал огромное количество социальных связей. Почти в любом месте и в любой сфере есть те, кто может мне помочь. Но быть в роли получателя помощи мне не очень понравилось. Роль активиста, человека, который помогает, мне гораздо ближе. Так ты находишься в позиции силы. Думаю, что с таким жизненным опытом буду хоть как-то полезна именно в психологии. 

Хочу выйти на рынок как психолог-консультант. Смогу работать с людьми с шизоидным типом личности или с похожими ситуациями в анамнезе. У меня нет ощущения, что это не сложится. Хотя не уверена на 100%, что как только выйду на стабильный заработок, то уйду из секс-работы. Выйти оттуда очень тяжело, это такие быстрые деньги. Нелегкие, но быстрые. Так что подозреваю, что в той или иной мере проституцией я наверняка буду заниматься еще долго, просто это уже не будет основным источником моего дохода. 

* Признан в России «иностранным агентом».