«У нашего поколения все же не получилось»: 21-летняя активистка Дарья Пак — об обысках, репрессиях и вынужденной миграции

Дарья Пак родилась в Узбекистане, росла в Кыргызстане и Китае, боролась за права человека в «ОВД-Инфо»* и освещала протесты против российской власти в независимом «Скат media». Но на пути активистки встало уголовное преследование — и Дарье пришлось бежать в Германию вместе с мужем. 

Даше всего 21 год. Ее судьбу, как и судьбу многих российских активистов, определила политика. Она не знает, когда сможет вернуться в Россию, но надеется, что следующее поколение сможет изменить ход истории. 

«Политика в моей семье сыграла решающую роль»

Можешь рассказать, как ты оказалась в немецком центре для беженцев?

Я попала в Германию из-за уголовного дела «Весны»** — это статья 239 Уголовного кодекса за создание или участие в организации, которая нарушает права граждан. «Весна» якобы призывала людей на митинги, где их бьют, арестовывают и штрафуют, — соответственно, нарушала права граждан.

На самом деле обвинение не имело ко мне никакого отношения. [В 2022 году] я работала в «Скат media». Наш главный на тот момент редактор Лев Гяммер был одним из федеральных координаторов «Весны». Возможно, следователи считали нас дочерней структурой организации [хотя это не так].

С некоторыми членами «Весны» я виделась только один раз — случайно в баре в первые дни [начала военных действий в Украине]. Хотя заполняла анкету сторонников движения, когда «Штабы Навального»** разогнали, и это была единственная молодежная политическая структура [в стране]. Сейчас я с уверенностью могу сказать, что не поддерживаю идеи [«Весны»]. Основная причина — их публичная кампания о возвращении «наших мальчиков», которой они уделяют все силы и внимание. Еще одна причина — поведение и высказывания отдельных лиц из движения, федеральных координаторов, что-то из разряда «Приверженцев бело-сине-белого флага мы в прекрасную Россию будущего не возьмем ни на какие должности».

Не знаю, чем я могла помешать российским властям. Наверное, просто надо было кого-то привлечь.

[В начале марта 2022 года] ко мне домой пришли с обыском. В тот момент я была в Узбекистане. Но юристы сказали, что страна активно выдает российским властям людей, которые находятся в розыске или под преследованием в России. Был и [обратный] обменный кейс, когда Россия выдавала человека Узбекистану. Поэтому я ближайшим рейсом улетела в Грузию и там где-то полгода ждала, пока Германия одобрит мне гуманитарную визу.

Если бы Узбекистан не мог тебя выдать, ты бы там осталась?

На те полгода, что я ждала визу, — да. В Грузии у меня не было никого.

А в Узбекистане, насколько я знаю, живет твоя бабушка и ты там родилась? 

Мой дедушка со стороны отца — кореец. Его мать, моя прабабушка, в 1950-е годы, во время корейской войны, бежала с родителями на Дальний Восток. [Советская власть] корейцев считала неблагонадежными и отправляла в Центральную Азию. Так моя семья попала в Казахстан, а потом уже переехала в Узбекистан: там было много депортированных корейцев, наверное, [родным там] было комфортнее.

Моя бабушка со стороны отца белоруска, хотя считает себя русской. После Второй мировой войны ее отца отправили дослуживать в Самарканд, тоже в Узбекистан. Там бабушка и дедушка и встретились. 

А вот моя мама родилась уже в Кыргызстане — ее маму отправили туда работать. Тогда особо никого не спрашивали — власти просто отправляли людей, куда хотели. 

Твоих бабушек и дедушек заставляли переезжать из одного места в другое, а теперь и ты переживаешь похожий опыт. Ты не проводила параллели между собой, своими предками и тем, какую роль государство сыграло в вашей жизни?

До определенного возраста история семьи меня вообще не волновала. Я начала задавать вопросы, только когда повзрослела. Мне стала интересна история со Сталиным и корейцами, потому что их отправляли в ужасные условия, а огромное количество людей просто не доезжало [до места депортации].

На самом деле я только сейчас осознаю, что обе стороны [моей семьи происходят] из Центральной Азии. И для меня было так удивительно, что политика сыграла в этом решающую роль. Бабушка с дедушкой, а затем и родители познакомились потому, что оказались в чужой стране.

В какой момент ты переехала в Россию?

Мое детство прошло между Узбекистаном и Кыргызстаном. Мы постоянно летали туда-сюда: там одна бабушка, здесь другие бабушка с дедушкой. Когда я была в третьем и четвертом классе, мы с мамой жили в Китае. А потом она приняла решение получить российское гражданство и уехала в Россию. 

Как объяснила мама, в Китае она сильно ностальгировала по языку и культуре. Хотя в России на тот момент то ли вообще никогда не была, то ли [как-то] навещала родственников.

[После миграции] нам сделали гражданство меньше чем за год, но жить в центре мы не могли — семью распределили на получение документов в Воронеж. В Москву в первый раз я приехала, кажется, в 12 лет.

Осенью 2023 года ты давала интервью Карену Шаиняну** и тогда еще жила в центре для беженцев в Ганновере. Что изменилось с тех пор?

Я все так же нахожусь в Ганновере, уже почти год. Но у нас [с супругом] наконец-то появилась квартира. Мы должны были ее искать сами, но в городе есть специальная организация, которая этим занимается, [если] ты платишь определенный взнос. Пока мы не работаем, жилье оплачивает государство.

«Скучаю по московским судьям»

В России у тебя был большой опыт взаимодействия с правовыми структурами: в 2022 году ты выступала общественным защитником от «ОВД-Инфо». По твоим наблюдениям, как в то время российские суды относились к женщинам, которых преследовали за антивоенную деятельность?

Из десятков судей, которые мне попались, только две, наверное, были в ужасном невменозе. Остальные все прекрасно понимали. Мы могли пошутить, поприкалываться [во время процесса].

Был один необычный случай. Тогда абсолютно всех, кого задержали [на акциях протеста], отправляли под арест. В зале суда всегда сидела полиция, чтобы сразу [после оглашения приговора] забрать подсудимого из зала. И у девочки прямо на судебном заседании началась истерика. У нее как раз была арестная статья. А она еще школьница, лет восемнадцать. 

Как я потом узнала, [из-за того, что] над ней стебались эти полицейские, у нее случился нервный срыв. Я попросила перенести заседание. После перерыва подошла к судье, чтобы вручить ей ходатайство, а она улыбнулась, просто написала на стикере слово «Штраф» и показала его мне. Я поняла, что девушке назначили штраф, а не арест, и улыбнулась в ответ. Помощница судьи тоже улыбалась от всей этой ситуации. Вот такие судьи были.

Вообще, я участвовала более чем в ста судебных заседаниях. И районные суды, по крайней мере в Москве, прямо женские-женские. Мужчин среди судей было буквально два человека.

Наверное, единственное, по чему я скучаю в России, как бы странно это ни звучало, — это московские судьи. Потому что они все понимают. У меня с ними были моменты какого-то панибратства и никогда не было конфликтов.

Но какие решения они в итоге выносили?

Все обвинительные.

Такое ощущение, что судья, которая выписала школьнице штраф, и та, которая отправила Сашу Скочиленко в колонию на семь лет, — это разные люди, будто они существуют в параллельных мирах. Как ты думаешь, есть вероятность, что российское общество на самом деле не так сильно разобщено, как кажется?

Я не уверена, что те прекраснейшие судьи, с которыми я работала [вынесли бы более мягкий приговор Саше Скочиленко]. Потому что они все же выносили жесткие решения. Когда им говорили давать арест, они всем поголовно давали арест, хотя можно было выписать штраф. 

Одна судья отправила под арест человека с эпилепсией, которого на скорой увезли из зала и у которого три дня подряд не проходили приступы.

[С другой стороны] не раз московские судьи на заседании при подзащитных говорили мне: «Не для этого я учился, чтобы сейчас политикой заниматься, я вообще не должен этого делать». Они шли на юридический факультет, [потому что] думали, что будут [бороться] за справедливость, а столкнулись с суровой реальностью.

Возможно, такие серьезные уголовные дела [как у Скочиленко] не поручают судьям, которые не готовы взять на себя [вынесение несправедливого приговора].

Но что касается разобщенности в обществе, мне кажется, что судьи — это отдельная каста людей, они знают законодательство. Моя бабушка, например, была бы гораздо радикальнее большинства московских судей, которых я знала, и давала бы [подсудимым] максимальный срок [без указки] по доброй воле.

«Жила бы спокойно в России, родила, как все нормальные люди»

Получается, ты полностью сепарировалась от семьи. Между вами несколько государственных границ и других неприятных вещей, которые затруднили бы твое возвращение домой.

Ну смотря как вернуться. К маме я могла бы спокойно приехать, у нас прекрасные отношения. Они с братом сильно по мне скучают, но в то же время она рада, что я здесь. Особенно после того, как стало известно, что ребят [проходящих по делу «Весны»] отправили в СИЗО.

При этом твои мама и бабушка поддерживают войну. Ты помнишь момент, когда ты осознала, что они по-другому смотрят на происходящее?

Они и до войны не особо поддерживали то, что я занималась политикой, переживали за меня. Их действующая власть устраивала. Какого-то переломного момента, [когда я поняла] что они поддержали войну, я не помню. Мама не хочет общаться на эту тему. Думаю, она переживает, что я наговорю лишнего и к ней еще раз придут с обыском.

Бабушка, когда начались [военные действия в Украине], была суперрадикальна, делала резкие выпады в адрес украинцев и Украины, хотя у нее там друзья. [Если] любого сторонника Соловьева взять, он будет говорить ровно то же, что и она: «Россия не нападала на Украину, а защищалась. Иначе бы Украина напала на Россию. И вообще, почему вы все гоните на Россию, если войну начали США?»

Но мне кажется, что мама, бабушка и в целом люди, которые в первые дни поддержали [военные действия], сейчас сильно подостыли. Они уже свыклись с [войной], она их мало волнует. Бабушка во время моего последнего разговора сказала: «Надоел Соловьев, не хочу про это ничего слышать».

Иногда, когда я пишу что-то о политике, она ставит странные реакции на мои истории [в инстаграме***]. Например, недавно я выложила украинский флаг на фоне церкви, а она поставила реакцию с аплодисментами. Наверное, случайно на нее тыкнула. Не знаю, какой позиции она сейчас придерживается.

Не чувствуешь ли ты себя непонятой и одинокой в семье из-за того, что у вас настолько разные взгляды на политику?

Чувствую. И еще чувствую обиду: все же я подверглась политическим репрессиям от власти, которую в моей семье поддерживают. [Мама и бабушка] говорили, что это из-за меня прошел обыск, на меня завели уголовное дело и [по своей вине] я не могу вернуться.

То есть это ты виновата, а не государство?

Да, я виновата. Я пыталась объяснить, что идут репрессии, но реакции ноль. Не знаю, во многих ли семьях так, но моя очень консервативная. Мнение старших правильное, всегда таким было и всегда будет. Главное — это возраст. А я «еще мало пожила», «не видела девяностые».

То есть для них ты просто сделала что-то плохое и тебя наказали?

Да. Это нам понятно, что преследовать за слова — это репрессии. Но они это так не называют. Возможно, считают так [про себя]. Честно, не знаю.

Как только я начала работать на [предвыборных] кампаниях и все больше времени уделяла политике, меня постоянно тормозили. А когда все случилось, я услышала: «Мы же тебя [предупреждали]. Говорить надо было меньше. Сейчас жила бы спокойно в России, родила, как все нормальные люди. Мы бы внуков и правнуков нянчили».

Мне жаль, что тебе приходится это выслушивать.

На самом деле временами смешно. Но я понимаю, что эта модель [жизни] не только моей бабушки, а многих россиян. Я вижу их постоянно в комментариях, в интервью и репортажах, в Германии [своими глазами]. Не могу понять этих людей и чувствую огромную злость. 

«Снятся кошмары, как нелегально еду в Россию»

Ты начала заниматься политическим активизмом в 2021 году в штабе Любови Соболь* в качестве волонтера. К тому моменту уже жестоко подавили митинги в поддержку Навального, самого его судили — и в целом по стране сильно закручивали гайки. Ты не боялась?

Нет. Мне кажется, человек в 18 лет вообще мало чего боится. Тогда казалось, что это абсолютно нормальное желание — почувствовать экстрим: ух ты, политика, выборы, ты можешь внести свой вклад. Страха не было, был интерес и желание принести пользу.

Вспоминаю себя в 18 лет — я бы тогда ни за что не пошла в активизм. Поступила на первый курс в 2012 году, это разгар «снежной революции» — Болотная площадь, Марш миллионов. Я ни в чем не участвовала по разным причинам. Мое поколение было более пассивным, чем твое?

Мне, наоборот, кажется, что Болотная площадь была более активная, чем Пушкинская, и чем вообще все, что в 2021–2023 годах происходило в центре Москвы.

Я сужу по своим однокурсникам. Большинство было против власти, но, сколько бы я их ни звала на митинги, они не выходили. 

Даже после [февраля 2022 года], потому что страшно. Поэтому не думаю, что мое поколение отважное. Из 40–50 человек в моей группе никто, кроме меня, не был на антивоенных митингах. И это журфак, где люди должны более-менее разбираться в политике.

Могло это быть связано с репрессиями со стороны вузовского руководства? Известны же факты давления на студентов.

У нас [во МГИКе] такого не было. Никто этим [в тот момент] не занимался, кроме меня. А я постоянно прогуливала, потому что уже [сотрудничала с] «ОВД-Инфо». Приезжала в институт раз в две недели. Заведующая кафедрой, встретив меня, говорила: «О, Даша появилась. Значит, все в порядке». Преподаватели знали, чем я занимаюсь, кто-то из них был на меня подписан [в соцсетях].

Сейчас же там происходит полная дичь. Поставили нового декана — это Юрий Кот, бывший украинский телеведущий, которого избили на Майдане, а сейчас он у Соловьева постоянно отвисает. Новое руководство вуза полностью гасит любую инициативу, не только политическую.

Как ты думаешь, почему ваше поколение считают самым смелым в истории новой России?

Я последний раз эту точку зрения слышала у [Екатерины] Шульман*, когда были митинги в поддержку Навального, и еще Яна Троянова* хвалила наше поколение.

Когда смотришь на [молодых людей, вышедших протестовать на] Пушкинскую площадь, кажется, что вся молодежь такая смелая. Но в своем обычном, студенческом окружении, неполитическом, я не видела этой активности. 

У меня есть друзья — политические активисты, которые сейчас все или под уголовкой, или в розыске [в России] и потому находятся за границей. Но у меня просто такая выборка. 

Почему одни выходят, а другие нет?

Я задавала этот вопрос своей хорошей на тот момент подруге, с которой мы вместе учились. Когда я шла на митинг, она переживала за меня, постоянно писала и следила за новостями. По сути, находилась на этом митинге, просто дистанционно. Когда стало понятно, что начнется война, она предложила сделать футболки, как у «Тату», и ходить в них по вузу. 

Но митинги для нее были чем-то запретным. Мне кажется, повлияло то, как жестоко разогнали протесты против ареста Навального в 2021 году. Она опасалась за себя и опасалась реакции родителей. 

У людей постарше, вроде меня, есть некое идеализированное представление о нынешней молодежи. Пусть у нас ничего не получилось, но у вас, нынешних 20-летних, которые ходят на митинги и борются, несмотря на то что их бьют полицейские, а власти объявляют экстремистами, — вот у вас точно получится, потому что вы другие. Как ты думаешь, это ожидание вообще справедливо? Не хочется сказать: ребята, а почему вы перекладываете такую ответственность на нас?

Нет, такого чувства у меня нет. Я тоже, наверное, скоро начну надеяться на следующее поколение. У нашего по итогу все же не получилось. Мне кажется, активизм в России абсолютно раздавлен. Практически ежедневно в сводках «ОВД-Инфо» я вижу, как кто-то выходит [на пикеты], просто их вяжут очень быстро. 

Пикетчики — отважные люди. Но это совсем не мое поколение, а взрослые женщины старше сорока. 

Все, с кем я дружила и общалась на кампаниях, находятся в эмиграции и, к сожалению или к счастью, возвращаться не собираются. Все уехали. То есть всех выдавили.

А тебя тоже выдавили?

Меня выдавили, конечно. Я бы окончила вуз, прежде чем эмигрировать. Когда на меня завели уголовное дело, я была в Узбекистане, у меня был обратный рейс в Москву через два дня. Все это время я сидела и думала, как подготовиться к тому, что через два дня меня арестуют в аэропорту. Друзья, юристы и супруг меня пытались переубедить, и в итоге я не стала возвращаться. Думаю, правильно сделала. 

Временами мне снятся кошмары, как я зачем-то нелегально еду в Россию: пересекаю границу, чтобы там побыть и потом так же нелегально уехать. 

Во сне я понимаю, что нахожусь под уголовным преследованием. И что если сейчас пограничник, который проходит мимо, решит до меня докопаться и поймет, что мой паспорт поддельный, то мне не сдобровать. В обычной ситуации я бы воспринимала поездку в Россию нормально, но в моем случае это кошмар.

А как ты видишь свое будущее в Германии? Планируешь там учиться, работать?

Сейчас я учу немецкий язык и собираюсь поступать в университет в Германии на политологию, чтобы в дальнейшем работать в некоммерческих организациях, которые помогают продвигать демократию и демократические институты в авторитарных странах. Можно ли это назвать активизмом? В привычном понимании активизма, как это было в России, уже нет. Пока не [нахожу] в себе силы на это.

* Признаны Минюстом иноагентами.

** Включены в перечень террористов, экстремистов, экстремистских организаций. Запрещены в РФ. Также признаны иноагентами.

*** Instagram принадлежат компании Meta, признана экстремистской в РФ.