«Романтизация войны преступна» Берлинская продюсерка с русскими корнями ― о помощи украинским беженцам и рефлексии «имперскости»

За этот год по всему миру появились десятки, если не сотни, волонтерских инициатив для помощи украинцам, которые бежали от снарядов и оккупации. Только в Германию прибыли больше миллиона беженцев. Тысячи немцев с первого дня боевых действий в Украине быстро организовались в сообщества и волонтерские группы.

Среди них оказалась и музыкальная продюсерка Светлана Мюллер. В начале 1990-х она уехала из России в Германию, несколько лет назад создала площадку PANDA platforma на базе берлинского русскоязычного клуба PANDA Theater. Здесь проходили фестивали арабской культуры и женской музыки, интернациональные поэтические вечера, выставки, дискуссии и перформансы, ежегодный фестиваль PANDAwomen в 2019-ом году был посвящен украинским музыканткам, а с 2020 года поддерживал и белорусскую оппозиционную культуру.

22 февраля сотрудники «Панды» вышли на демонстрацию против войны. А с 24-го началась круглосуточная работа. «Панда» начала превращаться в безопасное пространство для украинцев: место, куда можно прийти без какой-либо цели ― выпить чай, поучаствовать в одном из многочисленных воркшопов и просто хотя бы немного выдохнуть. «Гласная» записала монолог Светланы Мюллер о помощи украинским беженцам, рефлексии «имперскости» и о том, как работает «терапия действием».

Остановиться и выдохнуть

В феврале, когда в Берлине появились первые беженцы из Украины, было холодно. Нужно было искать квартиры, еду, одежду, медикаменты для пожилых людей, детей — какой-то ком проблем, растущий на глазах. Это сейчас есть структура, а первые недели были страшные. Город был совершенно не готов к этой ситуации, огромная часть работы делалась силами волонтеров. Мы почти не спали.

Уже в начале марта стало ясно, что необходимы не только крыша над головой или страховка: многие были потеряны, подавлены, нуждались в дополнительной поддержке, возможности просто поговорить с кем-то. Может, просто помолчать, может, рассказать свою историю. Может, на час отдохнуть от детей ― ведь тысячи женщин сутками находились в пути, не имея возможности снять с себя ответственность за других. Позже появились люди, неделями прятавшиеся в подвалах.

8 марта мы открыли в «Панде» свободное, надежное пространство для всех украинцев, оказавшихся в Берлине из-за *****, где никто не обидит, где тебя выслушают и поддержат, напоят чаем, успокоят, где не надо бежать. С тех пор каждое воскресенье «Панда» превращается в safe space. Это как минимум двусторонняя история: и наше пространство, и мы сами меняемся вместе с нашими посетителями.

Сразу стало ясно, что нужны разнокалиберные курсы и воркшопы для детей, подростков, расслабляющие занятия для женщин. Удивительным образом к нам стали ходить и пожилые люди, и как-то само собой получилось, что сначала они просто пили чай с булочками, потом кто-то предложил вязать крючком — и мы купили шерсть.

Люди с разной скоростью интегрируются, привыкают к происходящему, учат язык. Кто-то начинает говорить, а у кого-то идет отторжение или просто не получается. Это связано и с возрастом, и со степенью травматизации.

Выяснилось, что более старшему поколению учить язык в одном темпе с молодежью сложно, и мы стали проводить для них дополнительные занятия, где еще раз повторяем азы или хором поем песни Марлен Дитрих. Рассказываем, почему немцы ведут себя иначе, чем украинцы. Или обсуждаем гендерные стереотипы и их восприятие в Европе и в Украине. Или вместе заполняем бесконечные бумажки, в которых даже немцы не всегда могут разобраться. На первый взгляд все это мелочи, но на самом деле это очень важно, чтобы «приземлиться» в новой реальности.

Некоторым мамам тяжело отпускать детей от себя, им очень сложно расстаться и не держать их в поле зрения. Огромная тема ― что происходит с детьми и подростками. Весной к нам пришел замечательный педагог циркового искусства, который работает с особенными детьми, — а дети, которые бежали от бомбежек, теперь все особенные — и вот уже восемь месяцев он ведет регулярные занятия. С подростками работает и театральный терапевт. У нас много воркшопов и встреч, где они прорабатывают свой опыт беженства. Но у нас занимается человек тридцать, а подростков, нуждающихся в подобной помощи, десятки тысяч.

На многие события ― например, концерты ― для людей из Украины, которые приехали после 24 февраля, мы стараемся делать бесплатный вход. И это тоже возможность для социализации.

Я знаю людей, которые вернулись в Украину, несмотря на обстрелы и на то, что у них нет больше дома. А тех, кто остался, догоняет сейчас травма. На первых порах у них не было ни сил, ни времени что-то осознать, проработать — они просто пытались выжить. Теперь, когда они нашли постоянное жилье, застрахованы, дети в садике или школе, людей накрывает, им страшно и больно.

«Хочется сказать: меня не касается»

Я совершенно не собиралась уезжать из России и, когда выходила замуж за немца (в начале 1995-го), поставила условие, что, когда мы окончим учебу, переедем в Россию. Мне было двадцать, и я верила, что все будет хорошо.

В начале нулевых я приехала в Петербург, к маме. Ехала по Невскому проспекту на пятом троллейбусе, там вечно включали какую-то рекламу. И вдруг, после очередного ролика, начался очень странный текст про исторические победы Суворова и величие российской армии. А накануне друзья рассказывали, что их дети пишут на день рождения Путину поздравительное письмо. На тот момент у нас было уже двое детей. Я помню, как вернулась к мужу и сказала, что, пожалуй, мы не будем возвращаться.

Хотелось уберечь своих детей от того шизофренического настроя, в котором мы все жили. Я родилась в 1970-е, росла в 1980-е и хорошо помню безумный, а в то время совершенно обыденный контраст: у меня дома читали самиздат, устраивали запрещенные концерты и говорилось много такого, о чем в школе надо было молчать. Там я была правильной пионеркой. Но вот в комсомол, например, я уже не вступила. Первая в своей параллели. И, уезжая в 1990-х, я была уверена, что Россия будет развиваться по демократическому пути. Может, не такому, как на Западе, необязательно повторять чужие пути, но я верила, что либеральные ценности победят. Только сейчас я понимаю, насколько это было наивно. Непростительно наивно.

Мне ассоциировать себя с Россией сегодняшней невозможно.

Очень хочется сказать: «Я уехала так давно и в столь юном возрасте, что это вообще меня не касается». Но, безусловно, касается. Не только меня — всех.

Каждый из нас ответственен за то, что происходит. Одна из наших общих непростительных ошибок — недооценивание пропаганды, мы все смеялись над ней, совершенно не воспринимали ее серьезно. Еще в начале года я не могла себе представить, что Соловьева или Симоньян можно воспринимать серьезно. Задолго до полномасштабного вторжения мы заявляли, что мы против ареста Навального, против действий российского правительства, вели просветительские мероприятия, объясняющие и немецкому обывателю, и русскоязычной аудитории, подсевшей на Первый канал, что доверять российской пропаганде не только глупо, но и опасно.

«Русский и украинский — это не один и тот же?»

После 24 февраля, конечно, появились этические вопросы, которых раньше не было. Например, на каком языке говорить и писать? Мои языки — русский и немецкий. И они останутся для меня основными. В то же время я до сих пор регулярно слышу вопрос: «Русский и украинский — это разве не один и тот же язык?» И одной из основных задач для нас сейчас является просвещение и в этой области.

В safe space мы говорим на двух языках. Большинство бежавших из Украины русскоязычны, но многие перешли на украинский. Людям больно, когда они слышат русский, а боли сейчас и так хоть отбавляй. Элементарная на сегодняшний день норма, искореняющая имперские замашки: не начинать говорить по-русски, а предложить альтернативу, будь то английский или моя весьма посредственная мова.

Люди вправе решать, переходить ли на русский, и я полностью принимаю их решение.

И еще один новый коммуникационный аспект. Я считаю, что обязана первым делом сказать украинцам: я на стороне Украины. А уже потом вести остальные разговоры. Иначе я ставлю человека в неудобное положение. Откуда ему знать, что я в свободное время не рассекаю с триколором? Конечно, он может понять мою позицию из контекста, но не факт, что правильно понять.

В нормальное, невоенное время примерно половина пандовских мероприятий была связана с тем, что называется «постсоветское пространство», а другая часть никак не касалась ни одной из стран бывшего СССР. Сейчас равновесие, безусловно, нарушено: нас самих так тревожит и задевает происходящее, что волей-неволей мы составляем нашу программу чуть иначе. Плюс множество украинских коллективов оказалось в Германии, хочется их поддержать. Многим это дает силы и понимание того, что Европа наконец осознала присутствие Украины в европейском культурном поле.

Отношения с украинскими друзьями, с которыми в Берлине мы общаемся давно, стали интенсивнее ― настолько просто все оголено, вообще без кожи. Горе и страдание наполняют, наполняют, наполняют — и в какой-то момент выливаются, их не удержать.

Терапия действием

Каждый по-своему ищет возможность и неосознанно учится выживать в этом бесконечном море горя. Для меня это терапия действием. Фигачить без перерыва и дарить людям какую-то радость, отдавать.

За 10 месяцев все поняли, что любая романтизация войны преступна. Война — это отвратительно, недопустимо, бесчеловечно. И все, что мы читаем с детства, — это касается не только русской литературы, но и любой другой — не описывает даже доли реальности.

Для меня больше невозможно смотреть советские, российские и любые фильмы о Второй мировой, невозможно петь и насвистывать песни. Со старшими детьми, которым сейчас больше двадцати, мы хором пели военные песни, вместе с прабабушкой праздновали — нет, не веселый, но праздник — 9 Мая. Сейчас — и уже с 2014 года, если не раньше, — это невозможно совершенно.

Искореженное прошлое — одна из причин происходящего сегодня. И перемены к лучшему возможны только через работу с прошлым, через осознание ошибок.

Боюсь, для России этот путь реален лишь через большую боль.

Пока боевые действия не окончены, для меня совершенно недопустимы любые попытки объединения, налаживания связей между россиянами и украинцами, даже рассуждения на эту тему. Закапывать этот страшный ров можно будет, когда это закончится, а покуда происходит то, что происходит, говорить и думать об этом как минимум недопустимо.

Лично у меня этот год отнял чувство повседневной радости и беззаботности. Надеюсь, оно когда-нибудь вернется, хотя сейчас не получается даже представить себе, как это — снова ощутить ту легкость.

Но я увидела огромное количество людей, готовых помогать без оглядки. Я вижу, как они вывозят людей, организовывают транспортировку, вообще все что угодно по всему миру, решают нерешаемые проблемы, — это вызывает неимоверное восхищение. Поддержка Украины в немецком обществе все еще высока, хотя прошло много времени и общество, по идее, могло устать — но нет, пока не устало. И есть люди в России, продолжающие помогать, несмотря на огромный риск, — это тоже дает надежду.