«Вернись к мужу и сделай так, чтобы не бил» История чеченки, которая сначала бежала от деспотии отца, потом от деспотии мужа — и только тогда ощутила себя счастливой

Почти всю жизнь 45-летняя чеченка Хава (имя в целях безопасности героини изменено) сталкивалась с насилием. Сначала в семье отца, затем в своем браке, где родились четверо детей. Но мириться с абьюзом она не хотела — видела, что возможно жить по-другому. И вся жизнь Хавы превратилась в побег: сначала из-под власти отца, потом от мужа-тирана. С каждой попыткой бегства она рисковала все больше. Вырваться ей удалось только на шестой раз.

«Гласная» записала историю Хавы, которую она сама считает успехом, невозможным без помощи других людей.

Во имя дедушки

Я родилась не на Кавказе, а на Севере — в нефтегазовом регионе. Раннее детство было беззаботным: обеспеченная семья, любимый младший брат и двоюродные сестры, жизнь в диаспоре, пышные свадьбы и рассказы о героических предках из далекой Чечни. Мой первый язык — русский: в детском саду, школе и во дворе меня окружали русские.

На лето из холодного города мы уезжали в Чечню. Там, у бабушки и дедушки, играли с двоюродными братьями и сестрами, окунались в чеченскую жизнь. Когда мне было пять, бабушка и дедушка сообщили, что девочкам нельзя носить штаны. Почему? Я спросила, и папин брат сказал, что Аллах меня накажет.

Женщины в диаспоре носили полоски ткани на голове, папа говорил, что мама носит потому, что мы чеченцы, а дедушка, его отец, — старейшина и знаток Корана и мы не должны его опозорить. И на этом же основании повышались требования к моему поведению и внешности по мере взросления.

Как-то я увидела, что двоюродный брат бьет нашу 12-летнюю сестру. Я вмешалась, меня трясло от несправедливости. Но старшие зашикали: «Это же брат, так и должно быть!» И не ругали его.

В Чечне я столкнулась с первым домогательством. Мы все жили в трехкомнатном доме, и мама всегда старалась держать меня рядом с собой, но однажды я осталась с дядей (один из шести братьев отца) в комнате наедине. Он играл со мной, сказки рассказывал, как бы теплые родственные отношения, но при этом сажал меня к себе на колени и тер о свои гениталии. Сказать кому-то об этом я побоялась.

Братья для отца были «святыми»: дедушка ему говорил, что «жена другая будет, дети, но братьев других не будет».

В каждый свой приезд в Чечню я протестовала против такого отношения к девочкам и женщинам. Тамошняя родня смеялась, что я бунтарь, а я ощущала безнадегу. Но когда мы возвращались из Чечни домой, родители вели себя иначе: папа мог приготовить еду дома и погулять с нами, детьми, что было немыслимо для мужчины в Чечне.

Затем, подростком, брат начал злить отца: не ночевал дома, бывал пойман с сигаретами или выпивши. У брата был очень добрый характер, а отец его избивал. Когда он его отчитывал, то звал меня и маму заодно. Кричал: «Я вам уши отрежу и выкину собакам». Все это он объяснял тем, что мы, чеченцы и мусульмане, должны достойно нести имя дедушки. Дяди тоже били моего брата. Не знаю, как он выжил.

Наверное, другими эти люди вырасти не могли: мой дедушка был очень жестоким. У него было шесть сыновей и три дочери, и он лупил сыновей даже во взрослом возрасте. Мог плюнуть бабушке в лицо. Она вытиралась и продолжала заниматься делами.

Один взгляд

Я решила, что буду идеальной. Я хорошо училась, не красилась, убиралась в доме, не встречалась с парнями и почти не гуляла. Я была уверена, что выйду замуж, как полагается, рожу детей — и тогда жизнь будет гладкой, меня не за что будет ругать и наказывать. Мне было страшно совершить ошибку и получить наказание. Считалось, что высший пилотаж родителя — если ребенок боится одного его взгляда. Мне хватало взгляда.

Я хотела заниматься балетом, но меня водили на чеченские танцы. Заставили заняться игрой на пианино. Я не любила, но играла, чтобы отстали. Я все равно мечтала о балете, и в 13 лет я уговорила маму записать меня на секцию хореографии. Как я была счастлива! Но на втором занятии мой дядя, тот самый, который домогался, забрал меня оттуда со словами: «Ты не будешь, как проститутка, ходить на балет!»

Мои нечеченские друзья и подружки шли после школы гулять и звали меня. А я знала, что меня не отпустят, потому что я чеченка. Отпрашиваться бесполезно. Я иногда убегала гулять тайком.

Когда отец уезжал в командировки, дома было очень хорошо, спокойно. Это было лучшее время моей юности.

В 1994 году, когда началась первая чеченская война, мужчины собирались на войну. Отец в то время был ярым сторонником независимости. Он ездил в Чечню в составе делегаций, чтобы урегулировать вопросы мира, возил туда авторитетных иностранцев, политиков, бизнесменов, переговорщиков. И это не помешало ему построить хорошие отношения с нынешним чеченским истеблишментом.

В конце девяностых он съездил в хадж в Мекку, после чего начал требовать от меня носить платок — особенно перед его чеченскими друзьями. Как-то он взял меня на встречу с богатым чеченцем из Америки — нужен был переводчик для деловых встреч, а я со школы занималась английским языком с репетитором. Перед самым выходом он заставил меня нацепить платок. А я долго наряжалась, продумала образ до деталей. Но что делать, пришлось послушаться. Ехала и рыдала. Но если мы шли на встречу с европейцами или в консульство, я должна была быть без платка.

В десятом классе папа спросил: «Куда хочешь поступать?» Я хотела на юридический, чтобы работать адвокатом. Он ответил: «Ну тогда иняз». Мой брат вообще никуда не хотел, ему нравилось чинить машины, но его отец засунул на юридический.

Потом отец запретил мне носить штаны, обтягивающую одежду и юбку выше колена. Но, к счастью, не гнал замуж. По окончании школы ко мне начали свататься чеченские парни из диаспоры в регионе, и как-то даже 35-летний мужчина приехал свататься в институт. Я сказала, что не готова, что мне хочется мир посмотреть. Он ответил: «Посмотришь по телевизору». Я посмеялась.

После учебы я узнала о стажировках в Англии, написала заявку — и меня приняли. Вместе со мной поехала старшая двоюродная сестра. Я мечтала не возвращаться домой со стажировки. Сказала отцу, что мне предложили работу, но он пригрозил задействовать связи и депортировать меня. Я подумала, что у мамы из-за меня будут проблемы. Надеялась позже найти стажировку и уехать.

Сейчас о возвращении жалею, ведь я все равно никого не спасла. Ни себя, ни маму, ни сестру.

Побег из семьи

Мой брат встречался с русской девушкой, что было неприемлемо для отца. У них родился сын, и они зарегистрировали отношения. Брат боялся гнева отца и скрывал это. Мы с мамой знали и тоже скрывали. Я встречала из роддома его жену и сына.

Когда отец все же узнал, то настоял на их разводе и обвинил меня в предательстве. Якобы я должна была сообщить ему о семье брата. Я тогда припомнила отцу его собственное отношение к братьям: ведь он всегда подчеркивал, что они важны, надо их поддерживать.

Впрочем, брату особо ничего не грозило: парня «не надо» убивать, даже если гуляет или женился на русской. А спустя время отец даже захотел увидеть внука: мол, пусть растет среди чеченцев. Это означало, что ребенка отнимут у матери. Хорошо, что мой брат этого не сделал (но позже его женили на чеченке, и он продолжает жить с отцом до сих пор).

А меня отец наказал: запретил ехать на следующую стажировку в Европу. Тогда, в начале двухтысячных, в Чечне было много иностранных НКО. Я перебралась в Грозный и устроилась в одну из них. Отец пытался вызвать меня обратно.

Чтобы он не смог этого сделать, я приняла предложение о браке одного из ухажеров, Тимура.

Я не любила его, но думала, что стерпится и слюбится. Это был побег из-под власти отца.

Мы были знакомы всего месяц. Тимур казался мне здравомыслящим и современным: он обещал, что мы будем жить отдельно от его родителей. Я забеременела почти сразу.

Смерть Амины

Моя младшая двоюродная сестра Амина, с которой мы вместе росли в моем родном городе, с 14 лет встречалась с парнем. Как мы думали, чеченцем. Он всегда крутился в чеченской компании и говорил на нашем языке. Постоянно навязывался, звонил ей и караулил ее на улице.

Внебрачные отношения запрещены чеченской девушке под страхом смерти. Она была младше возраста согласия, а ему было уже 19. Она была уверена, что он знает чеченский этикет и сохранит их отношения в тайне. Спустя время она решила с ним порвать, но он стал ее шантажировать интимными переписками.

Если бы я знала, к чему все это приведет, мы бы убежали. Но я лишь постфактум осознала, на что способны наши отцы, дяди и те, кто притворялся друзьями.

Когда я узнала про шантаж, то пыталась подбадривать сестру, думала, что мы найдем выход. Мы доверились подруге ее отца и рассказали обо всем. Но та выдала нас и организовала анонимные звонки: кто-то звонил отцу Амины и сообщал, что его дочь — проститутка. Мы сказали ему, что звонят какие-то сумасшедшие, а сами надеялись, что бывший ухажер Амины отстанет. Выяснилось, что этот парень не чеченец и даже не из мусульманской семьи. Это исключало их брак. Сам парень и не собирался на ней жениться, а лишь использовал для развлечения.

Почти сразу после родов я узнала, что Амину (ей тогда исполнилось 18) засватало одно известное и богатое чеченское семейство. Она не могла отказаться. Мы запаниковали: с учетом статуса той семьи было понятно, что ее история всплывет, шантажист не смолчит, а женщина, у которой мы изначально искали защиты, не упустит подлить масла в огонь ради интересного скандала. Мы придумывали, как разорвать помолвку, но ничего не вышло.

Сразу после свадьбы мать мужа Амины потащила ее к своему гинекологу на проверку: родителям жениха кто-то упорно звонил и говорил, что невеста — не девочка. После осмотра все раскрылось. Я просила свекровь сестры не поднимать шум. Та согласилась, но не прошло и недели, как история вылилась наружу. Узнал и отец Амины, и все наши дяди. Амина вернулась к родителям. Ее отца позвали в местную мечеть и убедили подписать бумагу о том, что он прощает дочку и не убьет.

Амину отправили в Грозный. С ней поехал мой брат. Он был злой, кричал на нас, что мы проститутки. Я отвечала: «Не тебя ли мы покрывали с твоей нечеченской женой?» Сестру я успокаивала как могла, говорила: «Видишь, есть эта бумага из мечети, тебя не убьют». Мы договорились встретиться утром. Но этого не случилось: мне позвонила жена дяди и сказала, что Амину убили. Официально смерть Амины представили как суицид. Общественность сошлась во мнении, что случившееся — недосмотр ее матери.

Читайте также «Помогать людям — не зло»

Россиянку похитили и пытали за помощь украинским беженцам. Она бежала из страны

Очень быстро приехал ее отец. Помню, он держал в руках какую-то бумажку и плакал: «Зачем она это сделала?» Я кричала, что он знает, что это не суицид. Тогда на меня заорала одна из теть: что из-за таких, как я, моя мама и Амина, ее брату пришлось пойти на такое. А мой отец сказал: «Если откроешь рот, я отправлю тебя за ней». Я замолчала.

Слишком поздно я узнала, что та женщина, у которой мы искали защиты, рассылала сообщения всем нашим дядям и братьям: «Если вы ее [Амину] не уберете, то вы не мужчины и позор пришел к вам в дом».

После гибели сестры я жила как во сне. Считала, что должна была спасти ее и не смогла. И как-то одна родственница сказала: «Знаешь, когда мой отец умер, я старалась слишком долго не горевать, потому что родственники мужа не любят, если невестка долго грустит».

С братом с тех пор мы не общались. А спустя год отец дал маме развод и ушел к любовнице. Той самой женщине, что выдала Амину. А мерзавец, что спал с моей несовершеннолетней сестрой, никак не пострадал, ему ничего не сделали.

Новые попытки побега

После свадьбы мой муж изменился. Как-то он позвонил мне на работу, я ответила: «Привет», а он стал ругаться. Из-за одного этого слова. Надо было сказать «Салам алейкум». Но раньше его всегда устраивал мой «привет».

Он работал в Ингушетии, приезжал на выходные, а я жила у его родителей. Вскоре поняла, что с ними не уживаюсь, и попросила снять нам отдельное жилье, но он отказался. Ругался, замахивался на меня, а потом заявил: «Не смей жаловаться на мою мать». Чтобы мне не запретили работать, я приносила его родителям карточки на телефон, покупала продукты.

Когда я была на седьмом месяце беременности, к нему в гости пришел родственник, и муж попросил меня поставить чайник. Я пошла на кухню, он пришел следом и резко толкнул меня в живот. Я спрашиваю: «Что случилось?» Муж говорит: «Ты поставила пустой чайник! Если бы гость захотел попить чай, ты бы меня опозорила».

Я поняла: здесь опасно. Но после смерти Амины в родительском доме было еще опаснее.

Первый раз муж меня избил, когда родился второй ребенок. В доме кончились продукты, дети болели, я попросила его купить хлеб по дороге домой. Он забыл, я раздраженно сказала ему об этом. Он взорвался и ударил меня.

Видимо, у меня тогда была постродовая депрессия и в целом очень подавленное состояние. Я позвала соседку, оставила с ней детей, взяла деньги и уехала во Владикавказ.

Но вскоре вернулась из-за слезных просьб мамы.

Побои стали регулярными. Я искала защиты у родственников. Как подобает традиции, ходила к дядям. Прихожу побитая, они меня на пару дней оставляют у себя и обсуждают ситуацию на семейном совете. Но не дают мне даже недели у них пожить, чтобы супруг-агрессор задумался, — собираются мои тети и говорят: «А моя дочка еще хуже живет с мужем, но терпит». Я поняла, что мне не помогут развестись, даже если меня будут убивать.

Пару раз родственники приходили поговорить с моим мужем и его семьей. Но моя свекровь имела большой талант разворачивать такие ситуации в свою пользу. Она объясняла, какая я плохая с ног до головы, и тогда мои родственники уходили чуть ли не с извинениями.

Каждый раз после этого положение ухудшалось. Требования мужа становились все более жесткими: он стал настаивать, чтобы я носила хиджаб, не красилась и никуда не выходила без него. После декрета муж велел мне уволиться с работы, так как вышел на пенсию его отец. Надо было находиться с ним дома, чтобы обслуживать.

Побои продолжались. Сделала что-то не так по хозяйству — начинал скандалить. Если я что-то пыталась объяснить — замахивался на меня. Толкнуть, схватить меня за горло — это были обыденные вещи чуть ли не каждый день.

Когда младшему исполнилось шесть, меня стали донимать: «Рожай еще, если не родишь, мы ему еще одну жену приведем». Я говорила: «Ради бога».

Но противозачаточные таблетки, которые я пила, оказались подделкой.

Я забеременела двойней. Это был большой удар. У меня случился нервный срыв. Тогда я нашла психолога онлайн. Это был первый человек, который выслушал, сказал, что пережитые ужасы были именно такими, как я о них думаю, что мне не показались издевательства надо мной, что мое восприятие верное. Впервые за многие годы я почувствовала землю под ногами, осознала, что я не сумасшедшая и все это мне не причудилось.

У меня была своя квартира, которую я купила, получив гонорары за переводы для иностранцев, но муж не позволял съехать туда. Я все же решилась и переехала с детьми. Каждый день приезжал муж и устраивал скандал. На почве стресса от его угроз я заболела. Меня госпитализировали с сильным гайморитом, а он забрал детей.

Я лежала в больнице и не хотела вставать, не хотела жить. Когда я выписалась, заболел мой младший сын. Он был еще грудным, и муж сказал: «Ты знаешь, где он. Если тебе он нужен, приходи сама». Пришлось вернуться. Мне по-прежнему не хотелось ни жить, ни вставать с кровати. Я заставляла себя встать, чтобы приготовить еду и убраться.

Однажды муж избил меня за то, что ко мне приставал друг моего отца. Тот искал помещение под офис, и я предложила ему свою квартиру, а когда мы пришли ее смотреть, он стал меня лапать. Я написала двоюродной сестре об этом. Переписку увидел мой муж. Он избивал меня несколько часов, сломал мне нос, я думала, что убьет. Потом приехал отец и выставил дело так, что я сама спровоцировала. Он сказал: «Я распорядился, чтобы тебе выкопали могилу, так что благодари своего мужа, что он тебя отмазал и что ты не вернулась домой после такого».

Однажды муж взял мой телефон и нашел переписку с парнем с работы. Дружескую, без романтического подтекста, но и этого нам нельзя. Потом нашел мои переписки с сестрами, где я нелестно отзывалась о его родителях. Было три часа ночи. Я подумала, что к рассвету меня не будет в живых, потому что я знаю, как он может меня бить.

Когда он пошел в ванную делать омовение перед намазом, у меня было пять минут. Я открыла сейф, достала все деньги, выбежала и спряталась в соседнем дворе. Окольными путями добежала до центра Грозного, взяла такси до автостанции, потом во Владикавказ, оттуда в Тбилиси. Муж писал на имейл, что меня подают в розыск.

В Грузии я вышла на правозащитников. Они сказали, что можно полететь в Лондон, потому что раньше я там была, и попросить убежища. Я согласилась. Времени было мало. Но на пересадке в Москве мне сказали, что моя виза недействительна.

К тому времени муж уже писал: «Прости, я был неправ, приезжай, будешь жить у себя в квартире с детьми, как ты хочешь». Переписки из моего телефона не обсуждались (все его деньги я взяла с собой — может, поэтому). А младшему предстояла серьезная операция. И я снова вернулась.

Конечно, муж не отпустил меня. Он сказал, что Аллах не любит разводов, поэтому надо жить вместе. Чтобы развестись, я писала всем знакомым знатокам религии. Один из них объяснил, что я имею право на развод, если испытываю боль при сексе. Физические страдания терпеть запрещено. Я понадеялась, что авторитет этого богослова убедит отца и дядей. И действительно, один из дядей сказал отцу: «Она часть нашей семьи, у нее есть веские причины развестись, пусть она живет у нас». Отец его послушал. Но поставил условие: у родственников я буду жить одна, без детей.

Я была «на передержке», но все равно без скандалов и битья чувствовала себя как на курорте. Отец звонил каждый день и спрашивал: «Это твое окончательное решение?» Я говорила: «Да». Думала: «Наконец-то он меня понял». А через месяц он прилетел, дал 50 тысяч рублей и заявил: «Купи детям подарки, ты возвращаешься домой, каникулы закончились». Я пробовала спорить. Но отец был непреклонен. Тогда я поняла, что религиозными доводами ничего не добьюсь. Попросила брата поговорить с отцом, но тот только отмахнулся: «Вернись к мужу и сделай так, чтобы не бил».

Когда появились силы, я снова решила бежать. Купила новую сим-карту и поселилась в гостинице в Грозном. Стала искать шелтер и вышла на московский «Китеж». Приехала в Москву, стала посещать группу поддержки. Поняла, что у меня есть силы, нашла работу. По-черному работала кассиршей в «Дикси» (это рабский труд), потом пошла администратором в спа-салон.

Три месяца я не заходила в свою почту.

Оказалось, что муж писал мне огромные письма, просил прощения и клялся, что все осознал.

Он даже убедил мою сестру, что все осознал. И мне стала писать сестра. Дети дома выслушивали, какая у них плохая мать. Дочка огрызалась, запрещала им ругать меня. А бабушка орала, что она похожа на свою мать.

В это время из-за травмы лица моему младшему сыну назначили операцию. Как это часто бывает, когда за детьми некому присматривать, — сын упал, когда отец их повез куда-то в гости. И мне снова пришлось вернуться.

Шестой, и последний

Через два месяца после моего возвращения муж снова начал меня бить. Он запрещал мне выходить на улицу, бесился всякий раз, когда я отказывала ему в близости. Он считал, что, если обеспечивает семью, то есть выполняет свою часть обязанностей, я должна предоставлять ему свое тело.

Я продолжала регулярную терапию с психологом в организации «Не терпи!». Отпрашивалась к маме и от нее созванивалась с психологами и правозащитниками. В октябре 2021-го я дала себе полгода, чтобы уехать навсегда вместе с детьми. Платила агентам за консультации по переезду в Америку и Европу. Но все варианты отпадали, потому что были небезопасны: я могла застрять, не добраться, не попасть.

Кто-то дал мне контакт проекта «Кавказ без матери». Правозащитники стали искать для меня возможности выезда за границу. С чеченской пропиской это оказалось непросто.

Сын, ему тогда было 12, сказал мне: «Мама, я заработаю денег и заберу нас отсюда». Моя решимость бежать и спасти детей еще больше окрепла.

Я упросила мужа отпустить нас к родственнице. Двоюродная сестра из соседнего города согласилась «прикрыть», зная мое положение. Мы поехали как бы на день рождения к ее ребенку — с детьми на все выходные. Она даже готова была отвечать мужу с моего телефона, если он напишет проведать, как мы. Но я на это не решилась: телефоны и сим-карты, свои и детей, уничтожила сразу. Новые были куплены и приготовлены заранее, лежали в надежном месте — в селе на выезде из Чечни. Там же были заранее обналиченные средства.

Вместо кузины мы, меняя такси, неслись к грузинской границе. Дети надели чужие куртки и штаны, спрятали волосы, чтобы нас не нашли по приметам. После выезда из Чечни всем детям я велела говорить только по-русски и представляться, если кто спросит, что мы из Владикавказа. Я сама сняла «костюм чеченки» — длинную юбку и платок. Была в леггинсах и жилетке, на голове кепка. Так и проходили погранконтроль.

Активистки предлагали разные маршруты, помогали путать следы: возвращаться в город, покинутый накануне, и уезжать из него в другом направлении. Только когда мы пересекли границу, я почувствовала, что это наконец свершившийся, успешный побег.

Мы поменяли несколько стран. В первые дни меня преследовал ежесекундный страх от любого скрипа двери, от любого стука. Сначала мы жили в шелтере, потом я нашла работу помощницей повара. Мы сняли свое жилье, я нашла детям школу и собрала их туда так, как хотелось мне и им, без криков и скандалов: ранцы их любимых цветов, одежда, которую дети выбрали сами.

Я больше не вздрагиваю от каждого звонка или звука открывающейся двери, меня никто не бьет и не принуждает делать то, чего я не хочу.

Мои дети никогда не вернутся в умирательную яму — в этот дом и в эту семью, откуда мы едва вырвались живыми. Мы любим ходить в парк в нашем районе и просто лежать на траве с мороженым. Роскошь, которую нам раньше никто не позволял.