«Если меня спрашивают — я не вру» Учительница Татьяна Червенко — о доносах, задержании за разговоры с детьми и сопротивлении системе

Татьяна Червенко — учительница математики и классная руководительница в московской школе № 1747 в Митине. Она наотрез отказывается вести с детьми «Разговоры о важном» и заменяет их своим предметом или близкими по теме уроками. За последние месяцы ее несколько раз вызывали к директору: некто пишет на нее доносы. Руководство школы сделало ей два выговора, а когда это не помогло, учительницу увезли в полицию прямо после уроков.

***

21 октября Татьяна Червенко провела свои четыре урока по расписанию и собиралась ехать на важную встречу. В фойе она заметила двух полицейских. Первая мысль: кто-то из учеников опять подрался.

«Мы к вам», — услышала Татьяна. Полицейские не представились и не объяснили причину своего визита — сразу пригласили «проехать в отделение». Лица были скрыты под масками — якобы из-за коронавируса. Татьяна вышла в туалет и там позвонила юристу. На выходе ее схватили под руки и потащили в сторону машины. «Да кто вы такие? Может, вы купили эту форму!» — упиралась Татьяна. Один из сотрудников полиции попросил свою коллегу — среди них была девушка — подержать задерживаемой ноги, чтобы погрузить ее в дежурный «бобик». Задерживать «особо опасного преступника» приехали толпой — в автомобиле оказалось еще четверо сотрудников полиции.

«Гласная» публикует монолог 48-летней Татьяны Червенко о том, что было после задержания и как она отстаивает свое право не врать детям.

«Видите, коллеги смотрят?»

Меня уговаривали не сопротивляться: «Видите, коллеги смотрят на вас из окон, как вы себя ведете».

Я видела только, как учитель ОБЖ снимал происходящее на свой телефон, прекрасно понимаю для кого. Когда я позже попросила у него запись, чтобы подать в суд на незаконное задержание, он сказал, что просто «общался с сыном по видеосвязи». Но его телефон был не на уровне лица, а на уровне груди и пониже — сын видел бы только его живот.

Сразу по приезде я попросила показать бумагу, на основании которой меня задержали.

И, чтобы не терять времени, прямо в коридоре села проверять конспекты учеников, которые успела захватить с собой.

Примерно через полчаса пришел один из тех, кто меня задерживал, и вручил мне предупреждение о недопустимости административного правонарушения из-за моего участия в митинге 6 марта. Такие предупреждения, которые ни о чем, — еще дверь бы мне вынесли, чтобы его вручить.

Внизу страницы была подпись, но фамилии сотрудника не было. Я потребовала, чтобы тот представился. В отделе все сотрудники были без масок — «коронавируса боялись» только те, которые меня задерживали: они не снимали масок и после возвращения в отдел.

Также меня попросили дать объяснения по поводу интервью «Дождю» 7 сентября — мы говорили тогда про «Разговоры о важном». Дали мне расшифровку. Я сказала: «Там нет никакого правонарушения». И сотрудник ушел с концами.

Пока я продолжала проверять конспекты учеников, приехал мой юрист. «Может, пойдем отсюда?» — просто предложил он и спросил одну из сотрудниц, которой мы рассказали про незаконное задержание, можно ли нам теперь уйти. Она ответила: «Да».

Мы решили, что это и было наказание — подержать меня там.

«Подпишусь под каждым своим словом»

Я преподаю математику в трех восьмых классах и в одном седьмом. У меня также есть классное руководство в восьмом классе — раньше в нем было 20, а теперь всего 15 детей: три семьи уехали из России после начала [слово запрещено в РФ], еще две перевели детей в другой класс.

Когда все вышли с весенних каникул и были какие-то прибитые, я сказала: «Ребята, происходят ужасные вещи.

Просто представьте, что вы живете в последних книгах “Гарри Поттера”: там все очень плохо, везде тьма, но помогает дружба. Вы же помните, чем все закончилось, — добро победило».

Я не спрашивала детей об их отношении к происходящему: у каждого оно свое. Но некоторые сами высказывались. Одна девочка как-то подошла и сказала: «С одной стороны, у меня там, в Украине, родственники, а с другой — тут дядя военный. И меня разрывает».

В личных беседах дети меня спрашивали [об отношении к происходящему] — и я не скрывала, что я против. Но когда они просили на уроках поговорить про [слово запрещено в РФ], я отвечала, что, если начнем об этом говорить, у них скоро не будет учителя.

После того как ввели «Разговоры о важном», я поняла, что, скорее всего, не продержусь долго в школе, а мечтала хотя бы довести до конца девятого класса моих учеников, а в идеале — до одиннадцатого. Я считаю, что [эти уроки] чреваты для психики — и для моей, и для их, — если буду говорить, что все происходящее хорошо и справедливо. Я не хочу быть источником этого вранья — они еще никогда в жизни не слышали, чтобы я врала.

И я стала проводить вместо «Разговоров о важном» уроки математики.

На прошлой неделе должен был состояться «Разговор о важном» на тему музыки — надо было рассказать про Шостаковича, которого исполняли во время блокады Ленинграда, и про то, что русскую культуру не отменить.

Вместо этого я поставила два выпуска программы «Музыкальный секонд-хенд» Игоря Наумова про музыку из мультфильма «Малыш и Карлсон» — чтобы дать детям что-то интересное, полезное. Тему я не поменяла, но хоть постаралась привить хороший вкус.

Я считаю, что [мое задержание] произошло с ведома и с участием руководства школы. Это, конечно, вещь недоказуемая, но травля повторяется из месяца в месяц.

В сентябре директор с завучем пришли ко мне на урок — они давно используют любой повод. Посидят, а потом начинают меня учить: «Про квадрат не надо говорить в восьмом классе, потому что его в начальной школе проходили». Но вообще-то я прохожу все сертификаты диагностики и ЕГЭ на сто баллов.

После урока они вручили мне два доноса: один пришел в школу, другой — в департамент образования. Оба были подписаны незнакомой мне женщиной и связаны с моим интервью Deutsche Welle: я рассказывала журналистам, что происходит в школе, о чем я говорю с детьми, какие вопросы они задают, — тогда еще не было «Разговоров о важном», были только попытки втиснуть патриотические темы.

Из жалобы некой Анны Коробковой на Татьяну Червенко:

«Дети школы № 1747 подвергаются дурному влиянию учителя Червенко, отличающейся прокиевскими националистическими взглядами».

«Учитель Т. В. Червенко, являясь украинкой по национальности, была привлечена к административной ответственности за участие в митинге под лозунгом, дискредитирующим ВС РФ».

«Выступает в поддержку националистических киевских властей и против руководства Российской Федерации».

«Недопустимо держать на воспитательной должности учителя Червенко, которая занимает открыто антигосударственную проукраинскую позицию и изображает из себя некую “подвижницу”».

Автор жалобы потребовала «показательного увольнения Червенко за аморальный поступок».

«Вы же понимаете, что все это не соответствует образу учителя?» — сказала мне директор школы. Я ответила, что это моя частная жизнь и в частной жизни я занимаюсь тем, что соответствует моим взглядам, а в школе я пропагандой не занимаюсь.

Сначала я подумала, что донос написал кто-то из нашей школы, но директор сказала, что приглашала автора побеседовать в школу, — та якобы живет не в Москве и не может приехать. А если человек отказывается приходить — возможно, он и не существует в реальности?

26 августа «анонимус» написала второй донос, уже на имя уполномоченного по правам ребенка РФ Марии Львовой-Беловой (есть в распоряжении «Гласной»), с просьбой наказать нашего директора и кого-то из департамента образования за то, что они работают спустя рукава.

За последние недели руководство школы вручило мне два выговора, я оспариваю их в суде — заседания начались 31 октября. Первый принесли 30 сентября. Он был о неисполнении трудовых обязанностей — в том числе приказа «Об организации занятий “Разговоры о важном”» и самовольной замене тем уроков.

Я тогда заболела (перенесла простуду) и больше недели просидела на больничном, пропустив два «Разговора о важном», думаю, завуч провела их по полной программе.

После выхода с больничного мне вручили требование — письменно объясниться за интервью, которое я дала «Дождю» без согласования с руководством школы. Докладную записку — очередной донос — на меня написала председатель нашего школьного профсоюза. И 20 октября на основании этой докладной записки мне вручили второй выговор.

А в день задержания сотрудница отдела кадров прямо на уроке математики принесла мне новое требование — по поводу недавнего совместного стрима «Мягкой силы» и Альянса учителей про «Разговоры о важном». Помимо меня, там были прекрасные люди: стрим вели Хельга Пирогова и Юлия Галямина, там были также Людмила Петрановская и Григорий Юдин. Я ни разу не дискредитировала российскую армию: просто говорила в эфире, что содержание уроков официозное, что оно оправдывает систему — не родину, а тех, кто страной управляет.

Понятия смешиваются: любить родину сегодня значит некритически относиться к тому, что делают лица, управляющие государством.

И вот эти мои цитаты из эфира кадровики принесли на урок. Я написала в этой бумажке: «Подпишусь под каждым своим словом».

Видимо, после этого они решили, что надо меня припугнуть чем-то еще. Когда полицейские пришли за мной прямо в школу, мимо промелькнула завуч Людмила Борисовна Колышева. Она исполняет обязанности директора школы, которая сейчас в отпуске.

«Пропаганда влияет на всех»

С тем, что на наших глазах разворачивается огромная трагедия страны, надо разбираться взрослым. Во время праймериз и выборов нас заставляли голосовать за нужного кандидата и отчитываться в чатах и ответственному секретарю. После того как скрины из чатов попали в паблики и СМИ, этот чат удалили и завели канал, где никто не мог ничего писать.

Дети очень гибкие и мирные, до последнего. Хотя пропаганда влияет на всех. Кто-то из учеников начинал какие-то лозунги бросать на уроке, чтобы привлечь внимание, — то, что слышали по телевизору. Как-то весной, например, было: «Это наша земля» [про Киев].

В следующий раз у нас должен быть разговор про то, что наш атомный флот и ледоколы впереди планеты всей. Хотя о них лучше всего, по-моему, говорит блогер и популяризатор науки Ян Топлес. Атомный флот, конечно, лучше, чем традиционные ценности. Хотя [и про ценности] я нашла бы что сказать: например, что у нас в XVIII веке управляли женщины, что на Руси у них была собственность, а если копнуть вглубь веков — у нас были и богатырши.

Мы с детьми разговариваем на простом языке и про равноправие, и про фемповестку. Но все это — в личных беседах. Разговаривать об этом со всем классом значит нарваться на обесценивание серьезных тем.

Я не считала и не считаю, что надо кого-то в чем-то убеждать. Не хочется делать детей инструментом в этих играх. Дети — они еще дети: даже если они по глупости запишут учителя и покажут родителям или кому-то еще, как им потом жить с этим грузом? Он или она повзрослеют, поймут, что были не правы, и им потом жить с грузом предательства.

К тому же если у ребенка родители за [слово запрещено в РФ], а я их вдруг буду переубеждать в обратном — тогда получится конфликт в семье, и будет только хуже. У меня демократичные взгляды — я считаю, что каждый имеет право на свое мнение. Вообще, это не школьное дело и не задача учителя — говорить о происходящем на широкую аудиторию, это дело семьи. Но если меня спрашивают — я не вру.

«Теть Тань, может, хватит уже тут про политику?»

Этой весной директор школы несколько раз вызывала меня и отчитывала, как двоечницу: «Вы обманываете детей и родителей». Все потому, что в электронном журнале стоит одно название урока, а я провожу другой. Хотя требования о том, что тема урока обязательно должна совпадать с заявленной, нигде нет, есть только рекомендации. Родители молчат: по моим ощущениям, они боятся.

Коллеги, которые когда-то обращались ко мне со сложными олимпиадными задачами, которые не могли решить, теперь перестали это делать. Как ко мне относятся на самом деле, я не знаю. На кафедре математики в школе меня выставили как предательницу — теперь многие только здороваются, и все.

Кто-то из коллег может шепнуть: «Молодец, держись». Или посоветовать вакансии в соседней в школе.

Недавно ученики в одном из классов начали говорить, что я «уголовница», имея в виду мой штраф за митинг. Одну мою коллегу на уроке дети прямо спросили: «А вы знаете, что Червенко в Альянсе учителей и ходит на митинги?»

В домашнем чате мне тоже тяжело. Например, отец не знает ничего про мою деятельность и преследования, он поддерживает режим и считает, что «надо было еще восемь лет назад». Племянники из Краснодара писали в чате: «Теть Тань, может, хватит уже тут про политику?»

Несмотря на фамилию, я не украинка по крови: мама — русская, отец — болгарин. Папа преподавал в институте, мама работала лаборанткой в институте, но занималась в основном детьми (нас было четверо), при этом активно боролась против коррупции и взяток в своем кубанском сельхозинституте.

Я выросла в Краснодаре — там в селах и станицах многие тоже говорили на украинском. Но в школах учились на русском.

Фамилия нашего рода была Червенковы: под Бердянском жили мои предки, там было место компактного проживания болгар, но в начале XX века украинский писарь на свой лад укоротил фамилию до Червенко. В детстве я часто бывала в тех местах, в семье говорили на болгарском и русском, украинский тогда считался почему-то «деревенским».

Летом ездила в гости к родственникам. Я перестала кого-то переубеждать: у них там уютный клуб диванных победителей. Отцу 83, с ним живет моя сестра. Она говорит: «Таня, ты что, хочешь отца в гроб свести?»

«Увольняться не буду»

Я держусь и не хочу уходить по собственному желанию, чтобы облегчить им жизнь. Пусть увольняют — буду судиться. Я уже сужусь со школой за первый выговор.

Все, что остается сейчас в России, — быть несогласным там, где можно.

Отстаивать свои принципы: для меня один из них — держаться до конца и не вести эти уроки о важном.

Осуждать кого-то за желание остаться или уехать невозможно. Но пока я могу оставаться, буду в России — наверное, пока не заведут уголовку. При этом я потихоньку делаю кошке прививки, привожу в порядок документы, но у меня ипотека и материальные проблемы. Ситуация не такая легкая, чтобы просто взять и уехать. Хотя мне есть куда.

Моему старшему сыну 20, он студент, ходит по улицам со студенческим билетом. Я бы хотела, чтобы он уехал, и чем быстрее, тем лучше. Но он хочет остаться и надеется, что скоро все изменится.