Выпуск 37. Женский активизм в условиях «спецоперации»* О том, как меняется роль российских женщин в политическом активизме и почему их лояльность власти часто зависит от возраста, мы поговорили с антропологом Александрой Архиповой.
Несмотря на данные последних соцопросов о значительной поддержке «спецоперации», в том числе среди женщин, с конца февраля в России особенно заметен женский активизм. Девушки устраивают мемориальные акции, флешмобы или объединяются в движения за мир. Налицо важный тренд — увеличение желания женщин влиять на политические решения.
О том, как меняется роль российских женщин в политическом активизме и почему их лояльность власти часто зависит от возраста, мы поговорили с антропологом Александрой Архиповой.
*Роскомнадзор обязывает СМИ называть боевые действия на территории Украины «спецоперацией»
За последние десять лет у нас изменилась гражданская культура, у нас «прокачалась мышца», отвечающая за гражданское общество, и все больше женщин стало считать для себя правильным участие в политической жизни. <...> Публичное заявление о своих требованиях стало таким же женским действием, как и мужским.
Александра Архипова
ЧИТАТЬ:
Анастасия Седухина: Всем привет! Это подкаст «Неслабый пол» проекта «Гласная», и я, его ведущая, Настя Седухина.
С конца февраля российское общество разделилось на пацифистов и милитаристов. Среди пацифистов особенно выделяется женский активизм. Девушки устраивают мемориальные акции или объединяются в движение за мир. В то же время среди старшего поколения много женщин, которые одобрительно относятся к действиям властей. Какова роль российских женщин в спецоперации? Можно ли сказать, что у российских пацифистских движений женское лицо, и что причина спецоперации — в недопуске женщин к управлению страной? Обсудим это с антропологом Александрой Архиповой с учетом нового российского законодательства.
Александра, насколько милитаризированы российские женщины и как они относятся к любого рода военным действиям?
Александра Архипова: У нас есть данные опросов ВЦИОМа, опросов ФОМа (Фонда общественного мнения) и опросов Левада-центра. Все три фонда табуировали слово на букву «в». ВЦИОМ говорил о спецоперации, ФОМ говорил о военной операции, Левада-центр устроил опрос «Поддерживаете ли вы действия российских Вооруженных Сил в Украине?». Так или иначе используется мягкий эвфемизм, чтобы не употреблять это неприятное слово. И поддержка действий Вооруженных Сил возрастает с возрастом. Это может говорить о двух вещах, точнее, о трех. Первое: реально поддержка Владимира Владимировича Путина высока среди пожилого населения, в том числе среди женщин. Второе: среди именно пожилого населения очень высока конформность. То есть они в случае опроса, скорее, готовы дать ответ «да». Это не такая безумная теория, как кажется. Многократно я разговаривала с людьми, которые мне рассказывали, что они отвечают «да» в социологических опросах, а на самом деле они думают вот это и вот это. И третье — то, что во всех этих опросах есть доля людей, которые не согласны, просто отказываются отвечать. И, таким образом, эта выборка сама себя корректирует.
По опросу ФОМа мы также знаем разбивку по полу, знаем, что среди тех, кто поддерживает военную операцию в Украине, на 9 % больше мужчин, чем женщин. С другой стороны, мы сейчас наблюдаем в России антивоенное движение, которое выражается в самых разных вещах, в выходе на уличные протесты, в пикетировании, в акционизме, в расписывании стен антивоенными граффити и прочее, прочее, прочее. И среди выполняющих эти действия очень много женщин. Это правда.
Анастасия Седухина: Можно ли сказать, что это тенденция последних лет? В Беларуси в 2020 году тоже был женский протест. Это какой-то новый тренд?
Александра Архипова: Да, несомненно, у белорусского протеста было очень заметное женское лицо. И это действительно тренд. Мы занимаемся изучением уличных протестов последние уже 10 лет. Получается, тренд идет с 2011 года.
Есть несколько инструментов измерения протеста. Во-первых, существует такое понятие, как простой опрос участников протеста. Можно встать во время протеста и спрашивать каждого пятого в определенной точке, например. Мы так делаем. Второй вариант — неслучайная выборка. Так мы собираем базу плакатов: фотографируем плакаты, делаем базу и записываем пол держащего плакат. Это тоже очень важный показатель. Так вот, по показателю возраста происходит следующее: за 10 лет женщины выиграли 10 % присутствия. То есть если на митингах 2011-2012 годов соотношение мужчин и женщин было примерно 65 % и 35%, то к 2021 году несмотря на то, что репрессивный характер подавления митингов усилился и серьезно выросло наказание за участие в митингах, процент присутствия женщин вырос в среднем на 10-15 пунктов. Соотношение женщин и мужчин по участию в уличных протестах в Москве и в Петербурге (где у нас есть возможность посчитать) стало примерно 45 % к 55 %. Женщины выиграли 10-15 %. Это очень много, это невероятно много!
Теперь давайте посмотрим на другие цифры — на тех, кто держит плакат. Можно прийти на митинг, привязав к своей одежде ленточку, взяв в руки плакат, нарисовав что-нибудь на щеке. Это называется эксплицитный знак протеста — когда ты все свое тело превращаешь в протестный инструмент. Понятно, что увеличивается шанс на то, что так ты привлечешь внимание СМИ и твой протест будет более заметным. С другой стороны, увеличивается личный риск для тебя. Можно и молчаливо протестовать, то есть просто прийти и постоять, типа «я тут просто гуляю».
Это очень важный показатель — кто держит плакат, кто рисует на щеках. Так вот, в 2011-2012 годах было примерно 25-30 % женщин, держащих плакаты. Это были либо очень молодые девочки школьного, студенческого возраста, либо пенсионерки. Женщины лет 40-30, как правило, плакат не держали. Они меньше стремились к выражению своего личного политического мнения. Что происходит сейчас, по нашим данным? Сейчас провал в этом графике выправился. Теперь женщины держат плакат с той же регулярностью, что и мужчины, может, чуть-чуть меньше, но эта разница малозначительная. И, как правило, нет такого, что женщины 30-40 лет меньше держат плакат. То есть они держат чуть меньше, но не так значительно меньше, как раньше.
Таким образом, получается, что женщины приобрели свою политическую субъектность и стали гораздо больше участвовать в уличных акциях. Есть такое простое объяснение, которое я неоднократно слышала и уверена, что и вы его слышали: что это, дескать, происходит потому, что женщин задерживают меньше, как будто женщин вперед пропускают.
Знаете, в 30-е годы в Советском Союзе, когда начали образовываться колхозы и люди массово протестовали против них, случались огромные крестьянские восстания, которые очень часто приобретали форму так называемых женских бунтов. В сводках НКВД это называлось бабий бунт. Когда бунтуют в деревне, туда прибывает отряд для зачистки, а им навстречу, вперед выставляли женщин. Считалось, что по женщинам не будут стрелять или с меньшей вероятностью будут стрелять.
У некоторых такая логика существует в объяснении прироста женского активного участия в митингах. Я не думаю, что это объяснение верное. Может быть, на каком-то психологическом уровне полицейские будут стараться реже задерживать девушек. Действительно, по сводкам задержаний их чуть меньше. Но, во-первых, это не такое значительное количество, как нам казалось. Во-вторых, если полицейские меньше задерживают девушек, это не значит, что мужчины сознательно не идут на протест и как бы выставляют вместо себя женщин. Нет.
На самом деле это объяснение не работает. Объясняется такой расклад тем, что за последние 10 лет у нас довольно сильно изменилась политическая культура. Мы так или иначе прокачивали мышцу, отвечающую за зарождение гражданского общества. И все больше женщин считает правильным для себя участие в политической жизни.
Когда я брала интервью на митингах в 2011-2012 годах, то часто там можно было наблюдать супружескую пару, скажем, лет 35-ти. Это супруги-единомышленники, им не нравятся нечестные выборы, они против фальсификации выборов, плакат держит один из них — муж. На митингах в 2019 году я брала интервью на одном из митингов в поддержку Навального у супружеской пары, в которой обоим тоже по 35 лет, оба борются с коррупцией. Плакат держала женщина. Ее муж ходил вокруг нее так, охраняя. И это очень интересное изменение конфигурации.
Речь о том, что просто публичное заявление своих требований стало считаться таким же женским действием, как и мужским. И один из важных переломов в этом смысле в Москве произошел в 2018 году во время борьбы против реновации, против сноса хрущевок, за их сохранение. Эта борьба тогда очень сильно изменила гендерное соотношение. Мы написали статью про женское лицо протеста, посвященное протесту против реновации. И там отметили очень характерный факт того, как женщина вовлекается в протест. Мы опрашивали очень многих активистов протеста против реновации (обычно это люди, которым буквально в эту хрущевку пришла беда, они начинали за нее бороться, а до того они никогда не были активистами). Мы задавали им вопрос: «Как вы стали активистом борьбы против реновации?». И мужчины, и женщины, как правило, по-разному выстраивали аргументацию. Мужчины обычно говорили что-то вроде «я политикой всегда интересовался, но не настолько близко», «я политикой интересовался, но в эту грязь лезть не хотел, а вот пришлось». Женщины-активистки, которые включились в борьбу против реновации, выстраивали свой аргумент по-другому. Они говорили о том, что всегда занимались своим домашним хозяйством, детьми, и считали, что абсолютно не надо ничего знать. Как сказала мне одна информантка: «Мой мир состоял из котиков. У меня была полная политическая пустота. Ничего не хотела знать». То есть они описывают себя как некий чистый лист. «И внезапно я об этом всем узнаю и пытаюсь бороться. Чем больше я пытаюсь бороться, тем больше понимаю, что система несправедлива, и дальше включаюсь в борьбу».
Если мужчина описывает себя как изначально знающий, но не желающий в эту грязь влезать, то женщина видит себя как чистый лист, который внезапно наполняется новым смыслом. И так воспринимают себя многие активисты. Но так или иначе, а суть заключается в следующем: в 2017-2018 годах происходит довольно существенный скачок для Москвы. Очень много женщин, которые раньше никогда не вовлекались в политические действия или в публичные социальные действия, вовлекаются в них.
Анастасия Седухина: А можно ли сказать, что это характерно только для Москвы, может быть, для Питера или других крупных городов? Что в остальной России такая тенденция еще не развернулась?
Александра Архипова: Вы знаете, я не думаю, что Москва является каким-то сильным аутлаером и сильно отличается от остальной России. То есть этот процесс мог быть в Москве — именно женской борьбы против реновации в 2017-2018 годах. Но в целом важно понимать, что этот процесс идет во всей России. И это хорошо видно. Растет количество молодых девушек, которые разделяют идеи в женских правах. И не только девушек, но и молодых людей. Это в принципе характерный процесс. У меня студенты из самых разных городов учатся в Москве в Российской экономической школе. По этому вопросу я не вижу разницы между Москвой и другими городами, хотя, конечно, это не идеальная выборка.
Анастасия Седухина: Вы сказали, что женщины начали получать политическую субъектность в последние десятилетия, что произошли существенные сдвиги в зарождении гражданского общества. Все это происходило в условиях политической несвободы, в отсутствие конкуренции. Как можно объяснить такие изменения в условиях, можно сказать, выжженного поля, где не было никакого плюрализма?
Александра Архипова: Мы должны понимать, что у нас за 20 лет произошел такой процесс, как деполитизация населения. Он вполне осмысленный. И на этот процесс было затрачено большое количество усилий. Особенно сильно это было заметно в последние 10 лет. Наказывались же не только, скажем, уличные акции в поддержку Алексея Навального, наказывались любые попытки публичной социальной и политической акции. Наказывались градозащитники, среди которых, кстати, очень много женщин в разных городах. Это тоже становилось стигматизированным действием, действием неодобряемым. Наказывались зоозащитники, которые пытались устраивать маленькие митинги. То есть любая попытка как-то влиять на политический процесс публично наказывалась. Может быть, за нее не задерживали, но часто в маленьких городах прессовали в несудебном порядке: угрожали увольнением, наказывали мужа. Я знаю такие истории: например, женщина ходит на пикет, ее мужа увольняют с работы. В результате этого произошла сильная деполитизация и наша знаменитая выученная беспомощность.
Что это такое? Выученная беспомощность — это психологическое состояние, наличие которого было доказано в эксперименте на крысах, когда одну часть крыс мучали и обижали, а другую хорошо кормили. А дальше заставили крыс прыгать в другой вольер, где была еда. И, соответственно, крысы, которых постоянно рандомно наказывали за произвольный поступок или не наказывали, и они не знали, когда у них будет наказание, отказывались прыгать за едой. Они просто ложились и умирали. Они не делали ни малейшего усилия, чтобы добыть еду. Это называется выученная беспомощность.
И, собственно говоря, эта выученная беспомощность обеспечивает существование авторитарного государства в отличие от тоталитарного государства. Классическое тоталитарное государство старого типа — это когда мы истребляем группу населения, чтобы добиться подчинения. Идут массовые репрессии против определенных групп населения. У нас не такие репрессии и у нас не такой тип государства. У нас государство построено на том, что правительство получает власть, добиваясь от большого количества граждан публичного неучастия в политике. И это тоже очень сильно влияет на женщин. Но какой-то процент населения России, мы до сих пор не знаем, какой, с этим не согласен. И вот среди этого процента населения, который с этим не согласен, в последние, скажем, 10 лет резко увеличилось присутствие женщин, причем женщин молодых, студенческого возраста.
Анастасия Седухина: То есть это женщины, у которых еще нет детей, которые не боятся рисковать, не боятся, что их задержат, не боятся штрафов, репрессий, и поэтому во многом они могут свободно участвовать в протесте?
Александра Архипова: Да. Аргумент про детей очень сильный. И, обратите внимание, именно на это направлены запугивания — на тему лишения родительских прав женщин, которые задержаны на протесте. Запугивают ровно этим фактом.
Анастасия Седухина: Получается, российское государство эти годы не было тоталитарным, как, скажем, Советский Союз 30-х годов, и было какое-то окно для развития политической субъектности и для развития женского протеста. Очень часто сравнивают современную Россию с Советским Союзом в определенный период.
Александра Архипова: У нас не такой тип управления людьми, как был в 30-е годы. Он от этого не становится хуже или лучше. Он просто другой. Советский Союз, тоталитарное, сталинское государство, строился на массовых репрессиях групп населения за счет принадлежности к группе населения: «а сегодня мы уничтожим всех скрипачей». У нас государство устроено по другому типу. Репрессии призваны людей запугать для того, чтобы они не участвовали в политическом протесте либо уехали. Окно возможностей очень маленькое. И это окно возможностей за последние 10 лет превратилось в такую зарешеченную щелочку. Но цели — другие. Цели — запугать и выдавить из страны. В Советском Союзе сталинского периода из страны, в общем, не выдавливали. Люди в этой стране умирали. Это другое. Но среди тех, кто пытается совершать политические действия, доля женщин немножко выросла.
Анастасия Седухина: С момента начала спецоперации в соцсетях очень часто публикуют какие-то кадры и записи солдат, звонящих матерям, и матери как-то не очень однозначно реагируют на то, что там происходит. Или, допустим, интервью матерей, у которых дети на спецоперации, и которые все же оправдывают ее и говорят, что у нас не было выбора, мы не могли по-другому поступить. Что этому причина? Страх за детей уходит на второй план перед каким-то страхом теоретической большой войны? Как объяснить такое, что матери оправдывают отправку своих детей на возможную смерть?
Александра Архипова: Я бы здесь избегала обобщений. Я понимаю, что в ситуации войны говорить такую вещь очень страшно и трудно, но мы не знаем на самом деле, сколько в реальности было звонков пленных домой, какой процент из них с этими абсурдными разговорами украинское командование показало. Возможно, нормальные разговоры нам не показали. Поэтому судить по таким звонкам довольно сложно. Да, они производят очень тяжелые и гнетущие впечатления, люди их реально смотрят. Но говорить об общем отношении на основе этих звонков я бы не стала.
Да, есть интервью матерей, у которых дети попали в плен, и они тем не менее оправдывают спецоперацию. Опять же мы не понимаем, в каких ситуациях находятся эти матери. Мы не знаем, что ей велели сказать. Мы не знаем, что она на самом деле говорит по этому поводу своей соседке, когда она находится вне камеры. Это называется данные по вторичным источникам. Поэтому здесь бы я не стала делать никаких однозначных выводов. Я знаю и другие случаи, противоречащие этому, как, например, женщины бодаются с помощью юристов, правозащитников с министерством обороны, пытаясь заставить его признать факт гибели или пропажи своих сыновей. Это я тоже знаю. Но это не публичная история, потому что многие журналисты не могут об этом писать по понятным причинам.
Анастасия Седухина: В целом, если говорить сейчас про электорат Владимира Путина, это в большей степени мужчины? Кто сейчас может хотеть выбрать такого лидера нации?
Александра Архипова: Я не занимаюсь анализом электората. Но в целом я вижу, что электорат Владимира Путина довольно пожилой, в его составе много женщин, но нельзя сказать, что это, в основном, только пожилые женщины. Нет. Но это, действительно, пожилой электорат. Это признают все. Это очень хорошо видно по всему дизайну российской пропаганды, которая направлена на поддержку и оправдание военной операции в Украине. Пропаганда, рассчитанная ровным образом на то, что происходит в головах у пожилых людей.
Анастасия Седухина: То есть, грубо говоря, вообще в основе этого конфликта спецоперации, который мы наблюдаем, лежит еще и конфликт поколений. Можно сказать, что это такой конфликт ценностей, конфликт людей разных возрастов?
Александра Архипова: Несомненно, это так. Вот, смотрите, классическая картина, которую многие сейчас обсуждают. Мария Ивановна смотрит телевизор, она выбрала для себя позицию — верить Владимиру Владимировичу Путину. Она считает, что на Донбассе происходит какая-то ограниченная военная операция. Ей звонит, например, подруга из Харькова и пытается послать страшные видео по ватсапу. Ей звонит двоюродная сестра из Мариуполя, говорит, что они в подвале сидят. А наша Мария Ивановна ничему этому не верит.
Надо понимать, почему Мария Ивановна ничему не верит. Давайте будем исходить из понимания, что Мария Ивановна не людоед. Тогда что происходит в голове Марии Ивановны? Мария Ивановна выбирает для себя комфортную позицию верить в лучший мир вокруг нее. Людям свойственно верить в лучший мир и в то, что на самом деле мир вокруг нас устроен справедливо. Соответственно, рассказы, которые до нее пытаются донести ее подруга, ее сестра, ее дети, — это рассказы, которые потенциально могут нарушить вот эту целостность ее идеальной картины и таким образом создать неприятный когнитивный диссонанс. Картина, при которой в голове есть противоречащие картинки, и человек просто зависает и не знает, что ему дальше делать, потому что, если этот когнитивный диссонанс создастся, он больше не сможет верить правительству. А это неприятная ситуация как для правительства, так и для человека. Жить в разладе с государством очень тяжело.
Анастасия Седухина: Легче жить в разладе со своими близкими?
Александра Архипова: В результате ставится такой блок. Люди начинают говорить, что все, что нам показывают — взрывы домов или людей — это фейк, это неправда, это не так поняли, не так увидели, это старая запись. И люди ставят блок, защищают сами себя от этой информации, чтобы в голове не создавался когнитивный диссонанс. Да, и дальше получается вариант: либо ты живешь в разладе с миром, либо ты живешь в разладе со своими близкими. И очень часто люди выбирают мир. Чем люди старше становятся, тем они менее гибкие в изменении своей картины мира. Именно поэтому пожилых людей убедить гораздо сложнее, чем молодых, потому что уже сложена система ценностей, за которую он сражался очень много лет и уже не может ее изменить.
В когнитивной психологии это называется эффектом «Конкорда». Это история о том, как строили самолет «Конкорд». Его строили, строили, строили, он требовал безумных денег, это должен был быть очень быстрый самолет. Но чем дольше его строили, тем становилось понятнее, что он дико нерентабельный, потому что безумно дорогой, а есть более дешевые средства для создания более быстрых самолетов. Чем больше в него вкладывали денег, тем меньше была готовность свернуть назад. И даже когда стало понятно, что он абсолютно нерентабельный, все равно в него вкладывали деньги, пытались достроить, потому что невозможно повернуть назад. Чем больше ты вкладываешь усилий, тем сложнее тебе повернуть назад и обесценить все то, что ты сделал.
Поэтому в тот момент, когда Мария Ивановна признает наличие широкомасштабных действий спецоперации, для нее обесценятся все усилия, которые она прикладывала внутри себя для признания легитимности действий правительства и президента. Это разлад, с которым многие не готовы жить. Они пытаются не допустить новые сведения в свою картину мира. Это вопрос возрастной. Посмотрим, что произойдет.
Анастасия Седухина: То есть можно сказать, что это свойственно не только России, но и другим странам? Что люди старшего поколения склонны больше верить в то, что им говорят по телевизору, что им говорит власть?
Александра Архипова: Люди старшего поколения больше склонны защищать те ценности, за которые они боролись все предыдущие года. И поэтому если они видят эти ценности в телевизоре, к которому они привыкли, то они будут их защищать. А если человек в 20 лет был хиппи и в 25 был хиппи и пронес эту хипповскую идеологию сквозь года, то он и в 65 лет будет ходить в драных джинсах с вышитыми цветочками, зарабатывая не очень большие деньги и по выходным раздавать суп бездомным. Таких людей тоже очень много.
Анастасия Седухина: То, что они откажутся от своих ценностей, маловероятно?
Александра Архипова: Я социальный антрополог. Мы много этим занимаемся. Это самая большая проблема в антропологии. Нельзя вот так взять и изменить культуру. Потому что человеческое мышление строится за счет определенных классификаций, определенных правил: что хорошо, что плохо, чему мы верим, чему мы не верим. И человек, раз приняв точку зрения, меняет ее крайне неохотно. И заставить вот так вот это изменить можно только в научно-фантастических фильмах, сделав эдакое перепрограммирование. В реальности перепрограммирование человека не удается по щелчку. Это процесс медленный, долгий, очень сложный, приводит к разным последствиям.
Вот, например, мы с вами много говорим о пожилом населении России. Оно сейчас все больше и больше боится последствий санкций. Как раз есть свежий опрос Левада-центра на эту тему. Пожилые женщины очень сильно боятся последствий санкций. Но этот страх перед санкциями совершенно необязательно равен страху перед исчезновением еды, основных предметов гигиены и всего прочего. Он существует, но он при этом совершенно не укладывает в одну систему классификации, что это следствие того, что мы начали спецоперацию на территории Украины. Нет. Это укладывается в другую классификацию: что нас не любит Запад и он готов нас любыми способами придавить.
Анастасия Седухина: Как вы думаете, вообще то, что происходит между Россией и Украиной сейчас, последние события — это следствие того, что российская власть в основном представлена мужчинами и что у нее крайне патриархальные взгляды? Есть ли прямая связь?
Александра Архипова: Российское государство действительно во многом строится по модели патриархального общества. Патриархальное общество может восприниматься как власть мужчин или как власть отца. Российское общество строится не на власти мужчин. Российское общество — это патриархальное общество в классическом значении этого слова. Это власть отца. Патр. Оно построено как модель, по которой мы подчиняемся отцу. Отец — это Владимир Владимирович Путин, а население России — это такие не очень разумные дети, с которыми надо и обращаться как с детьми: их надо кормить, их надо прощать, их надо наказывать.
Давайте рассмотрим очень простую практику, которая стала сильно распространена на территории России в последние несколько лет. Это практика публичных извинений. Многие считают, что ее ввел Кадыров. Да, Кадыров ее сильно популяризовал, но она существовала и до Кадырова, и вне Кадырова. Вот, например, сейчас заставляют извиняться за распространение фейков. Российская правоохранительная система называет это фейками о действиях Вооруженных Сил. Не всегда это фейки, но за них заставляли извиняться как в 2020 году, как в 2021, так и сейчас. Так вот, что в этой истории важно? Почему это связано с патриархальной моделью государства?
Представим ситуацию. Например, у меня есть блог «Незанимательная антропология» в телеграме. Предположим, я написала какую-то информацию неточную, неверную, и почувствовала необходимость извиниться. Перед кем я извиняюсь? Я извиняюсь перед читателями своего блога. Я говорю: «Дорогие читатели, простите, вот тут я ошиблась. Я была не права». Это нормальная история, когда ты чувствуешь, что ты что-то неправильно сказал, и извиняешься. Но извинения, которых добиваются в неудобном порядке от обвиненных по этим статьям о фейк-ньюс, как правило, адресованы не тем, кто мог потенциально услышать это. Такое тоже бывает, но мало. В основном, эти извинения адресованы вышестоящим органам — сотрудникам полиции, сотрудникам местной власти, губернатору и лично Владимиру Владимировичу Путину. Извиняются перед вышестоящей силой, включая саму верховную власть. Это модель отношений, принятая в семье с жесткими родителями. Если ребенок что-то совершил, он наказывается, он должен пережить публичные, унизительные извинения.
Это модель патриархальной семьи. И наше государство в этом смысле архаизируется. Оно выстраивается по модели архаичной патриархальной семьи, где есть глава государства. Если человек виноват, он должен перед главой просить прощения. Обратите внимание, как это реализуется в Чечне. Жители Чечни, которые совершают какие-то нарушения, все время приносят извинения лично Кадырову. Вот что я имею в виду, когда говорю, что наше государство построено по модели патриархальной семьи, но не по модели патриархальной власти. Важна не власть мужчин как таковых. Это модель семьи, где родители сильнее всех, а все остальные — неразумные дети. И это и есть государство модели патриархальной семьи. Оно принципиально бесконечно далеко от модели демократического государства.
Помните скандал со Слуцким? В 2017 году, если мне не изменяет память, депутат Слуцкий, вел себя крайне развязно и приставал к журналисткам. А когда это стало обнародовано, многие депутаты Госдумы женского пола выступили на стороне Слуцкого. Если не изменяет память, например, Тамара Плетнева из комитета по делам защиты семьи выступала с таким объяснением, словно журналистки сами провоцировали депутата. То есть она намекала, что девушки должны были сами за себя постоять, а если они не смогли, то это от их вина.
Это разговор, характерный для патриархальной семьи, в котором женщина должна уметь управлять мужем, то есть она должна уметь его кормить, одевать и управлять им и не провоцировать его. На нее эти обязанности падают. А если она с этим не справляется, и мужчина ведет себя как дикий человек, то это ее вина, а не его, потому что это некое природное свойство мужчины, с которым невозможно никак иначе справиться. Вот что такое модель патриархальной семьи управления государством.
Анастасия Седухина: Как вы думаете, насколько женщины могут стать движущей силой для какой-то гуманизации, либерализации, трансформации этой существующей модели и для прекращения спецоперации? Насколько это уже реальная сила, насколько они понимают свою субъектность, свой потенциал, свою силу?
Александра Архипова: Социальные тренды — это серьезная вещь, их нельзя остановить. Мы смотрим на массовые закономерности, мы видим, что количество женщин увеличивается. Я не знаю, насколько это приведет к гуманизации, но надеюсь, что это приведет к каким-нибудь изменениям в целом.
Анастасия Седухина: Какие изменения, предпосылки для каких изменений сейчас вы видите?
Александра Архипова: Сейчас идет очень большое антивоенное сопротивление, будем честными. То есть абсолютно непонятно, сколько процентов людей не поддерживают по-настоящему спецоперацию, но тренд на антивоенное сопротивление очень большой. Давайте посмотрим на массовые выступления артистов, писателей, литераторов, журналистов против спецоперации в Украине…
Анастасия Седухина: Я хотела еще добавить, что в принципе формы протеста, которые существуют сейчас (возложение цветов, акция «Женщины в черном», распространение каких-то листовок, стилизованных под городские объявления), это, в основном, женский протест. Это женщины выступают организаторами.
Александра Архипова: Да. И это вообще общемировой тренд, надо заметить. Например, на Кубе в 80-е годы начался женский политический протест. Он получил название «Женщины в белом»: жены и матери политзаключенных стали одеваться во все белое и молча ходить по Гаване. Вообще ничего не говорили — это была такая молчаливая белая процессия. Сначала их было несколько, потом стало все больше и больше. Постепенно это превратилось в массовую акцию и стало привлекать очень много внимания. И женщины добились освобождения политзаключенных. По крайней мере, очень сильно этому поспособствовали. Это был чисто женский, абсолютно мирный молчаливый протест. Такие формы встречаются в Латинской Америке, много где. И женщин в политическом протесте за последние 30 лет становится все больше и больше. То, что происходит в России, — это соответствие мировому тренду, а не отказ от него.
Анастасия Седухина: Можно ли этот тренд легко подавить при желании?
Александра Архипова: Подавить можно все, что угодно. Но у нас репрессии не массовые, у нас репрессии точечные, то есть задерживают тех, кто реально что-то делает или пишет, например, в социальных сетях. Но нельзя запретить думать. Поэтому люди, которые думают, все равно останутся и будут использовать любые возможности послабления. Молчаливые, думающие люди снова будут говорить.
