Выпуск 27. «Да — значит да»: как правильно договариваться о сексе? Концепция согласия, или необходимость спрашивать и получать разрешение на секс, — новое для России понятие. Многие противники этой концепции боятся, что она будет ущемлять права мужчин или приведет к злоупотреблениям: например, будет использоваться для сведения счетов после неудачных отношений.
Концепция согласия, или необходимость спрашивать и получать разрешение на секс, — новое для России понятие. Это табуированная тема — предмет активной критики и насмешек. Многие противники этой концепции боятся, что она будет ущемлять права мужчин или приведет к злоупотреблениям: например, будет использоваться для сведения счетов после неудачных отношений.
В то же время во многих странах, продвигающих политику гендерного равенства, концепция согласия прописывается законодательно. А секс без однозначно выраженного «да» считается изнасилованием.
В этом выпуске мы обсудили возникающие в связи с концепцией согласия этические вопросы в контексте российских реалий. Как разобраться, дал партнер согласие или нет? Есть ли у концепции согласия «серые зоны»? Как культура интимных отношений связана с сексуальным просвещением и уровнем насилия в обществе?
Гость выпуска: исследователь Human Rights Watch Юлия Горбунова
«В развитых странах чаще применяется формулировка «да — значит да», чем «нет — значит нет». Казалось бы, тут нет особой разницы, но на самом деле разница огромная и принципиальная»
Юлия Горбунова
ЧИТАТЬ:
Анастасия Седухина: Разговоры о концепции согласия, то есть необходимости спрашивать и получать одобрение на секс, появились в российском информационном поле сравнительно недавно. Эта тема остается достаточно табуированной или же подвергается насмешкам, тогда как во многих других странах ее не только активно обсуждают, но и прописывают в законодательстве. Как разобраться, дал ли партнер согласие или нет, какие правила секса существуют в развитых странах и как культура интимных отношений связана с уровнем насилия в обществе? Поговорим на эту тему с исследователем правозащитной организации Human Rights Watch Юлией Горбуновой.
У нас всерьез воспринимают поговорку, что женское «нет» на самом деле означает «да». Можете, пожалуйста, рассказать, что может быть обозначено как «да» во взаимоотношениях мужчины и женщины?
Юлия Горбунова: Концепция согласия — вещь, казалось бы, очень простая. С одной стороны, что может быть проще? Ведь очевидно, когда согласие получено, и очевидно, когда его нет. На самом деле это не так, что видно из большого количества скандалов и уголовных дел в последние годы по всему миру. Это на самом деле вещь очень сложная и многогранная. Там достаточно много серых зон и нюансов или того, что люди хотят представить серой зоной.
Если начать с юридического определения, то в нашем законодательстве согласие никак не закреплено законодательно. В уголовном кодексе есть статья «изнасилование», есть статья «принуждение к насильственным действиям сексуального характера», и эта статья предусматривает наказание за принуждение жертвы к сексу, когда на нее воздействуют угрозами или шантажом и когда есть какое-то состояние подчинения или зависимости жертвы от насильника, то есть как раз под эту статью подпадают, например, отношения преподавателя и студентки, когда есть принуждение к сексу в обмен на отметки хорошие или угроза увольнения работнику от работодателя, если с ним не вступят в сексуальные отношения. В статье «изнасилование» для того, чтобы действия расценивались как изнасилование, должно быть применение насилия или угроза его применения, и как отягчающее обстоятельство — использование беспомощного состояния потерпевшей. Там есть ряд и других отягчающих обстоятельств: совершение группой лиц по предварительному сговору и так далее. То есть, как мы видим, определения согласия нет, и все довольно пространно написано в нашем уголовном законодательстве. Единственное, что прописано очень четко — это возраст согласия, то есть возраст, по достижении которого считается, что человек способен принимать осознанные, взвешенные решения и давать осознанное согласие. У нас этот возраст 16 лет. В каких-то странах он ниже. В некоторых европейских странах, если я не ошибаюсь, в Австрии, в Италии этот возраст 14 лет. Иногда играет роль разница в возрасте. То есть если оба человека подростки, если разница в возрасте не превышает 4 лет, то по российскому законодательствуй не применяется лишение свободы в качестве наказания. Это то, что касается юридической составляющей. Но когда мы говорим об этической составляющей, то, конечно, гораздо больше появляется нюансов, ну, больше простора обсуждать нюансы, скажем так.
Значит, с этической точки зрения, полноценное согласие — это когда согласие дано в равных условиях, когда партнеры находятся в равном положении, не зависят друг от друга ни по учебе, ни по работе. И тут, кстати, можно затронуть вопрос согласия в браке, в том числе в гражданском браке. Про это вообще можно говорить долго и отдельно. Почему-то вот наши законодатели считают, что насилию можно подвергнуться исключительно со стороны незнакомцев, поэтому в принципе наше уголовное законодательство, как правило, применяется именно в ситуации, когда люди не знакомы. Это, конечно, очень странный стереотип, когда были декриминализованы некоторые формы побоев в 1917 году и исключены из состава <уголовного преступления — ред.> побои в семье — это как раз было очень удивительно. Известно, что больше половины преступлений, актов насилия, совершаемых по отношению к женщине в России, совершается именно знакомыми людьми. Я подозреваю, что в мире это такая же ситуация.
Но возвращаясь к вашему вопросу, что касается формулировки согласия, то в развитых странах все чаще используется формулировка «да — значит да», нежели «нет — значит нет». Казалось бы, тут нет особой разницы, но на самом деле разница огромная и принципиальная. Если пострадавшие прямо не сказали «нет», то по умолчанию это означает, что они были согласны — такой вывод можно сделать, если использовать формулировку «нет — значит нет». Это, конечно, неправильно. Человек может молчать, потому что он растерялся. Человек может молчать, потому что он находится в состоянии шока. Могут быть разные причины, по которым не было сказано «нет», но молчание не означает согласие. Важный недостаток этой формулировки в том, что вся ответственность перекладывается на жертву. Кроме того, формулировка «да — значит да», очень важная ее часть, — это то, что она разрешает передумать в любой момент. И это очень существенный момент. Передумать без необходимости оправдываться, передумать без того, чтобы посчитать, что ты посылаешь какие-то противоречивые сигналы, — просто воспользоваться своим правом передумать в любой момент. И это тоже будет означать «нет».
Анастасия Седухина: В каких странах есть соответствующее законодательство, где прописана концепция согласия, то есть где нужно обязательно проговаривать вот это вот «да»? И насколько эффективно оно работает?
Юлия Горбунова: Да, все в большем числе европейских стран начинают законодательно закреплять согласие, при этом необязательно прописывается, какие элементы должны присутствовать, чтобы можно было говорить о согласии, но есть хотя бы общее упоминание, что необходимо наличие согласия. И что секс без согласия считается изнасилованием. Я не знаю, сколько сейчас стран в этом списке, но точно порядка десяти. И среди них такие страны, как Швеция, Великобритания, Германия, Дания. Относительно недавно, по-моему, в этом году, секс без согласия начали считать <изнасилованием — ред.> в Испании. Украина тоже с относительно недавних пор считает секс без согласия изнасилованием, хотя Украина, например, не ратифицировала Стамбульскую конвенцию. Стамбульская конвенция не дает конкретного определения согласия, а позволяет странам самим законодательно его сформулировать, но в ней проговаривается, что человек дает согласие добровольно. Должно быть свободное волеизъявление с учетом каких-то обстоятельств. То есть в конвенции достаточно пространная формулировка, но действительно сложно разработать какую-то общую, общепринятую модель, которая будет единой для всех, потому что и тема это табуированная, и достаточно личная история это, которую сложно развернуть в общественную дискуссию на таком уровне, чтобы сформулировать понятие согласия.
Но, как я уже упоминала, формулировка «да — значит да», именно эта модель считается более прогрессивной. Именно на нее предлагают опираться эксперты Совета Европы. И именно такая модель используется, например, в Швеции, где в 2018 году были внесены законодательные изменения. Было прописано, что если нет устного, четко согласия или активных действий, которые демонстрируют это согласие, то действие будет расцениваться как изнасилование. А некоторые другие страны законодательно прописали согласие, но применяют формулировку «нет — значит нет». Например, Германия ее применяет. То есть если жертва не сказала четко слово «нет» или не оказала сопротивление, то это не будет расцениваться как отсутствие согласия. Хотя опять же, очевидно, почему это может происходить. Человек может быть в шоке, например, или в состоянии ступора, что помешает ему выразить несогласие активно. Возвращаясь к Швеции: вскоре после внесения изменений статистика приговоров по делам об изнасиловании выросла существенно, потому что многие такие действия в прошлом просто не расценивались как таковые. И происходило это, как правило, именно потому, что жертва не смогла явно выразить несогласие.
И говоря о России, у нас и законодательной концепции согласия нет, и в принципе если жертва не сопротивлялась активно, то изнасилования, как правило, по мнению наших правоохранителей, не было. Раз не кричала, не отбивалась или не активно отбивалась, недостаточно громко кричала — о каком изнасиловании тогда речь? Видимо, была согласна или была против, но не настолько. К сожалению, у нас закон и правоприменительная практика, как правило, не на стороне жертвы. Я знаю, что многие страны над этим работают. Я знаю, что в Америке достаточно хорошо применяется эта формулировка «да — значит да». В Австралии она применяется хуже, насколько мне известно. И в большинстве европейских стран сейчас идет движение в сторону применения именно этой формулировки, и если она не закреплена законодательно, то по крайней мере уже достаточно много осознания в обществе, активисткой работы и так далее для того, чтобы эту формулировку внедрять и использовать. Мне очень на самом деле досадно, что в наших школах нет секспросвета, потому что это настолько важная история и настолько это критично, потому что в некоторых случаях, особенно когда речь идет о подростках или молодых людях, но не только, бывают ситуации, когда в принципе даже нет умысла на насилие, когда насильник искренне не понимает, что он сделал что-то не так. И это может быть связано с какими-то особенностями в воспитании, какими-то особенностями культурной среды, какими-то индивидуальными установками и так далее. Но это является кирпичиком вот этой общей культуры, которая сдвигает ответственность с насильника на жертву, потому что если насилие уже случилось и начинается разбирательство с правоохранительными органами или в суде, то первый вопрос, который возникает, когда не используется формулировка «да — значит да»: а что сделала жертва? Каким образом жертва помогла или воспрепятствовала тому, чтобы над ней было совершено насилие? Как она была одета, как она себя вела. В большинстве европейских стран — кроме Венгрии, Польши, Турции, где в принципе консервативный разворот сейчас наблюдается, — есть уже понимание того, насколько это неправильно и насколько это приводит к тому, что просто обычный даже недостаток коммуникации, какие-то особенности коммуникации приводят в результате к очень плохим и опасным ситуациям.
То есть главный момент, который нужно помнить, когда говорим о концепции согласия — это то, что <…> нужно задать вопрос. Нужно задать вопрос и нужно услышать ответ. Причем этот ответ должен быть не в форме реакции на твои действия, которую ты пытаешься каким-то образом интерпретировать. Это должен быть озвученный и четко проговоренный ответ, чтобы не оставалось никаких сомнений, что ответ был положительный. То есть культура согласия — это такая система координат, в которой каждый человек уважается, уважаются его автономность и его границы, и где сохраняется его право передумать в любой момент без всяких оговорок. Это помогает создать систему координат, в которой люди могут общаться и понимать друг друга, потому что много проблем и насилия возникает из-за непонимания или нарушения коммуникации. Вот это, мне кажется, основная тема, которую нужно поднимать постоянно, уходить от представления о сексе как о чем-то таком чуть ли не мистическом, таинственном, полном каких-то недомолвок. Уходить в сторону восприятия этого как формы коммуникации, потому что это форма коммуникации. Объяснять это очень важно.
Анастасия Седухина: Вы сказали, что у нас, например, по законодательству считается, что если мужчина и женщина живут в гражданском или в обычном браке, то там не может быть изнасилования. А в других странах, где активно применяется концепция согласия, один из партнеров может подать в суд, если секс был без явного согласия?
Юлия Горбунова: В принципе и в России никто не мешает человеку обратиться в суд или в полицию. Но дело в том, что практически нет шансов, что это к чему-то приведет, потому что, как и в ситуациях с домашним насилием, наши правоохранительные органы считают это делом… Это не только вопрос законодательства, которое отсутствует, кстати, в России, если говорить конкретно о домашнем насилии. Это вопрос, во-первых, стигматизации, во-вторых, подхода на государственном уровне к этой проблеме, отношения к этой проблеме, которое транслируется со стороны государства. А транслируется то, что это частное дело. И когда мы говорим про сексуальное насилие, допустим, в гражданском браке или в обычном барке, тут тот же подход: приезжает полиция или принимает заявление, и сразу реакция такая, что «о чем может идти речь, если это ваш партнер или ваш муж, какое может быть насилие?» И тут дело не в законодательстве, а в отношении. Если бы было законодательно закреплено хотя бы определение домашнего насилия, то, конечно, можно было бы как-то дальше проводить работу, профилактику, межведомственную кооперацию и так далее. К сожалению, пока сохраняется такое отношение правоохранителей и суда, шанс получить помощь невероятно низкий.
Анастасия Седухина: То есть причина таких сильных патриархальных устоев в обществе — в трансляции этих взглядов на государственном уровне?
Юлия Горбунова: Да-да. Безусловно.
Анастасия Седухина: Понятно, мы говорим про сексуальное насилие чаще в отношении женщин, но это также может быть и мужчина, в отношении которого применяется насилие. Просто, когда мы говорим про патриархальные устои — это означает, что чаще все-таки жертвами изнасилования становятся женщины. По определению патриархата считается, что женщина все-таки находится в подчинении, в более низком положении, чем мужчина.
Юлия Горбунова: Да. Статистически и в России, и в мире женщины гораздо чаще становятся жертвами насилия, чем мужчины. Кстати, в концепции согласия гендерные стереотипы тоже играют плохую роль. Как правило, мужчина должен взять на себя ведущую роль, он должен быть сильным, должен даже в чем-то проявлять агрессию; женщина выступает в более пассивной роли. Зачастую это та модель коммуникации, когда мужчина пытается догадаться, что женщина хочет сказать своей одеждой или своим поведением, или чем-то таким. Или вот все эти мифы о том, что нужно завоевать объект своей страсти или преследовать объект своей страсти, потому что это такая мужская тема. Именно из-за этих стереотипов нужно правильное применение концепции согласия, потому что часто из-за недомолвок или недопонимания, которое происходит из-за неудачно выбранной формы коммуникации или коммуникации, которая была приобретена с определенным воспитанием или с каким-то культурным бекграундом, все заканчивается насилием.
Анастасия Седухина: Вы упомянули, что на работе часто происходят злоупотребления, что в каких-то студенческих, в учебных отношениях должно быть тоже дано согласие на отношения. Где еще, в каких еще ситуациях? Может ли речь идти про общественные места? К чему еще можно применить «да — значит да» и «нет — значит нет»?
Юлия Горбунова: Эта формулировка применима абсолютно везде. Знаете, я недавно принимала участие в каком-то круглом столе, где была моя коллега и подруга, феминистка, она возглавляет феминистскую организацию в Швеции, и она сказала, что на самом деле не нужно ничего усложнять, нет никаких серых зон, нет никаких особенных нюансов. Есть простые базовые принципы коммуникации, на которые нужно опираться. И не нужно это усложнять. И мне кажется, что когда люди себя оправдывают, как правило, мужчины себя оправдывают тем, что они чего-то не поняли, очень логичный вывод из этого — нужно задать вопрос. Если есть сомнения, есть ощущение, что что-то было не проговорено, что-то было не понятно, есть какая-то недосказанность, напряженность — просто задать вопрос, дождаться ответа и принять этот ответ.
Я бы вот хотела еще сказать пару слов про то, как эта культура согласия стала предметом насмешек. Вы упомянули, что когда эта тема стала все больше подниматься, очень многие, преимущественно мужчины, очень так утрированно и охотно шутят на эту тему, что чуть ли не нужно подписывать письменный договор каждый раз, когда у нас секс или на каждое действие нужно отдельное получать одобрение или у нотариуса заполнять. Все вот так упражняются в остроумии, а более серьезные критики говорят, что это чуть ли не противоречит человеческой сексуальности, это такая пуританская позиция, такой откат в прошлое и так далее. <…> И это просто подмена понятий, потому что коль скоро люди разные, они по-разному понимают насилие, просто нужна эта общая плоскость общения, где люди максимально понятным языком будут друг другу проговаривать свои чувства, говорить о своем самочувствии и так далее. Только так можно избежать вреда.
И в силу табуированности этой темы, которую вы тоже упомянули, часто разговоры подменяются предположениями, да. То есть некоторым людям проще не спросить, а предположить, какой будет ответ. И, как правило, это люди, которые сами предпочитают, чтобы в общении с ними им не задавали простые вопросы напрямую, а предполагали, то есть это их форма общения. Это порождает много недомолвок и непонимания, которого очень просто избежать.
Еще часто слышу аргумент, что каким-то образом концепция согласия может ограничить права мужчин или каким-то образом ущемить их интересы. С моей точки зрения, это никак не ограничивает права мужчин, это может только ограничить насильников. И этот аргумент немножко похож на то, что я слышала, между прочим, от депутатов Государственной думы, когда делала исследование о домашнем насилии в России несколько лет назад. У них было такое опасение, что если, например, законодательно ввести охранные ордера — предписание, которое запрещает насильнику приближаться к жертве на определенное расстояние, и это абсолютно стандартная мера защиты, которая спасает жизни, — то это каким-то образом будет использовано женщинами для того, чтобы захватить жилплощадь. То есть если мы введем охранные ордера, то женщины повсеместно начнут обращаться в полицию и суды, придумывать, что они были подвергнуты насилию, чтобы мужчин выселили из квартир. Все эти страшилки имеют мало общего с реальностью, как и опасение, что каким-то образом станет больше ложных обвинений в изнасиловании. Это тоже не соответствует действительности, что подтверждают исследования, которые проводили в разных странах — в Англии, в США, во Франции. Результаты этих исследований показали, что это происходит гораздо реже, чем принято считать. <…> А в России вообще в принципе число обращений о насильственных преступлениях ниже 10%. И это связано с тем, что когда мы говорим о домашнем насилии, то это очень латентное преступление — это невидимое преступление, то есть люди не обращаются в полицию по целому ряду причин. Это и стигматизация, и стыд, и бюрократические сложности, с которыми сопряжено заявление о насилии. Это формальности от осмотра гинекологом до анализа ДНК, это потенциальная опасность мести. И то, что мы уже упоминали, — что, по мнению законодателей в России, насилие в основном исходит от незнакомых людей, и это приводит к тому, что полиция не воспринимает всерьез заявления о насилии в семье, потому что это как бы «частное дело». Или этого не может быть, или это частное дело семьи. Поэтому далеко не так просто по дороге на работу зайти в полицию и кого-то оговорить и обвинить в изнасиловании, это так не делается. Я это к тому говорю, что все эти пугалки про вброс ложных обвинений и про то, что это будет использоваться для мести, — это просто подмена понятий.
Анастасия Седухина: А как на практике понять, было ли дано согласие? В ситуации участвуют только двое и потом они, например, заявляют противоположные вещи. Один говорит, что согласие было, другой — что его не было. Нужно как-то письменно оформлять, записывать на диктофон?
Юлия Горбунова: Я еще раз повторюсь, что это зависит от каждой конкретной ситуации, но нужно опираться на базовые принципы коммуникации и не продолжать ничего до сих пор, пока не будет выражено согласие, которое не оставляет никаких сомнений в том, что это согласие, что это четко сказанное «да», которое ни в какой момент не было отозвано. Мне кажется, что просто коммуникация между людьми — это то, на что стоит опираться. Мне не кажется, что нужно это как-то усложнять или доводить до абсурда и так далее.
Анастасия Седухина: Вы говорили, что стереотипы очень влияют на отношение к культуре согласия, и вот у нас в обществе, мне кажется, достаточно сильно представление, что мужчина должен завоевывать женщину и что, может, действительно идет какое-то преувеличение значимости этой проблемы? Может быть, действительно для кого-то это нормально, что мужчина так себя ведет?
Юлия Горбунова: Ну, одно другому не мешает. Например, если для кого-то нормально, что мужчина так себя ведет, это не мешает мужчине тем не менее убедиться, что дано согласие, это не мешает каким-то играм, это не мешает спонтанности, не мешает абсолютно… Я как раз недавно смотрела новый сезон сериала Sex Education, и там секс не показан, как нечто простое и понятное. Наоборот, это такое минное поле, там множество каких-то подводных камней, какие-то вещи, которые не очевидны. Но там хорошо показано, что с этим можно делать. То есть это постоянная связь с партнером, постоянные вопросы, как ты себя чувствуешь, что не так, все ли хорошо. И совершенно мне не кажется, что это приводит к нарушению спонтанности или к исчезновению какой-то магии и так далее. Потому что если недомолвки и разные трактовки чреваты ситуацией насилия, то для того, чтобы их избежать, других вариантов нет, чем нормальная коммуникация.
Анастасия Седухина: Есть ли какая-то взаимосвязь между законодательным закреплением концепции согласия и снижением уровня насилия в обществе?
Юлия Горбунова: Есть прямая связь между законодательным закреплением, например, домашнего насилия и снижением уровня насилия в обществе. И в тех странах, где приняты законы о домашнем насилии, сразу начинается, во-первых, ведение статистики, во-вторых, налаживается нормальная работа правоохранительных органов и благодаря этому снижается уровень насилия в обществе. То есть это совершенно четко прослеживаемая связь, и можно приводить примеры конкретных стран, где это произошло, например, Грузия. Вот в совокупности эти меры очень быстро показали результат, и там действительно стал снижаться уровень насилия в семье, более эффективно стали с ним работать.
Анастасия Седухина: Если говорить о Стамбульской конвенции, то Россия — одна из немногих стран Совета Европы, которая ее не подписала. Что это за конвенция и насколько она важна для снижения уровня насилия в обществе и принятия концепции согласия?
Юлия Горбунова: Стамбульская конвенция — самый на сегодняшний день полный и исчерпывающий международный договор, который защищает женщин от насилия. Этот договор был принят десять лет назад, когда все страны Европейского Союза одобрили Стамбульскую конвенцию. Подписали ее 46 стран, и многие после этого ратифицировали. Как вы правильно упомянули, есть только две страны, которые не подписали и не ратифицировали Стамбульскую конвенцию — Россия и Азербайджан. Причем в Азербайджане, по крайней мере, есть закон о домашнем насилии. В России нет даже этого.
Очень была серьезная потребность в подобном международном договоре в мире в то время, потому что только в 1967 году была приняла Декларация о запрете на дискриминацию в отношении женщин, до этого не было в мире ни одного документа, который бы так комплексно защищал права женщин. То есть были отдельно взятые документы, которые касались трудовых прав, каких-то семейных ситуаций и так далее. Но вот именно комплексного документа о защите прав женщин не было. Это был большой прорыв, потому что в этой конвенции прописана не только защита прав женщин, не только предусмотрена ответственность для насильников, но там прописаны и принципы равноправия женщин и мужчин, стандарты равноправия. Стамбульская конвенция приобрела еще большую злободневность в эпоху ковида, потому что многие женщины оказались просто заперты со своими насильниками в домах, в квартирах, то есть был такой откат. Домашнее насилие статистически увеличилось во всем мире.
Но вот что интересно: во многих странах, несмотря на прогрессивность этого международного договора, несмотря на его важность и несомненную актуальность, Стамбульская конвенция воспринимается как документ, направленный на подрыв традиционных ценностей. Недавно как раз было 10-летие Стамбульской конвенции, и Турция вышла из нее, что, конечно, звучит очень иронично. Турция вышла из Стамбульской конвенции с обоснованием, что это противоречит нравственным устоям общества, традиционным ценностям и так далее. К сожалению, есть и другие страны, которые готовы последовать ее примеру. Почему Россия не подписывает Стамбульскую конвенцию — это хороший вопрос. Я думаю, что ответ очевиден: тоже из-за консервативного тренда, который уже достаточно давно в России происходит. Есть даже, по-моему, формальное обоснование: это противоречит традиционным ценностям, подрывает устои семьи и так далее.
Анастасия Седухина: А с точки зрения консерваторов, чем это <ратификация Стамбульской конвенции — ред.> грозит, какими переменами это может обернуться?
Юлия Горбунова: Я думаю, что <…> каким-то образом будет ослаблен институт семьи, будут нарушены патриархальные устои, будет сложнее сохранять эту вертикаль контроля и подчинения, потому что когда происходит консервативный поворот в обществе, тема насилия сразу уходит на второй план, потому что это слишком важный элемент для патриархального строя — вертикаль власти и контроля в семье, когда люди не воспринимаются как индивидуальности, они рассматриваются как элемент системы, как винтик в системе. Можно предположить, что именно с такими опасениями связано. Я знаю, что в других странах, например, в Венгрии, в Польше и в Украине (кстати, Украина тоже подписала Стамбульскую конвенцию, но не ратифицировала) есть страх перед словом «гендер», которое в конвенции употребляется. И каким-то образом, значит, упоминание слова «гендер» может привести к тому, что будут узаконены однополые браки. И это то, что открытым текстом заявляли депутаты Рады в Украине и в Венгрии. Законодатели очень опасаются, что это каким-то образом приведет к легализации однополых браков. Совет Европы даже выпустил брошюру, в которой была попытка развенчать мифы о Стамбульской конвенции и было указано, что этот договор не ведет к разрушению семьи, не стремиться к этому. Это не попытка узаконить однополые браки, это не попытка подорвать традиционные ценности. Конвенция направлена исключительно на защиту прав женщин от насилия.
<…> Россия, конечно, страшно отстает от всех, поскольку даже на уровне риторики государство на это не готово. Россия отказывается признавать масштаб проблемы: когда Европейский суд принял к рассмотрению дело Валерии Володиной о домашнем насилии и задавал России вопросы, официальным ответом российского правительства было то, что масштаб домашнего насилия у нас очень преувеличен, что это не является систематической ситуацией, то есть у нас даже признать эту проблему не хотят.
<…>
Анастасия Седухина: Мы по итогам этого разговора понимаем, что Россия сейчас далека от принятия концепции согласия, но все-таки: как вы думаете, какие сейчас есть важные законодательные инициативы или документы, которые помогут России как-то приблизиться к сокращению уровня насилия в обществе?
Юлия Горбунова: Я думаю, первый и самый верный шаг — это принятие закона о домашнем насилии, в котором будет прописано, что это такое. У нас нет даже законодательного определения, не прописаны гарантии защиты для пострадавших — убежища, кризисные центры, которых сейчас мало. То есть без этих законодательных изменений никаких положительных сдвигов в России не произойдет. И я боюсь, что даже подписание Стамбульской конвенции, ее ратификация сами по себе не приведут к улучшению ситуации, если это не будет сопровождаться законодательными изменениями внутри России. Очень важно, чтобы закон о домашнем насилии был полноценным, чтобы он не носит декларативный характер, чтобы там были прописаны все важные элементы, чтобы там был правильно прописан круг людей, от которых может исходить насилие, чтобы он не распространялся, допустим, только на непосредственных членов семьи. Он может распространяться на людей, которые не живут вместе, допустим. Очень важно, чтобы закон был как можно более полным, потому что устранять недостатки сложнее, чем сразу сделать полноценный закон, в котором будут охранные ордера, в котором будет четкое определение домашнего насилия и который будет соответствовать стандартам Совета Европы. И для этого есть вся нужная информация и помощь международного сообщества. Остается только захотеть это сделать.
