«Не хочу, чтобы мои дети делали окопные свечи на уроках труда» История многодетной матери из Курска, ставшей изгоем из-за антивоенной позиции

9 мая 2023 года мать троих детей и педагог Анастасия Коршунова из Курска вышла на одиночный пикет. Она стояла на Театральной площади с плакатом: «Мир Украине! Свободу РФ. Я против войны!» Женщину задержали, изъяли у нее плакат, отправили его на лингвистическую экспертизу. Однако эксперт не увидел в надписи ничего противозаконного, и в середине мая производство по делу было прекращено. В день рождения Алексея Навального, 4 июня 2023 года, Коршунова вновь отправилась на одиночный пикет, но до площади не дошла: ее задержали в магазине и увезли в отделение. Анастасия утверждает, что там с ней разговаривали «на матах», обвиняли в работе на ВСУ и предательстве России. Плакат забрали и пообещали отправить на экспертизу, на текущий момент информации о развитии дела у нее нет.

Это не первый публичный протест Коршуновой. 24 февраля 2022 она выходила на антивоенную акцию (тогда в Курске людей увозили в отделение, но отпускали без оформления протоколов), до этого участвовала в митингах «Он вам не Димон», была волонтеркой в предвыборных «Штабах Навального»*, выходила на митинги в защиту политика после его задержания. В 2021 году по статье об участии в несанкционированной акции ее оштрафовали на 10 тысяч рублей, тогда же составили второй протокол — за организацию митинга, но дело не дошло до суда из-за ошибок в документах. Коршунова с юристом даже выиграла иск к государству, в котором требовала возместить моральный вред и расходы на адвоката.

Анастасия рассказала «Гласной», как пыталась объединять людей в своем районе и думала, что сможет добиться перемен через «маленькие дела», — и как в итоге стала изгоем из-за своей антивоенной позиции.

«Я люблю порядок, дома навела — пошла на улицу наводить»

До февраля 2022 года у меня было много надежд. Я занималась общественными проектами, была таким «уличкомом» [уличным комитетом]. Мы купили землю в новом микрорайоне возле аэропорта, построили дом. И там поле просто, детям негде гулять, нет инфраструктуры. Школы заборами огораживаются, и дети через калитку лазают — им приходится быть нарушителями, чтобы просто поиграть в футбол. Я узнала, что есть государственная программа: можно подать заявку, привлечь пять процентов софинансирования от граждан — и построят детскую площадку или еще что-то. Обычно в этой программе участвуют детские сады и школы, потому что они могут принудительно собрать деньги, а обычные граждане не участвуют, потому что они договориться между собой не могут: люди разобщены, не доверяют друг другу.

Нужно было сделать так, чтобы все понемногу скинулись, и тогда у нас появилась бы хорошая детская площадка. Я объединила людей в чаты, мы начали самоорганизовываться. Стала людей между собой связывать, общаться с ними. Если ты придумал какую-то идею, если у тебя есть образ будущего — ты и должен заразить других людей. А двумя словами не заразишь. Нужна длительная работа в этом направлении.

Я истрепала язык. Надо же сначала завести отношения, люди должны тебе поверить, и далеко не все, как ты, рассуждают — они смотрят, мотивацию у тебя ищут.

Некоторые сразу радуются, что нашелся кто-то, кто этим займется, они готовы жертвовать деньги, но не готовы жертвовать время — есть люди с деньгами, они прям нормальные суммы скидывают и не спрашивают, на что и куда. Самыми первыми мою идею поддержали предприниматели и врачи. 34 человека скинулись. А потом стало сложно.

Некоторые начинают на соседей пальцем показывать: «А вот они не хотят!» Другие спрашивают, кто еще участвует, — так оценивают, надо участвовать или нет, то есть не на себя ориентируются, а на социум. Кто-то отгораживается от всего, говорит: «Я в школе ничего не сдаю и тут не собираюсь, мне все должно государство». Кто-то говорит: «У меня нет детей, меня это не интересует». Часто люди говорили: «Если не по-моему, я не буду участвовать!» — я объясняла, что меньшинство должно принять позицию большинства, иначе ничего не сделаем. Некоторые у себя дома площадку поставили и радовались, но тогда я говорила, что детям нужно [общее] пространство, они должны между собой общаться. А еще такие были разговоры: «Вот мы площадку построили, пусть чужие дети не приходят!» Я отвечала: «Нет, если я занимаюсь, то все будут ходить, у нас нет чужих детей».

Я понимала, что не могу действовать с позиции обиды, которая часто у меня была. Надо все на энтузиазме. Самое тяжелое было не за рабочими следить, а объединить людей. Иногда они приходили жаловаться мне друг на друга и требовать, чтобы я другим замечания делала, — люди хотят своего маленького начальника, чтобы он «решал вопросы».

Мы построили две площадки, [одну детскую] одну спортивную, с резиновым покрытием, с сетками, с баскетбольными кольцами. Были первыми, у кого получилось. Я потом интервью давала, у меня консультировались. Официально не являюсь никем, мне не нужен статус, потому что тогда за полторы тысячи зарплаты буду зависеть от администрации, должна буду людей на выборы агитировать. Официальная должность — это такой «смотрящий» на месте, приспешник администрации.

Я поняла: успех в том, что люди участвуют, спрашивают с меня, и я перед ними отчитываюсь. И они потом считают эту площадку частью своего. С детьми мы эти площадки моем, протираем, они понимают, что это для них сделано, у них уже другое отношение.

Я люблю порядок, дома навела — пошла на улицу наводить. И я думала, что через эти маленькие дела — каждый червь кусочек земли пашет — что-то вырастет. А когда *** началась, так прифигела, что все забросила. Мне иногда сейчас хочется что-то начать делать, но не могу себя заставить.

«Мы что, как животные должны жить?»

Мы живем возле аэропорта, меньше километра до него, и 24 февраля у нас было как на картинах 22 июня, в четыре часа [утра] летят самолеты. Они начали взлетать каждые 10 минут, мы проснулись от шума, муж говорит: «Они летят туда!» И все, нас затрясло, детям сказали: « *** началась». Я начала истерически писать во всех домовых чатах и соцсетях, что надо что-то делать. А мне отвечали: «Молчи, не сгущай краски», «Они знают, что делают, нам не все ясно». Я видела, что неугодна, что будоражу людей, а им это не нравится.

Я думала лучше о своих соседях, думала, у людей больше эмпатии, они лучше чувствуют чужую боль. Я разочаровалась, отвернулась, разозлилась. В марте 2022 года на семь килограммов похудела: обычно заедаю стресс, а тут меня тошнило от еды. У меня была надежда, что после Путина будет другая Россия… Но за эти полтора года поняла, что все дело в людях, они считают, что денег нагребут, все купят, обезопасятся этими деньгами.

Мне многие задают вопросы: «Тебе какое дело? Тебя это как коснулось вообще? Ты украинка?» Все считают — это бы их волновало, если бы лично коснулось, то есть и меня это должно лично коснуться. А когда говоришь, что мне на людей не все равно и что моя страна делает [не все равно], то на меня все с недоумением смотрят.

Перед январским митингом 2021 года [в поддержку Алексея Навального] к нам приходили с предупреждением — чтобы я не совершала правонарушений. А после митинга пришла комиссия по делам несовершеннолетних — спрашивали, где учатся дети, во сколько приходят домой, выпиваю я или нет, маргинальная мы семья или нет. Это был колоссальный стресс, я ни спать, ни есть не могла. Вроде бы они ничего не делают, но давление системы — просто даже когда у тебя под окном стоят менты, на тебя оглядываются соседи — это очень неприятно, особенно в такой «деревне», как у нас в Курске. Это очень подлая система.

Я знаю, что кто-то говорит про меня: «Почему она пишет [посты в соцсетях]? Считает, что она святая, а мы недоделанные? Такая тут нравственная, а мы не нравственные?» Есть знакомые, которые моим друзьям советуют не общаться со мной, потому что это опасно, они видят во мне угрозу. Я думаю: а вдруг они так сделают? А потом — да нет, зачем? Мы с друзьями от своих страхов избавляемся, когда общаемся: они от своего, я от своего — а [другие знакомые] люди на меня реагируют как на проблему. Потому что когда все тихо в болоте, тебе не надо оценки никакой давать, не надо позицию занимать. А когда я выхожу, то бешу людей дилеммой: вроде и меня неудобно как будто предать, и позицию оппозиционную [по отношению к власти] занять неудобно, социум осудит.

Мать после митингов [2021 года в поддержку Навального] делала вид, что вообще ничего не происходит. Я сама вызывала ее на разговор, просила: «Дай оценку того, что происходит с твоим ребенком, это справедливо все?» Она у меня очень сдержанная, интеллигентная, с двумя высшими образованиями. Спокойно сказала: «Что ты дестабилизируешь ситуацию? Может быть, они правы? У нас все нормально, все стабильно!» Мне было обидно, что она меня не защищала, как своего ребенка, а осуждала — мол, я подставляюсь. [Потом] родители мужа нас предателями называли, я не езжу к ним, муж два раза хлопал дверью [после встреч с родителями]. Они говорят: «На ВСУ работаете, дезертиры, родину защищать не хотите».

Знаете, как я тряслась, когда в апреле к памятнику [жертвам политических репрессий] два тюльпана желтых несла и табличку с количеством жертв? Мне казалось, на меня весь город смотрит. А пришла, поставила — вроде и ничего. Мне было обидно, что в СМИ все города перечислили, где цветы возлагались, а Курска [среди них] нет. Ну, думаю, пойду возложу, фотку сделаю, чтобы нас тоже в статистику включили.

Пусть люди видят, что и в этом городе есть приличные люди. В том числе люди в нашем городе пусть узнают, что вот я не один сижу в квартире трясусь, есть еще какой-то псих, цветочки возложил.

После пикета 9 мая мне человек тридцать написали, спрашивали, помочь ли с выплатой штрафа. Одна женщина написала: «Вы мои чувства выразили». Гадостей не писал никто. Но стали звонить по телефону, угрожать, что родителей убьют. Звонили моим друзьям, представлялись, что из ФСБ, говорили — мол, с ваших счетов деньги украинцам переводятся.

Мы два раза пробовали уехать из страны. В сентябре, после начала мобилизации, поехали в запланированный отпуск в Тбилиси и думали остаться, но мужу на работе выписали бронь, и мы вернулись. Потом, правда, бронь забрали, сказали, что внесли в резерв… В январе [2023 года] тоже поехали в отпуск, но оставили [в России] доверенности, собрали вещей побольше, чтобы попробовать остаться, я была полна решимости не возвращаться в Россию, я боюсь репрессий. Но муж сказал, что мы не сможем заработать денег на троих детей, не справимся, — и мы вернулись.

Муж — инженер, проектировщик газовых сетей, и у них «принято» засовывать деньги в папку с документами (речь про взятки, — прим. «Гласной»). Они засовывают — он отказывается. Я ему говорю: «Если ты не заработал, они мне не нужны, эти деньги». Я свою жизнь на предмет этических вещей оцениваю, а как без идеалов жить? А как детей воспитывать? Мы что, как животные должны жить? Выжить и наесться? И все?

Читайте также Сама по себе

История 17-летней активистки из приграничного Белгорода, которая против ***

«Дети спрашивали меня: “А почему нужна правда?”»

Моя гражданская позиция начала формироваться с момента присоединения Крыма. До этого я жила своей жизнью, ни о чем не задумывалась. Грузия в 2008 году меня тоже потрясла, мне было жалко детей, я тогда только первого родила и слушала радио старое на кухне. Но я не имела никакой позиции и никак не отреагировала.

Когда присоединили Крым, я поняла, что мы какие-то международные договоренности нарушили, залезла почитать, вышла на оппозиционные СМИ, увидела вранье, увидела безумную поддержку. Я понимала, что это бандитизм — просто пойти и захватить что-то. Стала потихоньку понимать, что было до 2014 года, отслеживать, что происходит в стране, и кричать об этом. А друзья мне говорили: «Фу-фу, политикой заниматься!», «Мы ничего не понимаем, там грязь, и все они идиоты!» Интересоваться политикой считалось неприличным. Я слушала оппозиционные СМИ, с мужем обсуждала, но меня не понимали. Это была моя маленькая женская тайна.

Тогда же, когда присоединили Крым, мы с подружкой узнали про беженцев с Донбасса. Кто-то недалеко от нас в школе размещался, мы стали помогать, тряпки возили, прокладки покупали, деньги собирали. Мы долго помогали, у нас уже ни денег, ни времени не было, уже мужики наши сказали: «Давайте, женщины, останавливайтесь, хватит причинять добро другим, давайте уже нас полюбите, хватит».

А после 24 февраля вообще места себе не могла найти. Я активно с первого дня не поддерживаю военные действия, а люди меня сторонятся, пугаются моей позиции, высказываний. Когда начала писать во «ВКонтакте» о том, что происходит в Украине, от меня 90 человек отписались.

Весной 2022-го я лишилась работы. Работала керамистом в НКО, которая помогает адаптироваться и устроить досуг для семей со взрослыми детьми с аутизмом и синдромом Дауна. Наши подопечные ребята читали мои посты во «ВКонтакте», задавали неудобные вопросы. Как-то один мальчик спросил: «Почему людям нельзя на митинги выходить? И почему вы пишете, что по телевизору не говорят правды?» И как я должна [была] ему ответить? Я иногда старалась соскочить с темы в разговорах с подопечными, чтобы не будоражить умы, потому что родители могут думать по-другому. Но эти дети — они, с одной стороны, как пятилетние, а с другой — очень разумные ребята. У них нет стереотипов, и они чистыми глазами смотрят, не боятся из этого социума выпилиться или быть неугодными. И я объясняла, что читаю другие СМИ, которые не пускают на телевизор, но они пишут правду. Алексей спрашивал: «А почему нужна правда?» Я говорила — потому что тогда люди понимают, что происходит, могут защитить других людей.

Я видела, что директору это все не нравится, она делала замечания. А потом мне сказали — мол, у нас не получается выиграть грант и нет денег оплачивать твою работу. Город маленький, мы все в соцсетях друг на друга подписаны, и я увидела, что они нашли девушку на мое место. То есть тихонько свернули со мной сотрудничество. Я так понимаю, потому что губернатор взял под крылышко эту организацию, помогал финансово, выделил помещение, и вся работа была на государственные гранты. Мне напрямую не сказали, я задавать вопросы не стала. Но мне было больно это понимать.

Девочки [из НКО], наверное, не хотели повредить своему делу. Для нашего города это редкая возможность — прийти в такое пространство, где можно пообщаться, побыть вместе, поработать с керамикой, сделать открытки со своими детьми, у нас люди все испуганные, боятся это потерять.

В Курске уже были такие истории, когда кого-то увольняют [по политическим мотивам]. Одного либертарианца попросили не участвовать в общих фотографиях в католической церкви, в которую он ходит. Пришли в церковь и намекнули. Это все витает в воздухе, город инертный, все знают эти случаи, хотя они публично не озвучиваются.

Еще я преподавала керамику в воскресной школе.

Коллега, который позвал меня туда, в первые дни военных действий сказал, что Россия все делает правильно. Я ответила, что не могу уважать его позицию. Он обозвал меня дурой и сказал больше в школу не приходить.

Потом полгода проработала воспитателем в детском саду, но не выдержала: там дети должны подчиняться воспитателю, как командиру, нет уважения к личности совершенно, и я сама ушла. Сейчас преподаю керамику детям, они приходят ко мне домой заниматься. Еще мужу помогаю как курьер, документы отвожу. А больше работы у меня нет. Дома цветы выращиваю, детей воспитываю, четырех кошек мы себе взяли. Друзья бежали из Харькова в Германию, нам кошку оставили, сестра эмигрировала из России — тоже кошка у меня теперь, еще двух сыновья на улице подобрали.

Детей мы забрали на домашнее обучение. Не хотим, чтобы они делали окопные свечи на уроках труда. Старший, ему 18, говорит, что поддерживает меня.

«Система должна получать сопротивление»

Я боюсь тюрьмы, но я же, когда пишу плакат, то консультируюсь у юриста, что мне за это может быть. Действую в эмоциях, но сверяюсь с практикой. Беру и своей дуростью проверяю систему… Я могу выходить на пикеты, у меня есть какой-то уровень защиты: я мать троих детей. Они не могут задержать меня на сутки, мужчины в этом плане в худших условиях. Женщину вообще обижать не комильфо, и я чувствую, что они не могут сильно испортить мне жизнь.

Следователи и полиция спрашивают у меня про мотивацию. Я им рассказываю, что там, в Украине, происходит, что гибнут дети, что там у меня друзья, что страдают люди здесь. Они меня не понимают. Подозревают, что мне деньги платят. Говорят: «Какое вам дело до этих детей [погибших в Украине]? Вас лично это касается?» Я говорю, что меня касается, когда обесценивается человеческая жизнь, потому что это медленно расползается на другие уровни, людям становится все равно, они замыкаются в себе, меньше готовы помогать другим. Я пытаюсь им объяснить, к чему это ведет в долгосрочной перспективе. Они глядят на меня странно. Они пытливые, человека сканируют, пытаются понять. И на меня как на психа смотрят.

Я спрашиваю: «Вы за границу когда-нибудь выезжали? Видели, что люди могут жить по-другому? Относиться друг к другу по-другому?» Они говорят: «Мы невыездные». Жалуются, что у них трудовое законодательство не соблюдается, и с этим ничего нельзя сделать.

4 июня [после задержания в день рождения Алексея Навального] полицейский, который беседовал со мной в отделении, сказал: «Я вас уважаю, но вы для меня странная». Он говорил: «Вы же понимаете, все думают по-другому, вы расшатываете ситуацию, она и так нестабильная».

Я отвечала: «Почему вы считаете, что ЧВК Вагнера не расшатывает ситуацию тем, что выпускает зэков, которых вы потом ловить будете, а я — расшатываю?»

Пытаюсь объяснить что у меня какие-то идеалы есть, мне тяжело жить, если я не придерживаюсь идеалов и если я их не отстаиваю. Зачем я это делаю? Поправить систему хочу.

Как Шульман* говорит, мы черви, которые вспахивают эту землю, по одному ничего не стоим, но наши действия что-то меняют внутри системы. Ведь система очень глупая, по большому счету. Я смотрю на полицейских — они бюджетники еще «хуже», чем учителя: замученные, задолбанные, не хотят проблем. Возможно, после того как я опротестовала штраф, кто-то из полиции в следующий раз побоится оформить протокол, будет спихивать с себя эту ответственность. Система должна получать сопротивление. Либо ты воспитываешь ее, либо она тебя пожирает.

* Общественное движение «Штабы Навального» признано экстремистским и запрещено на территории России.Шульман Екатерина Михайловна признана иностранным агентом.